ПРОДОЛЖЕНИЕ 1. 19 авг. 21 г.
Нужный холм был за могильным полем и балкой-овражком. К нему со щебенки вела аллея, она с изгибом уходила на его вершину, но Фриц ехать туда отказался. Сказал, неизвестно, есть ли разворотка. Народ подосадовал.
Вылезли из «Газельки». Фриз захлопнул двери, подергал замки, первым перепрыгнул одну оградку, вторую, зашагал к могильному полю, … В потертой косухе, над которой торчала яйцевидная голова, он шел невесомо, капризно топыря червячка губы. Казалось, его не трогал даже и воздух, а уж памятники сами отшатывались - лишь бы не задеть ненароком.
Чашкин, переваливаясь с ноги на ногу поспешил следом. Казалось, пойдет вперед массивным катком, снося ограждения. Но нет, задрал ногу, зацепился, тяжко перенес вторую…. Он был в серой штормовке, синих штанах, на мясистом затылке бархатился бобрик, на плече замузицировала тяжелая дерматиновая сумка с бутылками и над брезентовым воротом вылез желтый неровный треугольник рубахи.
Звяк, звяк – говорила водка.
«За два года площадка есть наверняка, а мы ноги будем ломать. ломаем», – ворчали бригадные, следуя за авангардом, приподнимая пакеты и сумки.
Космос был в черном плаще, серых штанах и тряпичной бейсболке козырьком назад. Бейсболка походила на зеленый дуршлаг на курносой голове, из под которого лапшой выпадали слишиеся патлы. На бедре прыгал тугой противогазный подсумок со звездно-полосатый лейблом. Ремешок пересекал щуплую грудь наискось, превращая плащ в поповскую рясу – натянутую спереди и свободную сзади. И вышагивал мелкий сварной индюком, чуть отклонившись назад - ни дать ни взять – его исповедник, Меркурий, настоятель из Вязьмы. Космос уверовал, когда повстречался с нечистой силой.
Толян косолапил в телогрейке. Она была не застегнута, и из ее кулис любопытным конферансье то и дело высовывался полосатый живот. Плешивая макитра выступала из поднятого мохнатого ворота как шарик в подшипнике. За ним шел Павлентий, голубоглазый красавец, в белой ветровке и светлых джинсах. Русые вихры на римском профиле лежали в идеальном проборе. Он сутулился, и все равно было заметно, что голова его посажена на позвоночник, словно для предъявления в какой-нибудь «евгенической» масонской комиссии. В одной руке он нес красный пакет, другой мельтешил у лица, смахивая толи слезы, толи….
«Конъюнктивит мучает, - с удовлетворением припомнил Бурый, - а капли не выпишет, потому что сорокаградусное главное зелье. А с прочим - отвяньте». Заодно отметил, что женатость на портнихе круче, чем на парикмахерше: стрижешься нечасто, а в пошитых женой клифтах-пиджаках козыряешь вон, даже на кладбище. Пашка всегда в новье дефилировал, если был не в робе рабочей. Модник-стиляга.
«Нувориши» увлеклись разговором, замедлились, бригадные их обогнали.
Было слышно, как Чашкин кричал: «Восемь штукарей! Длинный, восемь – штукарей! Чего ты зассал? Если ты чурка, не ужирайся, как русская свинья! А ужрался, не надейся, сука, на русского - иди и топись! Что упало, то пропало! А то тут накалываем, а тут братство им подавай. Ща! А ведь смастило нарвался на добренького бабай. Попал я бы он на меня…» - Юрец поворачивал к Фрицу толстогубое зево налима, - Длинный, говорю, восемь штукарей с неба, ну, просто – с неба! Это же и на кабинет и на любой бизнес хватило бы, а?». Ребром ладони бил рукаву на штормовке, а потом нарочито гнусаво тянул, как видно, передразнивая покойного:
- «Да ну ла-адно, чего ты нае-ехал? Ящик водки-и с куста!». Прикололся он, нах, павлин недоделанный. Ему больше ничего не надо по жизни. Ить..
Фриц в ответ говорил: ему чурки понравились после Чечни. Он им должок отдавал.
