Моя земля не Lebensraum. Книга 7. Наместники дьявола

подсказала Маша.
Поезд катил на запад. Люди стонали, плакали, молились. Многими овладела апатия.
«В вагоне для скота, без воды и пищи, как не возят скотину… Жизнь скотины имеет цену, о ней заботятся в пути. О нас не заботятся, значит, наши жизни ничего не стоят. Зачем нас везут за тридевять земель? — думала Маша. — Чтобы мы работали на них? Но даже рабочую скотину стараются довезти до места живой. Нас же умерщвляют безжалостно и бессмысленно».
 
Ночью третьего дня поезд остановился в очередной раз. Паровоз длинно и безнадёжно прогудел — будто громадный раненый зверь из последних сил завопил о своей немощи. Пронзительно визжа, распахнулась дверь. В вагон хлынул поток свежего воздуха. Обессилевшие люди лежали на полу в навозе, в человечьих экскрементах.
В вагоны полезли заключенные в полосатой одежде, наголо остриженные, но выглядевшие на удивление довольными. Они жизнерадостно помогали людям подняться, не обращая внимания на вонь и навоз, смеялись и шутили. Поднимали с загаженного пола сумки, узлы и чемоданы, выносили наружу.
«Они хорошо выглядят, эти люди в полосатом, — думала Маша. — Наверное, с ними неплохо обращаются, они даже смеются». Но чем-то ей были неприятны эти бодрые типы.
Маша не знала, что эти жизнерадостные люди — лагерная элита, заключённые, назначенные встречать составы, прибывавшие в концлагерь, забирать у новоприбывших багаж, в том числе и с припрятанными ценностями, ободрять новоприбывших своим видом, чтобы те без эксцессов делали, что прикажут, и шли, куда укажут.
Свежий воздух кружил головы. Земля покачивалась в такт покачиванию пола остановившегося, но будто продолжавшего ехать, вагона.
Маша оглянулась на состав. Оказывается, во время движения к товарным вагонам прицепили несколько пассажирских вагонов, из которых выходили перепуганные люди, несли с собой узлы и чемоданы.
— Пить! Пить! — слабыми голосами просили заключённые.
— Мам, пить… — негромко попросил Серёжка.
— Подожди, сынок… Похоже, мы приехали. Значит, скоро напоят, а может и накормят.
Голод мучителен, но жажда мучительнее. Сухие потрескавшиеся губы молили об одном: пить...
— Сын? — спросил «полосатый», на мгновение остановившись рядом с Машей.
— Сын, — едва слышно ответила Маша.
— Ты молодо выглядишь… Назовись старшей сестрой.
«Полосатый» заторопился прочь. Серёжка задумчиво смотрел вслед «полосатому».
«Зачем мне говорить, что я Серёжкина сестра?» — удивилась Маша, но, вспомнив, как из-за честности сына попала в концлагерь, на всякий случай предупредила Серёжку:
— Запомни: я твоя сестра. Понял? Сестра Маша.
— Понял, мам. Ты моя сестра.
Маша отвлеклась на разглядывание вокзала.
Небольшое, типично вокзальное, ухоженное здание. Над дверью обычная железнодорожная вывеска с названием станции витиеватыми готическими буквами, которые Маша прочесть не смогла. На двери табличка с «газетными» немецкими буквами: «Зал ожидания». Выше — круглые часы. Рядом двери поменьше с надписями «Касса» и «Телеграф». Сбоку от главной двери табло с расписанием приезжающих и отправляющихся поездов. Если бы расписание соответствовало движению поездов, то это  было бы расписанием поездов смерти.
Почему-то отсутствовали не только жилые дома, но и вспомогательные здания типа складских помещений и водокачки. Аккуратностью и отсутствием в здании людей вокзал походил на театральную декорацию. И железнодорожные пути почему-то заканчивались сразу за странным вокзалом. Тупик.
   
