Моя земля не Lebensraum. Книга 4. Противостояние

не давая людям сбежать
Мужчины, ждавшие женщин по другую сторону заграждения, рванули через заградительный кордон. На перрон высыпали сидящие в соседнем поезде солдаты, ждавшие отправки на фронт, встали стеной между гражданскими и эсэсовцами, отобрали у парней из СС конфискованные вещи и вернули женщинам. По решительным лицам безоружных фронтовиков было видно, что они ринутся в рукопашную не раздумывая, был бы повод. Фронтовики и эсэсовцы молча стояли друг против друга, пока женщины, вернувшиеся в столицу с едой для семей, не покинули вокзал.
Майер шёл вдоль перрона. На первом пути между рельсами мужчины в полосатых куртках и штанах, не поднимая бритых наголо голов и не глядя по сторонам, бросали лопатами щебень. Одежда болталась на тощих телах, на ногах громыхали деревянные башмаки. Кто бы они ни были — узники из тюрьмы или заключенные из концлагерей, уголовники или «политические» — это были люди, совершившие проступки против рейха, поэтому, считал Майер, они должны искупить вину.
Майер закурил сигарету и встретился взглядом с одним из «полосатых». По его глазам Майер видел, что тот мысленно воспроизводил каждое его движение — так заключённый жаждал курить.
Майер мельком посмотрел вдоль перрона. Вооружённый караульный стоял метрах в пятидесяти, спиной к нему.
Майер уронил пачку сигарет под ноги, и носком сапога толкнул её с перрона к ногам заключённого. Это было проявлением «солидарности курильщиков», хорошо знакомой Майеру по фронту. Заключённый моментально подхватил пачку и сунул её в карман. Долей секунды взглянул на Майера: ни блеска в глазах, ни улыбки, ни малейших эмоций: за этот поступок мог поплатиться и заключённый, и Майер.
Подошёл состав. По команде охранника заключённые отошли в сторону. У вагонов, как муравьи, засуетились солдаты. На открытые платформы грузили ящики и тюки. Слышались крики, команды и ругань, ржание лошадей, свистки маневровочных паровозов и короткие басовитые гудки «кригслокомотивов».
В офицерском вагоне Майер нашёл своё купе, поздоровался с попутчиками, представился, сел на место.
Протяжный гудок паровоза предупредил о начале движения. Народ на перроне засуетился, забегал. В вагоны прыгали опоздавшие. Паровоз сдал назад, ударили буферные тарелки, металлический лязг покатился вдоль состава. Вагон дернулся вперёд, загремели сцепные крюки, состав закряхтел, захныкал, задрожал и медленно покатился, повизгивая, словно от натуги. Побрякивая накладными цепями, раскачиваясь, набирал ход. «Тудук-тудук… Тудук-тудук…» — ритмично постукивали на стыках рельсов колёса.
 