- Да долбень он, - махнул рукой Чашкин, - Длинный, ты долбень! – выкрикнул и потряс кулаком в сторону холма.
Бригадные коротко оборачивались, продолжали путь, бегунами в замедленной съемке брали барьеры оградок, приподнимая сумки с пакетами.
А Бурый пинал пожелтевшие стебли орляка, озабоченно думал, что мероприятие подходило к своей сути: пьянке и воспоминаниям, и поминать приятеля в первую очередь предстояло ему. В первую очередь. А о чем говорить, мастер не знал. Конечно, приколов о Длинном имелась могучая торба. Мажор от рождения, он жил чистым комиком, чтобы было о чем рассказать. он постановил себе жить для рассказов. Вспомнилось время, когда Длинный на тепловом замещал бригадира нетерпеливо спускался в яму. Доставал из-за голенища (в «Стариках» подсмотрел) скрутку бумаг в пластиковом файле, снимал с нее дежурную цветную резинку, стягивал ей в хвост гриву волос, по-хипповски бедовавшую на плечах. Это значило, что сейчас он примет позу вождя и начнет изрекать. И он поднимал ладонь вверх и вещал: « вау, индейцы, замерли! Слушайте Виниту, пока не забыл». Где угодно на него находила стихия, хоть в ямах среди работы, хоть за рулем, хоть на тепловом после пахоты, когда сидели упившись, едва мыча. И никогда не повторялся. Это было ему западло. Он болтал, перебалтывал, а слушатели оценку должны были выставить. И на лицах чаще всего известное рисовалось - то, что Чашкин среди погоста орал. Не самое почетное слово.
«Да, я долбень, я сознательный Ванька-дурак, - соглашался покойник, - но ведь это политика». «Какая политика?!» - возмущалась бригада, а он только скалился. А однажды летним вечером у бордюра перед котельной, на котором курила их честная компания, неуклюже присел на газон, потом прилег на руки, острые колени в небо наставил, закурил, и объяснил суть своих авантюр. А именно – он ведет себя словно дурень из сказки потому что ничем не рискует: он упакован, после армейки ему море по колено, а биологический папа только и ждет, чтобы в бизнес позвать, почему бы не жить для рассказов? А какие рассказы без замеров «на дурня»? Да, - сознательные залеты свои называл он «замерами». А себя самого еще – щупом, железякою тонкой, что «замеряет» жизнь на «небесность». Щуп была его кличка армейская.
Бригадных откровенность не впечатляла: сам не живешь и другим не даешь.
Длинный вздыхал – ну и ладно.
«Я дурень, допустим, , - скалился Длинный своей лошадиной улыбкой, - не, если кто так считает, пожалуйста, только пускай в кенты мне не лезет».
Ага, «не лезет». Фриц с Чашкиным и в лицо и за глаза его частили, и до последнего ходили в друзьях!
«Ладно, - с неудовольствием думал Бурый, перешагивая через оградки, - хорошо тебе там, ни забот, ни хлопот. А тут крутись с этими алкашами. Так что давай, Щупак, подсобляй. Во тебе какой замер шикардосный – с того света корифана спасти! Слабо, а? Живой-то ты так себе подсоблял»
Это точно. Мало было проку с него. Больше трепал языком, и небо разглядывал. Ляжет на траву, закурит сигарету и смотрит на уверенный ход облаков. За месяц до кончины попросил его Бурый помочь с заливкой фундамента под веранду на даче. Небольшого, с пару кубов цемента. Полагал, за десять ходок из кузова дочерпают. Ага, покойник два ведра вывалил в опалубку, а потом бряк на спину и ноги вверх. Штанины упали, а там не ноги, а стиральные доски, хоть белье о них скобли! Синие вены выперли и свисают, словно веревки! Длинный, ну и какой из тебя работник? Знаешь же, что больной, зачем соглашаешься? А тот курит и улыбается, а потом вскакивает, и, Бурого копируя; орать принимается, опять валится к склянке с водярой и давай байки травить. И по сто, и еще раз по сто…
Нет, не сразу он стал раздолбаем. Поначалу нормально шустрил. То челночил в Польшу, таскал что попало, в мединститут поступил, от службы отмазался, с ректорской дочкой мутил, пока в армию не угодил. И после крутился: то фирму откроет, то в кабинете у отчима нарубит лавэ, то с Чашкиным труселями на развале торгует. Пробовал, восходил! А дальше что-то сломалось, не так пошло. Он и ВУЗ забросил, и с отчимом разбрехался, и Чашкина с бизнесом на фиг послал. На ямы к ним устроился «перекантоваться», «о жизни подумать». И как запил в теплосетях, так и не слез с бутылки, а под конец и вовсе скатился до жизни с шалавами. И по работе бесполезнее инвалида оказывался.