Прибывшие не знали, что «вокзал» — на самом деле декорация, построенная для успокоения привозимых сюда людей.
— Los! Los! — орали, словно гавкали, охранники, выгоняя людей пинками и прикладами на площадь за вокзалом, и выстраивая в колонну по пять. Команды охранников дополнял злобный лай сторожевых овчарок.
На чисто подметённой мостовой валялась кастрюля. Её бросили недавно — ещё не запорошена пылью и не заляпана грязью. Детский ботинок. Непогода не успела его покорёжить — будто только что снят с ноги. Недавно здесь были люди… Куда делись?
На краю площади стояли автобусы без окон с красными крестами на бортах.
И никаких зданий. Только мощёная дорога, прямо уходящая вдаль.
Перед выстроившимися вышел человек в немецкой форме с палкой в руке, поднял руку, призывая к вниманию.
— Achtung! — прозвучала резкая, как удар кнута, команда.
— Граждане! — человек с палкой на русском языке громко, как автомат, выкрикивал привычные для него слова. — Вы прибыли в пересыльный лагерь. С гигиенической целью примете душ и пройдёте санобработку от насекомых, поэтому женщины с детьми и девушки отойдут влево, а мужчины останутся справа. Больных и ослабленных, которые не смогут идти пешком, отвезут на санитарных машинах в медпункт.
Человек указал палкой на автобусы с красными крестами.
— С собой возьмите только документы и ценности, которые сможете нести в одной руке. Остальное вам не понадобится — вы переходите на полное обслуживание рейха, — закончил мужчина, улыбнулся и махнул рукой, чтобы автомобили подъехали ближе.
— Пить хотим! Детей напоите!
Губы трескались от сухости. Языки, склеенные густой слюной, едва ворочались.
— Скоро вы попадёте в душ и напьётесь досыта! — бесстрастным голосом пообещал распорядитель.
Пожилых и ослабленных стали грузить в странные автобусы.
Услышав, что у одного из автобусов старики скандалят, кому по очереди входить в дверь, распорядитель успокоил скандалистов:
— Если кто не уместится в первый рейс, уверяю вас, машины вернутся и обязательно заберут остальных. Если кто чувствует себя плохо, могут из общей колонны перейти для транспортировки на машинах — это приветствуется.
Старики не знали, что они скандалят за места в Gaswagen. Едва закроются плотные двери, водители «автобусов» повернут рычаги, и «салоны» заполнятся выхлопными газами моторов. Старики не знали, что им уготовлена мучительная смерть от угарного газа, а их бездыханные тела привезут не в медпункт, а в крематорий.
Убедившись, что у машин установился порядок, распорядитель повернулся к разделившимся на мужскую и женскую колонны людям.
   
И снова, как удар кнута:
— Achtung! Сейчас мужчины пройдут к герру офицеру, — распорядитель указал на офицера в мундире с молниями на петлице и с серебристым черепом на кокарде. — Вас разделят по профессиям и прочим признакам.
Офицер стоял, гордо расправив плечи — высокий, стройный, молодцеватый блондин в безукоризненно облегающей форме, затянутый в кожаную портупею — элегантный, красивый мужчина с крепким, спортивно сложенным телом, мужественными чертами лица, недостижимо высоко стоящий над стадом вонючих, грязных существ, которых предстояло рассортировать. Он стоял, заложив левую руку за спину. Правая держала гибкий стек, оплетённый мягкой кожей — символ его власти над стадом животных. Расширенный на конце стека шлепок из ремённой кожи в два сложения, прошитый по периметру широкими стежками, неторопливо, но жёстко похлопывал по высокому голенищу вычищенного до идеального блеска кавалерийского сапога (прим.: кавалерийские — с высокими голенищами).
Мужчины выстроились напротив офицера.
— Герр офицер просит выйти из строя евреев и комиссаров! — во всю глотку выкрикивал распорядитель. — Герр офицер просит сделать это добровольно, потому что тех, кого выявят позже, жестоко накажут. А соседей, которые не помогут выявить комиссаров, расстреляют.
Из колонны вышли десятка два мужчин. Охрана отвела их по дороге метров на двести вперёд.
Оставшиеся медленно шли мимо офицера. Движением стека он направлял одних направо, других налево.
— Почему одних направо, других налево? — негромко спросила Маша, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Трудоспособные в одну сторону, слабые и больные в другую, — негромко предположила одна из соседок.
Слабых и больных отвели к евреям и комиссарам. Сильно уменьшившуюся колонну перестроили в длинную шеренгу. Напротив шеренги стояли вахманы (прим.: охранники, обычно из числа предателей) с карабинами наизготовку.
К шеренге неторопливо подошёл эсэсовец в сопровождении распорядителя. Распорядитель прокричал:
— Герр офицер настоятельно просит выйти из строя оставшихся евреев и комиссаров.
Из строя никто не вышел.
— Спустить штаны до колен! — приказал распорядитель. — Обрезанным выйти из строя.
   
