Старик сидел в кафе уже больше часа. Пил коньяк из круглого бокала, перебрасывался с женой спокойными фразами и мурлыкал себе под нос еë любимую песню «Love Me Tender», фортепианную версию которой в полупустом зале наигрывал пианист, его ровесник.
— Love me tender, love me sweet, never let me go. You have made my life complete, and I love you so... Love me tender, love me true, all my dreams fulfill. For my darlin’ I love you, and I always will... / Люби меня нежно, люби меня сладко, никогда не отпускай меня. Ты сделала мою жизнь наполненной, и я так люблю тебя... Люби меня нежно, люби меня по-настоящему, исполни мои мечты. Ради тебя, дорогая, я люблю тебя и всегда буду любить...
Он приходил сюда во второй половине каждого месяца, после получения пенсии. Всегда садился за столик у окна, недалеко от рояля.
Привычка водить жену в кафе сохранилась у него со времён войны в Египте, куда он попал, можно сказать, неожиданно — согласно секретному приказу военного министерства бывшего Союза. Хотя секретным это было, пожалуй, только для солдат, и отчасти — для младших офицеров. Израильские и американские газеты изгалялись, наперегонки подтрунивая над перемещениями советских подразделений. В мировой прессе «секретные манëвры» сразу же стали секретом Полишинеля.
— Ну прости... Я знаю, что ты сходила с ума. Нам нельзя было об этом рассказывать.
Сколько раз он говорил эти слова жене, пытаясь поймать её руку, которую она всякий раз отдëргивала. Обида на его исчезновение, затянувшееся на несколько месяцев, осталась в ней на всю жизнь неизжитой травмой и страхом потери.
— Ты судишь, как обывательница. Пойми. Мы не могли поступить иначе. Израиль спелся с американцами, арабы были разбиты, втоптаны в песок по самые уши. Потери оружия и техники исчислялись тысячами, убитыми и покалеченными — десятками тысяч. Почти полтыщи самолётов, это был настоящий Армагеддон! Если бы Насера тогда сместили и поставили свою марионетку, мы бы потеряли на Ближнем Востоке всё! И очень скоро они бы приставили ядерные ракеты к виску нашей страны.
Старик отлично разбирался в международной политике. Зато жена в тонкостях противостояния двух систем не понимала ничего. Иногда старику казалось, что она живёт в каком-то призрачном, иллюзорном мире. Любит французские духи, а ещё — готовить вкуснейшую сдобу. Её «наполеоны» и «шарлотки» были неповторимы, как и она сама. Светлая, всегда ухоженная, утончённая, она не выносила пошлости и грубости... Его до сих пор удивляло то, что она согласилась выйти замуж за военного. Рядом с ней он всегда чувствовал себя неотëсанным солдафоном.
Старик вздохнул. Отпил немного коньяка.
— Ты же помнишь семидесятый год? Мы жили безмятежно, как дачники. А за очагом, нарисованном на холсте, происходили ужасные вещи. Чëрт дёрнул нас в девяносто первом сорвать этот холст... И засунуть золотой ключик в замочную скважину. Они в эти двери хлынули, как саранча. Но мы их тогда, в семидесятом, всё равно напугали так, что они надолго притихли и даже дышать боялись нашу сторону!
Старик слегка воодушевился, весело подмигнул и рассмеялся.
— Дааа... Наваляли им отменно. Ты как хочешь, а я вот сейчас подниму рюмку за Брежнева. Решительный был мужик, что бы кто не говорил.
Поставив рюмку на стол и отерев губы салфеткой, он отправил в рот тонкий ломтик копчёного мяса. С наслаждением прожевал и проглотил.
— И сейчас наваляем, угу. Как говорится, до свиданья, пупсики, кончилися танцы!
На этих словах он осёкся и умолк. Ироничная фраза про пупсиков принадлежала сыну. Новое поколение шутило так же остроумно, как и предыдущее. Старику сразу понравилась эта острая, с перчиком, фраза, едва он услышал её в день отъезда сына в длительную командировку. Шутка была дурашливой, но снимала тяжесть на душе, когда речь заходила о новой, сегодняшней, войне.