Так себе подсоблял он живой. Так себе. Впервые, можно сказать, услугу оказывает реально. «Что ответишь, приятель? – Бурый снова воображал блаженного разгильдяя, разложившегося на травке в просторных, не давящих на вены серых ситцевых брюках и синей футболке с растянутым горлом, с вечной лошадиной улыбкой, сосредоточенно, «по булькам» отмеряющего в видавшие виды ребристые стаканюги прозрачные дозы, - Сейчас-то не подведи, вона меня как прижали! Намекнул бы, о чем распинаться. Это ж – замер!».
Бурый сплюнул – до чего докатился! Мертвого в помощники тащит! Нет, мертвяк в делах не помощник.
Под ногами хрустели ветки и палые листья.
А если мертвяк в делах не помощник, на что жа надеяться?! На раскодировку свою? Конечно, выпив, он народ удивит нешутейно - надолго ли?
Вчера в тоске представляя собрание, он почти согласился отбыть тихо номер, набубениться ядой и, подкосев – повиниться, пообещав в новой халтуре ровные доли. И сам же взбрыкнул: «а с этой-то как? Виниться – делиться, а с какого просера? Забей!».
Утро вечера мудренее. Бурый понадеялся на свежий воздух, простор, на здоровую явь, на поле из могил и крестов! На подначки компании, что форму вернут.Там, казалось вчера, спасительные ходы от мыслей сокрыты. Будет нужда - и слово придет! Вон, как про покойника, что живым показался, пришло жа?
Пока не являлись.
Под ноги попадались битые стекла, камни, мятые алюминиевые банки, втоптанные в песок.
А можно и напрямки заявить, выпалить сразу в удивленном эффекте, когда он водяру глотнет. Сказать, что такие порядки. Наехать дажа! И Пашку он перетянет! А вот Толяна? А Космоса? Нет, гуртом они закозлятся. А с ними и Пашка.
Дошли до ложбины. Коричневый, обрывистый край выглядел угрожающе. Бригадные по очереди соскочили на тропинку, скрылись в овражке, потом, спотыкаясь. заскользили по гречишного цвета суглинку с другой стороны, цепляясь за корни, поднялись на плато. Следом в балку шагнули новые русские, оставляя на гребне охвостье беседы.
- … про какого отца говоришь?
спрашивал Чашкин.
Фриц в ответ что-то буркнул неслышно. Бурый быстро шагнул следом.
- Первый папец его, что заделал, был СтанИслав, доктор который. Но он с его мамкой развелся и в Москву подался, там женился по расчету на крутой бабе-докторше. А потом прикатил дальнобойщик ВиктОр-р, Витюша-лохуша. Вот он и стал для Жеки отцом. А когда Виктор погиб, Жека Станислава би-осом сделал. Биологическим папой. Ненавидел до смерти.
Фриц опять что-то неслышно буркнул и Чашкин ответил в том смысле, мол, понятно, все знают, но это же помин! Боец опять что-то ответил и оба они засмеялись.
На дне Юрка закряхтел и попытался свою тушу с разбегу внести на склон, но поскользнулся и упал на колено на пол пути, ухватившись руками за корни. Фриц легко обогнал его по-футбольному пнув ступней по квадратному заду. Чашкин, не обращая внимания, звякая сумкой, невозмутимо забрался следом, сорвал пук травы, вытер руки, поспешил за