Некоторые спустили штаны сразу. Некоторые стояли, озираясь. Четверо вышли из строя.
Вахманы клацнули затворами карабинов. Мужчины поняли, что приказ надо выполнить всем.
Офицер прогулочным шагом шёл вдоль строя, глядя на обнажённое хозяйство мужчин. Правая рука держала стек над плечом, будто офицер чесал себе спину. Левая кисть ухватила стек за шлепок снизу.
— Jude? — спросил офицер безразлично, остановившись напротив мужчины, у которого половой член был лишён крайней плоти. Красивое, интеллигентное лицо эсэсовца не шевельнула ни одна эмоция.
Еврей стоял, не зная, что ответить.
Удар стеком был похож на удар профессионального игрока в гольф и на движение фехтовальщика — точен и быстр.
Еврей завопил от шоковой боли и, скорчившись, упал на землю.
Держа стек за спиной, чтобы бить не размахиваясь, офицер шёл дальше.
— Я татарин! Я татарин! — закрыл руками низ живота и испуганно залепетал мужчина, к которому приближался офицер.
Офицер без интереса взглянул на широкоскулое, узкоглазое лицо, прошёл мимо.
Резкий удар стеком без вопросов — вопль боли, и ещё одно тело упало на землю.
Офицер остановился, повернулся спиной к шеренге. Стек ритмично постукивал по голенищу сапога, оставляя на нём кровавые отпечатки.
— Герр офицер в последний раз просит евреев и комиссаров выйти из строя самостоятельно! — крикнул распорядитель.
Из строя вышли ещё с десяток человек. Им велели подобрать лежавших на земле собратьев и отконвоировали к первой группе евреев.
Оставшихся построили в колонну и увели по дороге.
Офицер неторопливым шагом вернулся к женщинам.
— Во избежание недоразумений герр офицер просит точно исполнять его распоряжения! — прокричал распорядитель. — Герр офицер просит выйти из строя евреек.
Евреек отвели в сторону.
Остальных офицер прикосновением стека делил на потоки: женщин с маленькими детьми в одну группу, детей постарше в другую группу, остальных женщин, по неизвестному принципу, ещё на две группы.
Поцелуи, слёзы, короткие напутствия матерей в предчувствии, что могут больше не увидеть своих детей… Любовь, нежность и отчаяние...
Распорядитель объяснил женщинам, что дети будут мыться в детском душе, а после санобработки вернутся к родителям.
Увидев горбоносую брюнетку, офицер указал стеком на группу евреек.
— Я армянка! Я армянка! — испуганно закричала женщина, тщательно выговаривая «р».
— Быстро скажи «рыба-рак-ружьё-река»! — приказал распорядитель.
     
Услышав нечёткое произношение «р», офицер пренебрежительно махнул стеком в сторону евреек. Вахманы ухватили женщину под руки, уволокли к еврейкам.
Маша, прижимая к себе Серёжку, со страхом приближалась к офицеру. Она видела, что детей и матерей разлучают. А вернут ли потом — неизвестно.
Немец остановил Машу стеком.
— Сын? — спросил по-немецки, тронув стеком голову Серёжки.
— Мы брат и сестра,