Старик пошевелил по столиком затëкшей ногой, вытянул её под столом, напряг до хруста в колене, повертел ступнëй в добротных кожаных сандалиях, задев невзначай ножку стула напротив.
Плащ, небрежно накинутый на спинку стула жены, с шелестом соскользнул на пол.
— Сиди, я сам! Извини, я как медведь косолапый. Сейчас подниму.
С трудом наклонившись, он подхватил упавший плащ и накинул на спинку стула.
— Жаль, что ты перестала печь свои восхитительные торты... Как же я любил всегда твои «наполеончики»! — вздохнул он, косясь на блюдце с куском слоëного торта.
Кулинарные изыски остались в прошлом. После гибели сына на Донбассе она больше не готовила ничего вкусного. А сварить борщ, куриный суп с цыплячьими пупками, или приготовить макароны «по-флотски» он мог и сам. Этого вполне хватало для жизни.
Жена с юности была хрупкой, впечатлительной. Может, потому он и женился на ней, не раздумывая. Её хотелось защищать, заботиться о ней, любить... Ради неё он готов был стать подкаблучником. Но жена никогда не претендовала на место главнокомандующего в семье. Старик всегда жалел её, предпочитал не расстраивать, не рассказывать ничего такого, что могло бы травмировать её психику. Особенно, если это касалось той, египетской, войны...
Он с удовольствием пересказывал ей пережитые истории из армейской жизни. О том, как прятались в тамошних блиндажах — мальгах, вырытых в песках норах, укреплённых изнутри мешками с песком. О пустынных ящерицах, о гекконах, шастающих по мальге, как у себя дома — таких страшных с виду, словно карликовые сказочные демоны, но абсолютно безобидных, и если уж на то пошло, смешных и даже симпатичных.
Он старался не рассказывать о том, как приходилось перетряхивать каждую тряпку и обыскивать личное бельё, чтобы удостовериться, что там нет ядовитых змей, сильных и опасных мохнатых пауков — тарантулов и фаланг, или — не дай Бог! — скорпионов. Эти мерзкие твари воевали с военными, даже переодетыми в форму египтян, похуже, чем вооружённые враги и диверсанты-оборотни. Ни словом не обмолвился он также о жирных отвратительных мухах и огромных рыжих комарах, похожих на крошечные дроны. Они были переносчиками всякой тропической заразы, вырубающей сильных, здоровых мужиков почище ковида. Не заикался он никогда и о жутких паразитах, которыми кишели тамошние водоёмы. И о боевых товарищах — тех, кто вернулся из-за всего этого хронически больными людьми. Жена испытывала перед насекомыми мистический страх и питала к ним паническое отвращение. Дома не было даже тараканов. Никогда!
Старик старался не касаться темы, связанной с гибелью сына. Но она всплывала всякий раз, стоило ему заговорить с женой. Потомственный военный, офицер — сын погиб на Юго-Востоке Украины, в бою с той мощной тëмной силой, которая во весь рост возродила бандеровщину.
Он долго не говорил об этом жене. Молча переживал страшную утрату, ходил каждый день к ней в больницу. Ей тогда только сделали операцию. На сердце. Она всегда принимала всё слишком близко к сердцу. Сообщить ей в таком состоянии чёрную весть было бы равносильно преднамеренному убийству. Сын был единственным. Поздний, долгожданный ребёнок родился, когда она почти потеряла надежду забеременеть.
Глядя на неё в палате интенсивной терапии, он не сказал ничего. Вместо этого купил ей дорогой плащ. Светло-бежевый, тонкий, элегантный. Жена всегда любила такие вещи — неброские, стильные.
Впрочем, подарок был отвергнут. После. Она ни разу больше не надела подаренный плащ. Так и не простила ему ложь. Вот и сейчас он чувствовал её горький, полный упрёка, взгляд. А плащ висел на стуле. Старик его брал с собой всякий раз, когда вместе с женой шёл в когда-то облюбованное ими кафе. И как всегда, жена не надевала его, даже в прохладные дни.
Старик погрустнел, покачал головой, прислушиваясь к музыке.
