Всё, конечно, можно. И даже Бога обмануть можно. Вернее,- так: обмануть его, разумеется, нельзя, он же Бог, Вседержитель, но … ммм… ввести в заблуждение – можно. Так всё устроить, чтобы Он подумал, что это и не обман вовсе, а так, шалость мелкая, пакость, и человек не ведал, что творил. Ну, ошибся, одним словом, споткнулся. А потом раскаялся, сделал несколько добрых дел (даже – три подряд, например!), и – всё. Всё прощено.
Итак, значит, мы договорились, что всё можно. Нельзя только детей обижать. Вот этого – правда – нельзя…
И он не обижал. Точнее, просто не замечал их, детей, то есть. Своих. Собственных. Единокровных. Двоих. Мальчика и… Что, думаете, попытаюсь сострить и скажу «… и мальчика»? Нет, ошибаетесь. У него младшей девочка была.
Он, конечно, о них заботился. С каждой зарплаты приносил в дом для них конфеты и, когда садился за стол ужинать, говорил жене, протягивая кулёк: «А это детям отдай». Говорил так потому, что с отцом за одним столом есть им не полагалось. Так уж заведено было в их доме. Он никогда на этом не настаивал, но однажды, когда кто-то из них, маленьких, начал вдруг капризничать за столом, он так посмотрел на жену, что она всё поняла. Раз и навсегда. Молча встала, взяла детей за руки и увела из кухни в комнату. И больше с ним за стол не сажала. Кормила, конечно, когда-то, но когда, он не видел ни разу.
А после ужина папа шёл отдыхать в комнату. Его там тоже оставляли одного, с газетой и телевизором. Он ложился на диван, а двери «в залу» закрывались. А там, за закрытыми дверями, протекала жизнь остальных членов семьи – шёпотом и на цыпочках, чтобы «папу не беспокоить». Как и в каком классе они учились в школе, он знал примерно, со слов жены, опять же. Просто иногда за ужином спрашивал её: «Как дети учатся?» И тут же забывал, о чём спросил. А потому её ответ «нормально…», звучавший мгновением позже, с опущенными глазами, воспринимал даже как-то с удивлением.
Расходы в семье были заботой жены, но деньги держал при себе он. Когда она просила, он, разумеется, давал, предварительно выслушав, куда она собирается потратить, тоже с опущенными глазами. Если сумма казалась ему непомерной, он чуть задерживался в отсчитывании купюр и ждал, когда жена скажет: «… но хватит и…»,- и назовёт меньшую сумму. Когда дети болели, и болели ли вообще, он не знал. Жена ему попросту не говорила. Не то чтобы скрывала, а так просто, рассчитывала на свои силы. И справлялась.
Если бы его однажды кто-нибудь спросил, как одета его жена, он бы очень удивился, потому что никогда не обращал на это внимания. Она просто иногда просила денег «… и на одежду». На одежду кому, он просто не уточнял.
Когда жена умерла, он мог бы и не заметить. Просто состояние хлопот и беспокойства нескольких дней, связанное с похоронами, его несколько нервировало. Но потом всё встало на свои места, потому что вместо жены все заботы на себе взяла дочь. И замена для него принципиальной не стала. Когда она как-то за ужином сказала, что Толик, его сын, в больнице, то он лишь ответил:
- Ну, что ж, навести его. Да! И купи ему апельсины. На вот, возьми,- и протянул ей несколько денежных купюр, потому что не мог же он знать, сколько апельсины стоят. Потом несколько помедлил и спросил:
- Этого хватит?..
И тут же, опережая её ответ, сказал:
- Должно хватить.
Через некоторое время сын опять появился в квартире. Значит, всё было нормально. Жизнь опять покатилась по накатанной колее.
Однажды ночью он проснулся. Телевизор по-прежнему работал. Там шёл очередной американский фильм про монстров, восстающих из могил и пожирающих собственных детей. Он несколько минут почти машинально смотрел на экран. Потом перевёл взгляд на окно. На улице опять похолодало, и всё за одну ночь покрылось льдом. Жить на таких улицах было просто не возможно, тем более – ходить.
И вдруг почувствовал, что ходить-то как раз он и не может, ноги его просто не слушаются. Он их даже не чувствует. Ничего в теле не болело, но ног словно бы не было. Он откинул плед и посмотрел на низ своего тела. Всё было на месте, только ноги просто отказывались пошевелиться. Вот тут он, наверное, в первый раз в своей жизни испугался. И закричал почти плачущим голосом:
- Маша! Толя! Зайдите ко мне, мне плохо!..
Никто не отозвался. Он закричал ещё раз, уже громче. И опять не последовало ответа. В квартире словно бы никого не было…
Тогда он свалил себя с дивана и, опираясь на руки, пополз к дверям. Квартира у них была небольшая, но путешествие до прихожей, а затем и в комнату дочери, куда он давно уже не заходил, оказалось удивительно длинным.
Комната была пуста. Даже постель не тронута.
И в комнате сына было пусто, хотя часы показывали 3 ночи.
Тогда, в прихожей, он прислонился спиной к стене, прямо рядом с калошницей, и запрокинул голову. Так сидел некоторое время. Потом, не зная, что предпринять, безвольно положил голову на плечо. И тут увидел. Прямо на уровне глаз. Записку, лежавшую на калошнице. Кто-то из детей (почерков их он же не мог знать) написал:
«Всё. Мы ушли. Живи один и будь счастлив. Не твои дети!!!»
Ниже, уже другим, нервным и размашистым почерком было приписано:
« Чтоб ты сдох, непапа!!!»
И вот тут он завыл. Завыл так громко, что, наверное, американские монстры вновь восстали из гробов…
