Старость – это не только морщины на лице. Душа тоже в морщинах. И тоже от возраста. Только морщины в душе – это как мозговые извилины, их продолжение. С новым знанием, новым опытом зарождаются этакие складки-морщины в мозге. В душе они родятся тоже, но их появление здесь гораздо глубже и болезненнее.
Струится время-вода как ручей весной. И прокладывает тот ручей себе дорогу, огибая камни и груды мусора, чтобы в конечном итоге влиться в мировой океан человеческого знания, которое в самом начале своего появления называется личным опытом одного. И нужны сотни и тысячи таких же, как ты, ошибавшихся и исправлявших ошибки, чтобы из них-то и родилось бесценное знание, которое, возможно, для тех, кто идёт за нами, станет непреложной истиной. И те молодые, что будут жить столетия позже, разведут руками в недоумении: как же так? Почему же предки их мучились над простейшими истинами, когда они столь очевидны для них, в их сегодня. А наши души будут парить над ними в горних высях, заглядывать с небес на землю и умиляться тому, что наш опыт им пригодился. И не осуждать за самонадеянность, потому что там, в своей земной краткой жизни, сами были такими же.
Когда я впервые попал с инфарктом в больницу, то в первые дни никак не мог сообразить, почему же это случилось со мною. До этого всё казалось, что катастрофы, смерти, страдания – это всё где-то там, далеко от моей жизни. И отгорожено от меня стеклом телевизионного экрана. А теперь вдруг оказалось, что – нет: и я тоже часть той самой заэкранной жизни.
Моим соседом по палате был … человек, э, да что уж там притворяться: был старик, примерно мой ровесник. У него инсульт. Тяжёлый, когда речь оказалась полностью потерянной и правая сторона тела парализована. Он всё понимал, всё слышал, но вот говорить не мог, мычал что-то совсем невнятное.
Когда к нему приходила жена, могучая тётка с луноподобными бюстом и задом, глаза его теплели и одновременно настораживались. Почему настораживались, я понял уже после её первого визита, когда она, поцарапав глазами нашу палату, где лежали ещё пятеро таких же несчастных, нашла своего мужа и, шумя шагами и воздухом вокруг себя, направилась к его кровати, громыхая по дороге:
- А! Вот мой инвалид где обитает…
По глазам его было видно, что он виноват перед нею страшно. За то, что вот – инсульт, что теперь с ним ей одна морока, а она сама «больная-пребольная вся». Это она ему в этот же первый визит и высказала.
Назавтра, застав у нас в палате его лечащего врача, она, не глядя на мужа, а только тыкнув большим пальцем левой руки в его сторону, спросила у доктора:
- Ну, и надолго мне это сокровище?
Врач наш – человек тоже немолодой, как и все его пациенты, ситуацию оценил молниеносно и при всех «разглаживать морщины в её душе» не стал:
- Давайте, дорогая, выйдем в коридор. Там и поговорим, чтобы других больных не беспокоить.
О чём они говорили за дверью, слышно не было, но громовые раскаты её зычного рыночного голоса, которым хорошо бы было расхваливать картошку откуда-нибудь из-под Липецка, слышны были совершенно отчётливо.
Этим, наверное, своим голосом она и добилась, чтобы у кровати «её инвалида» появилась персональная сиделка, потому что сама-то она не может же каждый день в больницу ходить, она же ведь работает, да и дом весь на ней. А тут ещё и сын с невесткой разводиться собрались – опять переживания для неё.
Единственный из ходячих у нас в палате и самый молодой из нас (ему едва исполнилось пятьдесят, а потому все мы звали его Жорик, как он сам и представлялся при знакомстве) подошёл к кровати моего соседа, положил руку ему на плечо осторожненько и сказал:
- Ничё, Сергеич, эт она не со зла. Просто зимы у нас в России долгие, вот потому и люди суровые.
У соседа глаза повлажнели, и он мелко-мелко закивал в ответ Жорику и что-то даже промычал в ответ, подтверждая справедливость изречённой Жориком истины.
А потом и моя жена приходила. Она бывала у меня чаще, чем к другим приходили. Садилась на стул возле кровати и просто держала меня за руку. Держала мою руку в своей и гладила, гладила, гладила. А мне казалось всё, что от каждого её прикосновения рубец на моём сердце затягивается и затягивается.
О болезни моей мы почти не говорили. И вообще мало говорили, а если и говорили, то о доме, о детях, о том, что к лету надо бы сделать ремонт и переклеить обои у нас в спальне. Как-то, в один из её визитов, я сказал ей, что очень жалею о том, что так мы и не купили те прикроватные светильники, что видели с нею в магазине накануне моей болезни. А она ответила, что ничего, купим ещё. И даже лучше тех. А к моей выписке из больницы дочь с зятем уже обои в спальне переклеили. И вся семья ждёт моего возвращения, даже спатифилум на окне в спальне вновь цвести начал.
Не знаю почему, но мне вдруг ужасно захотелось сказать ей, что я люблю её, сказать те слова, которых не говорил уже много лет. Я и сказал. На что она, незабвенно просто, ответила:
- Так ведь и я тебя. И уже – давно: всю жизнь…
И начала поправлять простыню у меня на кровати, хотя она и так лежала безупречно ровно…
Когда я вернулся домой, то на прикроватных тумбочках стояли те самые светильники, которые мы тогда не успели купить вместе…