— А знаешь, я ведь выучил эту песню наизусть когда-то ради тебя, хоть никогда не любил английский язык. Но тебе так нравилась эта песня... Помнишь, как ты плакала, когда я вернулся с той войны? Я привёз тебе эту пластинку, и мы танцевали, а ты всë плакала и плакала... И никак не могла остановиться.
Он задумчиво посмотрел на плащ и тихо-тихо стал подпевать снова:
— Love me tender, love me long, take me to your heart. For it’s there that I belong, and we’ll never part... ** / Люби меня нежно, люби меня долго, посели меня в своëм сердце. Потому что именно там мое место, и мы никогда не расстанемся...
— Дался тебе этот плащ... — вздохнула она. — Я на него смотреть даже не могу.
— Погоди, не сердись... — проговорил старик, сглотнув комок в горле, схватил пятернëй ворот рубашки, потянул, ослабив тугой галстук.
— Ты ведь тогда была совсем слаба после операции. Лежала под капельницами бледная, как пергамент. Я не смог. Не посмел сказать тебе, что его больше нет. Накинь плащ, прошу тебя. Прохладно же!
В ответ послышался вздох и голос жены, в котором чувствовалась скрытая досада:
— Перестань. Не нервничай, мне не холодно.
Помолчав, всë же примирительно добавила:
— Не мучай себя. У Бога все живы. Мёртвых нет.
Старик почувствовал раздражение. Каждый раз, когда речь заходила о смерти и о Боге, кровь бросалась ему в голову. В последние годы это происходило всё чаще. Иногда ему казалось, что когда-нибудь от сказанных женой глупостей он получит апоплексический удар.
— Ой, не начинай. Про Бога. Можешь верить во всё что хочешь. А я атеист с детства. Меня уже поздно ломать и перекраивать.
— Как скажешь... Я не собираюсь тебе ничего доказывать. В конце-концов это ничего не изменит.
— Вот и умница. Люблю тебя.
Пианист уже замедлял темп, музыка становилась всë тише.
— Love me tender, love me dear, tell me you are mine. I’ll be yours through all the years, till the end of time...*** / Люби меня нежно, люби меня, дорогая, скажи, что ты моя. Я буду твоим все эти годы, до конца времëн... — почти шёпотом пропел старик.
Пианист взял последний аккорд, нажав ногой педаль и замер с поднятыми руками над клавишами.
Старик облегчённо вздохнул, обернулся к пианисту, махнул ему рукой.
Тот вопросительно взглянул в ответ и спросил по-английски:
— That’s all right?****
— Да! — громко ответил старик, повернулся к жене и бодро проговорил:
— Помнишь? Я купил тебе в подарок пластинку с этой песней. В девяносто втором, кажется. Когда всë рушилось. А Элвис пел, что всë в порядке. Всë будет хорошо. Ты любила эту песню слушать в то время. Как же погано было нам тогда... Забыла? Наш сын... Он как раз шёл в первый класс. Мы тогда едва сводили концы с концами... И тут эта пластинка. Ты меня ещё выругала за то, что растранжирил деньги. Помнишь?
Жена промолчала в ответ.
Старик выпрямился, пожал плечами. Виновато посмотрел на графинчик с коньяком.
— Ты не против, если я выпью ещё чуть-чуть? И пойдём домой. Я ещё новости хочу посмотреть. Милая, накинь плащ. Мне кажется, тут прохладно. Боюсь, ты всë-таки простудишься.
Вылив остатки коньяка в рюмку, он пососал кусочек лимона, а потом выпил до дна. Зажмурил глаза от удовольствия. Коньяк согревал. Хороший коньяк. Качественный. Старик не позволял себе дешёвых напитков с тех пор, как вернулся с египетской войны. Всё только самое лучшее. Лучше меньше, да лучше...
Он открыл глаза. Снова взглянул на плащ, лежащий на спинке стула. Она его так и не накинула на плечи. Упрямая... Внутри тела разлилось тепло, а сердце стало таким горячим, как будто его кто-то окатил щекочущим пáром. Чувствуя себя хмельным, он слегка развязно улыбнулся.
— Ну что, пойдём домой? Я готов.
Грузно поднявшись,
, еще остаются людьми.