Всю ночь состав гремел, трясся, временами сильно качался, ныл и стонал, как раненый солдат.
Майер несколько раз просыпался, слушал мерный стук колес в движении или абсолютную тишину на стоянках, нарушаемую дружным храпом соседей. Поднимал голову, смотрел в оконный проём, в лунном свете видел разбитые вагоны, свежие воронки, торчащие из них бревна, шпалы и искорёженные рельсы — результаты налётов русских и английских дальних бомбардировщиков.
…Состав катил на восток. Солнце двигалось на запад. Телеграфные столбы за окном, весь мир двигался на запад. А как много боевых товарищей из этого состава не смогут возвратиться по дороге на запад и останутся навечно в России!
Временами движение замедлялось. Скрипели тормоза, бряцали сцепки, поезд останавливался. Внизу вдоль вагонов бегали люди, неторопливо ходили железнодорожники, позвякивали крышками букс, постукивали по колёсам молоточками на длинных ручках. Паровоз сердито фыркал, тяжело отдувался. Нетерпеливо повизгивала русская маневровая «кукушка». Набравшись сил, паровоз протяжно гудел, пятился назад, затем остервенело дёргал вагоны, трогаясь с места, и, набирая скорость, торопился вперёд.
Словно разбушевавшиеся фурии, Майера преследовали воспоминания о днях, проведённых с Гретой. Чтобы заглушить причиняемую душе боль, Майер пил шнапс.
Границы разумного расплывались. Во сне и пьяной полуяви Майер слышал разрывы снарядов и крики раненых, видел, как солдаты бегут в атаку, как пули дырявят им грудные клетки, отрывают конечности, как взрывы рвут тела на части. Майер чувствовал, что возвращается в ад. Майер в бреду ласкал обнажённую Грету, но пахло от неё не утончённым парфюмом, а фронтовым тленом. Временами его охватывал ужас перед близкими испытаниями, он вскакивал с вагонной полки, пытался куда-то бежать… Товарищи по купе держали его. Фронтовики понимали, что творится в душе и в голове у их попутчика-фронтовика: соратник возвращается в войну.
Почти на каждой остановке начальник эшелона через громкоговорители передавал сводки и сообщения об успехах на всех фронтах. Сентиментально-томный женский голос под ласковые звуки саксофона пел о нежных чувствах. Грустные песни, исполняемые солдатами под аккомпонимент губной гармошки, сменялись восторженными военными маршами.
В купе офицерского вагона с Майером ехали лейтенант, обер-лейтенант и гауптман.
Лейтенант Вернер — танкист, командир взвода и командир среднего танка Panzer IV, с «Чёрным Гейнрихом» — Железным крестом первого класса на груди и серебряным значком за ранение (прим.: выдавали за три-четыре ранения или за серьёзные увечья). Его танк подбили, Вернера контузило. Несмотря на опасность взрыва боезапаса, из горящего танка его, командира, вытащили Kumpel (прим.: приятели-сослуживцы). Ожоги зажили, но на лице и кистях остались грубые рубцы.
 
Обер-лейтенант Ланге и гауптман Краузе служили в пехоте.
Ланге схлопотал пулю в мягкие ткани бедра во время атаки. Рана зажила без осложнений, осталась лёгкая хромота, про которую доктор сказал, что растопчется. Из «жестянок» имел только чёрный знак за ранение (прим.: выдавали за одно-два ранения) и значок за ближний бой. Этот знак давали не за героизм, а за участие, за то, что «видел зрачки в глазах врага».
Гауптман Краузе попал под бомбёжку, его выкопали из-под завала с переломанными рёбрами. Выздоровление проходило не совсем гладко. Поломанное ребро порвало лёгкое, было внутреннее кровоизлияние, которое осложнилось воспалением — плевритом. Пройдя несколько сот метров, он теперь задыхался. На груди гауптмана висели «Голубой Макс» — крест «За военные заслуги» первого класса и серебряный значок за ранение. Все понимали, что «Голубого Макса» гауптман получил за заслуги «по совокупности», как обычно награждали штабников.
Танкист и Майер в основном молчали. Ланге и Краузе, чтобы убить время, пели старые марши. У Краузе был сборник «Kilometerstein» (прим.: километровый столб, знак) с текстами новых и старых песен, он держал книжку, а Ланге, читая-напевая слова, размахивал рукой в такт пению. Когда им надоедало петь, они спорили о войне в России. Вернер слушал их рассуждения, улыбался одной половиной губ. Вторую половину лица стягивал ожоговый рубец, поэтому улыбка получалась однобоко-скептической.
Через вагонное окно Майер разглядывал огромное русское небо. В сумеречной дали от горизонта поднималось кроваво-красное, охваченное языками пламени облако. В сиянии света оно походило на купол православной церкви. Проплывающий мимо вагонного окна русский мираж словно предупреждал о чём-то нехорошем. Огромное небо… Облаков Германии и всех новых земель рейха не хватит, чтобы закрыть малую часть неба России…Внизу бесконечная желтизна полей. Красивый ландшафт чужой страны навевал печаль.
Состав въехал на железнодорожный узел. Похоже, советские бомбардировщики изрядно поработали над территорией: виднелись разрушенные, ещё дымившиеся складские постройки, половинка вагона лежала на боку в стороне от полотна. Вместо запасных путей дыбились разбитые в щепу шпалы, причудливо, как макароны, переплелись рельсы, металлоломом громоздились разорванные и деформированные каркасы вагонов, смятые в неимоверные комки железные листы с крыш вагонов. На земле рассыпаны стреляные гильзы, валялись поломанные ящики с патронами и гранатами, противогазные пеналы и санитарные сумки.
Там и сям землю уродовали воронки: огромные, метров по семь-восемь в диаметре, множество мелких. Воронки ближе к путям засыпаны, другие чернели кратерами. Сильно пахло горелым деревом и окалиной железа. На железнодорожных путях работали пленные. Русские женщины отдельной бригадой ворочали камни, таскали шпалы. Ещё с десяток женщин шли цепочкой, положив на плечи лопаты.

