Это – неправда… Таких миров не бывает…
Однако про такой вот «нарисованный» мир, в котором живут настоящие люди, рассказал мне попутчик в вагоне поезда «Москва – Львов», когда я ехал в этот старинный город, чтобы прочитать цикл лекций в тамошнем университете. Соседом по купе оказался плотный, словоохотливый украинец лет сорока с небольшим.
До Майдана и всего, что случилось после, было ещё так далеко, что мы с украинцами искренне почитали друг друга братьями и единой страной. А тут ещё и дорога длиною более чем в сутки. Потому никаких тайн быть между людьми не может. Вот и разговорились.
Когда выпили традиционную «за знакомство», то вместе с попутчиком моим Володей долго сидели, повернувшись к окну и подперев подбородки руками, смотрели на заоконный пейзаж, мохнатой лентой лесной тянувшийся вдоль железной дороги. И за полосу эту, в которую превратились деревья при быстром ходе поезда, тихо падало солнце, розовея, а потом и краснея с каждой минутой всё больше и больше. И если бы с детства не знал я всей этой красоты, а увидел где-нибудь на экране, то наверняка решил, что мир этот – нарисованный, ненастоящий, потому что уж слишком яркий, контрастный и какой-то игрушечный он для того, чтобы быть всамделишным.
Убегала за спину Брянщина, а впереди медленно приближалась просторная и милая тогда сердцу Украина.
Когда уже ложились спать, угнездились и выключили свет, слышу, что сосед мой ворочается, вздыхает, всё уснуть не может. А потом и заговорил:
- Не спишь, сосед?.. Я тоже спать не могу. Думаю всё. О сестре думаю, сейчас вот к ней еду. Мы лет пять уже не виделись: всё дела, работа, мелочи какие-то, да и семья у меня. А сейчас вот вспомнил опять про неё – и стыдно, что так долго не виделись. Она же нас, всех пятерых, подняла. Одна. Хоть и сама была ещё девчонкой…
Не спишь? Будешь слушать?.. Ага, тогда расскажу…
Отец у нас умер давно, мне тогда три года было, а Надюшке (это сестру мою так зовут) пятнадцать. Почему, спрашиваешь, отец умер? Да кто его знает. Мы же в селе тогда жили, до больницы 50 килОметров, а в селе только фельдшер, да и тот вечно пьяный – у него же в больничке спирт был. Вот он его и пользовал. А отец кашлял всё, кашлял. И однажды утром на работу стал собираться да в сенцах присел, к стеночке привалился, тут его мать и нашла, когда по хозяйству управилась.
Похоронили, значит, отца, а через два месяца, Надюшка мне потом рассказывала, мать ей говорит: «Поеду в Россию, сладкой доли искать. Как там обустроюсь, вас с Вовкой сразу к себе выпишу. А ты дома оставайся, на хозяйстве. Да дитя мне гляди, девка!»
А какое там хозяйство, господи! Пять курей и коза старая с лысой от возраста спиной.
И уехала мать. Мне иногда кажется, что я тот момент, когда она уезжала, помню. Она такая большая была, сильная. Склонилась надо мной, в лоб и щёку чмокнула (ну, чтобы не совсем уж как покойника!), Надюшку перекрестила и подалась со двора. А сестра меня на руках держала, когда за калитку вышла, чтобы мать проводить. Идёт мама наша, уходит от нас, а мы смотрим ей вслед и плачем оба.
Но Надюшка потом говорила, что помнить я не мог, потому что маленький был. Она столько раз про это рассказывала, что стало мне казаться, будто сам помню.
И зажили мы с сестрой на полной своей воле. Помню, как она учила меня щепочки из поленницы выбирать, чтобы печку в доме растопить, а потом и дрова колоть научила. Как в школу, в первый класс, меня собирала и у соседки бабки Натальи астры на огороде надёргала, чтобы как все, с букетом. И как уроки у меня проверяла и не разрешала из-за стола выходить, пока все не сделаю. Как била меня по губам, когда с соседом Витькой за углом клуба застала, а мы там курили после уроков. Как плакала потом, когда возле моей кровати сидела и всё говорила мне: "Не кури, не кури, Вовочка! Ведь папка-то наш от этой заразы и помер…»
До сих пор помню, как сел я тогда в постели и сказал ей: «Не плачь, Надюшка! Честное октябрятское! Никогда больше не буду!..» До сих пор слово держу… А в октябрята меня только через месяц приняли.
