Луиза рисовала. Графит, закрепленный между двумя деревянными палочками, быстро и уверенно двигался по листу бумаги. Детская ручка заканчивала очередной рисунок.
У Луизы их было уже много, хотя Мадлен просила её экономить и карандаш, и бумагу. Последнюю она приносила дочери из лавки, где работала. Бумага была темно-серая, грубая, шероховатая и служила для сворачивания кульков и обертки товара. Но другой бумаги не было. Та, что продавалась в художественной лавке – красивая, белая и плотная - стоила слишком дорого и была не по карману Мадлен с ее скромным заработком.
Правда, однажды она купила в художественной лавке карандаш для Луизы. С настоящим твердым немецким грифелем. Он был дорогой, почти 40 ливров. Но дочь так умоляла, и глядя в её карие глаза, в которых появились слёзы, Мадлен поняла, что для девочки это очень важно. В конце-концов, Луиза просила купить не куклу или пирожное. Всего лишь карандаш… С того времени прошел почти год. Луиза рисовала каждый день, это было её любимым занятием, во время которого она забывала обо всём. И глядя на страсть дочки, Мадлен невольно думала, что в роду у де Тьерсенов, вероятно, были художники. А может, проявилось что-то и с её стороны. Своих предков из Бретани Мадлен совсем не знала.
Кроме карандаша, Луиза рисовала кусочком мела на деревянной доске, которую ей также раздобыла Мадлен. Доска была гораздо экономичнее бумаги. Луизе не нравилось лишь то, что прежний рисунок всегда приходилось стирать. И делала она это со слезами.
- В монастыре ты тоже рисовала каждый день? – спросила Мадлен у дочки в тот день, когда впервые узнала о ее всепоглощающем увлечении.
- Я хотела каждый день, но матушка Клементина не позволяла. Говорила, что это праздное и греховное занятие.
- Греховное? – Мадлен невольно улыбнулась и обняла дочку. – Почему она так говорила?
- Я хотела нарисовать ангелов. И Бога, - серьёзно ответила девочка. – Но матушка Клементина сказала, что этого делать нельзя. Бога могут изображать только те, у кого есть высшее церковное разрешение. Но я… я часто думаю, какой он. Как он выглядит на самом деле…
- Луиза… - Мадлен взяла её за ручку и подвела к стене, на которой висело деревянное распятие. То самое, которое, осиротев, она взяла с собой из дома, где жила прежде с матушкой.
«Как давно это было…» - подумала она.
- Вот наш Бог, - она указала девочке на худое распятое тело, прибитое к кресту. – Наш Бог и Спаситель, Иисус Христос.
Маленькая Луиза смотрела на распятие, слегка нахмурив красивые темные брови и плотно сжав губы. И, поглядев на нее в профиль, Мадлен опять отметила, как она похожа на де Тьерсена. К сожалению, от внешности самой Мадлен Луиза не взяла ничего. Раньше от сходства дочки с человеком, причинившем ей только зло, Мадлен было больно. Но через год она почти привыкла к нему и смирилась. Всё равно было уже ничего не изменить.
А дочка росла славной. И, по всей вероятности, одаренной.
Луиза все продолжала рассматривать распятие. Потом протянула руку и дотронулась пальчиком до худого тела с выпирающими ребрами.
- Бедный Иисус… - тихо сказала она. – Наверное, ему было очень больно.
- Да, моя милая, - ответила Мадлен, целуя дочь в макушку. – Ему было очень больно. Но он умер за всех нас. Ради нашего спасения. А после воскрес для вечной жизни, в которой только свет, любовь и радость.
- Почему так? – вдруг спросила Луиза.
- Что? – не поняла её Мадлен.
- Почему нужно умереть, чтобы получить любовь и радость?
Вопрос дочки застал Мадлен врасплох. Она сглотнула, к горлу почему-то подкатил комок… обняла Луизу, прижала к себе и погладила ладонью по волнистым каштановым волосам.
- Я сама не знаю, милая. Мир наш устроен так.
***
(Де) Тьерсен с утра ходил по городу в поисках работы и к четырем часам вечера окончательно отчаялся. Он обошел уже много мест, но его почему-то нигде не хотели брать. То ли видели в нём одного из «бывших», то ли просто не хотели связываться по какой-то другой причине, о которой он не имел ни малейшего понятия… Но когда ему без объяснения причин, отказал в очередной раз владелец хлебной лавки, в которую требовался рабочий, Тьерсен почувствовал, что внутри наступил какой-то предел… Он свернул на набережную и быстро пошел вдоль реки, глядя на темную осеннюю воду, по которой бежала крупная рябь. Поднялся сильный ветер. Тьерсен взошел на высокий каменный мост и, облокотившись на перила, снова посмотрел на воду. Её темнота и глубина тянули за собой. И в какой-то миг, Жан-Анри подумал, что было бы неплохо разом прекратить все свои мучения. Прийти сюда ночью, заранее прицепив на шею хороший булыжник, залезть на узкий каменный бортик моста и спрыгнуть вниз.
От размышлений его отвлекли развеселые пьяные крики. На набережной появилась группка пьяных санкюлотов в красных колпаках. Похоже, они собирались свернуть на мост. Тьерсен повернулся и быстро пошел прочь.
Он сам не заметил, как вышел на улицу, где располагалась бывшая церковь Сен-Мерри. Та самая, где кладовщику требовался помощник.
«Наверняка уже кого-то взяли, - мрачно подумал Тьерсен, - объявление я видел недели две назад. Да и пробовать устроиться на работу туда – всё равно, что добровольно лезть в пасть к чудовищу»
Он помнил, что в этой церкви кроме склада устроен и революционный клуб.
А это означало регулярное присутствие там таких вот «патриотов», вроде тех, которые гуляли на набережной.
«Хотя… - продолжал размышлять бывший маркиз, - говорят ведь, что наиболее безопасное место – в самом центре бури. Может быть, настал момент как раз это проверить». Он усмехнулся.
Подходя к Сен-Мерри, Тьерсен был почти уверен, что должность уже занята и никакого объявления не увидит. К его удивлению, на двери висел все тот же, уже знакомый листок, лишь более пожелтевший и со слегка размытыми от влаги чернилами:
«Кладовщику требуется помощник - грамотный толковый патриот, умеющий читать и писать»
Тьерсен поправил на отвороте камзола трехцветную республиканскую розетку – неизменный атрибут приверженности революции – купленный им вчера на последние 20 су… глубоко вдохнул и выдохнул, быстро и незаметно перекрестился и открыв массивную тяжелую дверь, зашел внутрь.