Поезд проехал мимо станционного здания. Толпа раненых солдат, перевязаных грязными бинтами и просто тряпками из порванного на полосы белья, рвалась в поезд, стоявший без паровоза, боролись за места в вагонах, которые даже не были сцеплены один с другим. Белесые от соли кителя и брюки порваны, в дыры выглядывали голые, в струпьях засохшей крови коленки и локти. Это были остатки разгромленных врагом подразделений, недавно свежих, полнокровных, веривших в несокрушимость вермахта.
Раненые с испуганными, озлобленными, ненавидящими лицами отбивались друг от друга костылями, кулаками и ногами, отдирали чужие руки, хватавшиеся за поручни, лезли на высокие ступеньки, ломились в узкие двери.
Чуть в стороне от толпы выли отчаявшиеся инвалиды с ампутированными ногами, метались безрукие, неспособные оттолкнуть соседа, ухватиться, влезть. Цель для всех одна — поезд. А он не был поездом. Он был останками железного монстра, состоял из непригодных к движению вагонов с сожжёнными и рассыпавшимися подшипниками в колесных парах, с колесами, которые не могли крутиться.
— Не люблю толпу, — пробормотал обер-лейтенант Ланге, глядя на дикую картину «взятия» ранеными поезда, не спсобного к движению. — Будь то народ в церкви или на общественных сборищах. Ненавижу напичканную дилетантскими познаниями толпу обывателей на партийных сборищах…Когда я оказываюсь в толпе, мной овладевает страх. Я вижу безумные, стеклянные глаза, жду, когда из оскаленных ртов вырвется крик «Распни его!». Толпа рушит любой порядок.
— Толпы рушат культуру, — задумчиво добавил Краузе. — Толпа разрушает всё, чего коснётся. В том числе то, за счёт чего живёт: возможности работать, зарабатывать на жизнь, питание…
— Как сказал Фридрих Ницше, пьющая толпа отравляет любые родники, — согласился танкист.
И вновь огромная русская равнина, серое небо, редкие деревья, крытые соломой убогие жилища. Дождь. Гниёт сено на лугах, гниёт зерно в полях. Какая бесхозяйственность!
Бесконечные поля сменились непроницаемой стеной русских лесов, какие бывают только на краю человеческого мира. Поезд утонул в зелёном море — чужом, загадочном, полном тайн. В глубинах таких лесов таятся ужасы. С каждого дерева на плечи солдата вермахта может прыгнуть иван-партизан!
От величественного пейзажа захватывает дух. Чужая природа излучает угрозу, вызывает ощущение опасности. Подобно сказочному монстру дикая страна Россия заглатывает вползающий в неё поезд из Германии.
 
Час… два ни малейших следов человеческой деятельности.
Впрочем, нет… Вот какой-то полустанок. Обугленные развалины домов, истерзанные деревья. Дым пожаров пачкает небо: фронт приближается.
Навстречу из районов боевых действий идут санитарные поезда с ранеными. Четвёртый или пятый сегодня?