Приняли и звёздочку с Лениным на грудь нацепили. Я, гордый такой, бегу домой нараспашку, чтобы перед сестрой похвалиться. Вбегаю в хату, она сидит за столом, и письмо у неё в руках. Первое письмо от нашей мамы с тех пор, как она устраиваться поехала. Надюшка мне его и прочитала. Писала наша мама, что трудно ей живётся. И просила Надю мою к ней приехать. Вот Надюшка и растерялась: и маме помочь надо, и меня без школы оставлять нельзя.
Договорилась с бабкой Натальей (ну, соседкой, у которой астры для меня воровала!), что та за мной присмотрит, а сама к матери поехала. Сказала, что только на неделю. А Надюшка моя – крепкий мужик: сказала – умрёт, а не нарушит слово.
Через неделю вернулась. Да не одна. Держала на руках шестимесячную девочку, когда в хату вошла. Вошла и говорит мне с порога: «Вот, Вовочка, знакомься, это наша с тобою сестра. Аллой зовут. Мама её нам с тобой отдала, потому что она там одна совсем и с девочкой ей трудно. А мы с тобою – двое. И мама там на чужбине углы снимает, а мы дома живём. Должен быть дом и у сестры нашей…»
И стало нас с тех пор трое. Правду сказать, с Алкой повезло. Она не капризная была, всегда молчала. И хлопот с нею немного было. Даже когда я её пеленать стал и на стол положил, а сам за чистой пелёнкой пошёл, она упала как-то… Лежит между столом и лавкой, шейку подвернула так, что попочка выше головы, кряхтит, но всё равно не плачет, терпит. А когда ходить стала, то и по дому помогала уже… Сейчас замужем, в Норильске живёт.
А ещё через три года мать нам двойню привезла. Оба – пацаны. Братья наши, значит. Максим и Саня. Привезла и через три дня снова убралась счастье для себя и для нас добывать. Но какие же мужики у нас славные получились! Шустрые, синеглазые, улыбчивые. Вьюном оба вились, ни минуты на месте не сидели. И выросли оба, и в люди вышли: техникум закончили железнодорожный, в армии отслужили. Теперь оба на Дальнем Востоке живут, в соседних домах. Оба женаты. И, представляешь, у обоих – двойни!..
Эх, ладно, заговорил я тебя совсем. Давай спать будем!
Мне хотелось ещё слушать Володю, зацепил он меня своим рассказом бесхитростным, но и настаивать было неудобно как-то: чувствовал, что он и сам разволновался:
- Ну, спать, так спать,- ответил я и отвернулся лицом к стенке.
Потом вдруг сообразил:
- Постой, сосед! Ты ведь говорил, что Надюшка вас пятерых подняла. А где же пятый? Что с ним сталось?
Володя помолчал во тьме, помолчал, поворочался, а потом продолжил:
- Мать пятой стала. Когда помыкалась по всей стране, и в Средней Азии была, и в Молдавии, и в Сибири, то поняла, что счастье её нигде не ждёт. Вернулась к Надюшке. Возле неё и угасла. Последние годы болела сильно, а Надя за нею ходила как за маленькой…
Вот так вот провозилась с нами со всеми, а сама одна и осталась. Так замуж и не вышла. Всё некогда ей было. Ладно. Всё. Теперь уж точно – всё. Давай спать, сосед, а то мне завтра вставать рано…
… Ранним утром поезд наш прибыл в Жмеринку. Мы с соседом распрощались, пожали друг другу руки. А по лицу вижу, что мыслями он уже не здесь, в вагоне, а на платформе, где встречала его старшая сестра. Когда он вышел, я прильнул к оконному стеклу. И сразу увидел её – старшую в семье Надюшку. Не знаю, почему, но узнал. Стояла на платформе обычная женщина, но мне казалось, что за спиною у неё вижу всю её большущую семью, которую она подняла, вырастила и в люди вывела…
