объясняли ему многое в её поведении… Изменяет! И с кем? С главным! Вот и сейчас, наверное, пока он… Пока что?
Если честно, жена давно уже была к нему равнодушна и не скрывала этого. Их совместная жизнь – так, ниточки условностей, какие обвязывали порванные канаты обязательств…
Танцев мне ещё не хватало, подумал он, видя, как соседка рвётся к проигрывателю. Это будет излишним, да и вообще…
— Я сейчас уйду в ту комнату, — шепчет она ему громким шёпотом, касаясь губами уха, — вдруг придёт мужик её, так мы тут как бы вместе…Ты дверь-то запер?
Теперь мне нужно не упасть в грязь лицом, — внушает себе литератор, — и что? Вот так, сейчас же, на диване, под охраной и с помощью…
Лена пьяна, но не настолько чтобы… Она не глядит ему в глаза, мнёт ворот блузки. Душно, но ей боязно расстегнуть хотя бы одну пуговку.
— Я, наверное, домой пойду, — почему-то шепчет женщина, но, взглянув ему в глаза, остаётся на месте.
Они выпивают уже вдвоём и через минуту пересаживаются на диван.
— Ты всё сделала аккуратно, чисто, но много чего чересчур, — говорит он, приближаясь, и вдыхает запах её волос.
— Вы думаете, я из-за денег? – неловко спрашивает она, — просто вы мне понравились. Очень.
Он целует завиток и с удовольствием замечает, что у него дрожат колени. Теперь нужно что-нибудь сказать, например, — как она симпатична и приятна ему, и как ему тяжело в его одиночестве…Удивительно, но мысль о женщине в соседней комнате уже не смущает скромника! Господи, когда же у него была другая женщина?! А когда у него было с женой? Он не гонит от себя образ Светы, нет, но добавляет к нему миссионерскую рожу главного редактора. Это помогает ему опрокинуть Лену на подушки, и помогает во всём дальнейшем.
Наезды его в деревню участились. Ему не хватало выходных, — он стал брать отгулы, а потом ушёл в отпуск.
Лена оказалась милой женщиной, весьма неопытной в постельных ласках и ухищрениях, какими в совершенстве владела его жена, но в ней с избытком нашлось такого, отчего литератор впал в лёгкое помрачение рассудка. Вот эта неискушённость, соединённая с постоянным желанием, греховная, обманная страсть… И, главное, — Лена полюбила его! Она стала писать стихи, посвящая их «чужому мужу», «месяцу на небе»…
Любовники, ни на минуту не забывая об осторожности, какая им мешала, встречались чаще днём, на его продавленном диване, почти сразу же поломав его… На чердаке дома, сбивая из старой соломы труху…И в сосновом лесу, где пыльно пахло хвоей и было сумрачно и тихо…И у соседки, на стародавней, но очень удобной кровати, поглядывая таки через её железные витые прутья в окна…И даже за летней кухней во дворе у Лены, в то время как в доме храпел мифический, но законный муж, какого он так и не увидел. Ночью он крался по улице к оговоренному часу, кляня себя за принадлежность к животному и разбойническому миру измен, за какие недолюбливал людей…Клял и ничего не мог с собой поделать.
Она ждала, жаркая; припав к ней сзади, он замирал так на минуту, чувствуя лёд в висках, и истекал, боясь даже дёрнуться, застонать…
Их нечистые, опасные встречи были для обоих невыносимо коротки, но терпки; были ли эти свидания нужны им? было ли это любовью, в какой их жизнь расцвела заново? Кажется, и он уже полюбил её. Только к чему это могло привести и чем закончиться?
Он стоял в тёплой воде к берегу спиной и лицом к стеклянному, плавящемуся кругу солнца, готовясь нырнуть в глубину и посоревноваться со стайками рыбок в скорости, — там, в безвоздушной, но неопасной противоположности мстительного человеческого пространства…
Его чем-то сильно ударили по затылку, боль оказалась настолько страшной, что он даже не смог повернуться, чтобы увидеть обидчика. Он согнулся, схватившись пальцами за голову… уже не почувствовав последовавших за первым ударов по спине и ногам, упал в воду.
Утром, в деревне, в сарайчике из фанеры и досок, дремлет на насесте петушок. По кускам рваного линолеума ходят с десяток кур, клюют пшено и золотые крапинки орнамента. Вот одна из них, что помоложе, поднимает голову и смотрит на петушка, — это замечает другая и сейчас же больно клюёт её в голову…Так они и ходят одна возле другой, и клюют всё, что ни попадись, и нет этому конца и нет другого смысла, кроме того, что так она, жизнь, устроена…Петушок открывает глаза и видит за ржавой проволокой клетки и далее, за штакетником забора, одиноко сидящего в кресле человека. Днём, когда после церемониальных танцев с последующей жестокой сшибкой, взлетит петушок на крышу своего дома и споёт петушиную песнь победы над очередным поверженным соперником, увидит он на реке другого одинокого человека, ныряющего в её быстрые воды. А может быть, это один и тот же человек? Не знает этого петушок, да и не может знать, – люди для него все одинаковы, впрочем, как и куры.
Дождей нет всё лето: зной иссушил лист, ветви поникли вяло, бессильно, трава пожелтела…В бетонных стенах всё же прохладней, чем снаружи больницы. Как там мои грядки? – назойливая, смешная ему мысль будит после наркоза. Наверное, всё хорошо с ним, раз он жив и может улыбнуться этому, — правда, немного подташнивает и после рвоты горчит в горле…
— Ну-ка, скажите нам, как Вас зовут, кто Вы?
Рядом с доктором он видит женщину, очень недурственно выглядящую для своего возраста, с узкими губами большого рта, с подчёркнуто надменным выражением холодного лица...
Ему ничего не хочется говорить, — ни доктору, ни этой женщине: в его душе рождается сейчас финал его рассказа…
— Меня зовут Серёжа, — уверенно говорит он через минуту и понимает, что назад уже пути не будет.
-----------------------
