Раушен, ты в сердце моем!

                                                     

(Рассказывает  Берта Бургхарт)

  Господи, как много лет прошло с той поры, когда ты, Раушен,(1) город моего безоблачного детства, навек остался в далеком прошлом, скрылся в печальной дымке ностальгических воспоминаний. Покинутая навек родина, кровоточащая, не желающая заживать рана. Я, далеко уже не молодая женщина, сейчас стою на берегу янтарного моря и со смутной, терзающей душу, непонятной  для меня тревогой всматриваюсь в бескрайнюю даль. Туда, где из забвения, словно гордые каравеллы,  выплывают почти забытые картины из моей былой жизни. Пульсирующая  память воскрешает  все то, что окружало меня в далеком, довоенном  курортном городке, который любили посещать знаменитости и высшие военные чины.  Раушен, ты  дарил радость бытия  и ощущения покоя. Или мне только так казалось? Я вижу себя, радостно бегущей по кромке моря с  найденным кусочком солнечного  янтаря. Подбегаю к маме и спрашиваю ее, что это за камень, который подарили мне волны? «Это янтарь, кусочек солнца», — говорит мама. Я недоуменно сжимаю янтарь в кулачке. «А это как?», — с некоторым сомнением спрашиваю маму.  «Опускаясь  всякий раз  в море, солнышко разбивается на тысячу брызг. Вот из этих брызг и рождается янтарь», — отвечает мама и просит меня загадать желание, прежде я верну камень морю. Я молчу, потому что не знаю, какое желание загадать. Наконец говорю маме: «Я хочу, чтобы ты и дядя Клаус всегда были живы».

  Дядя Клаус – это мой отчим. Своего отца я не помню. Мама редко говорила о нем.  Дядя Клаус стал членом нашей семьи, когда мне шел пятый год. Бабушка и дедушка владели гостиницей рядом с Мельничным прудом.(2) После развода с моим отцом мама перебралась из Кенигсберга (3) к своим родителям в Раушен. И стала  помогать им  в содержании гостиницы.  Там-то она и познакомилась с Клаусом, который летом 1936 года приехал на отдых  в наш приморский городок. Мне очень жаль, что наивное детское желание не сбылось. Дядя Клаус погиб на войне. Помню его последнее письмо к маме из далекой России; мама очень часто читала его и плакала:  «Дорогая Лиз, если бы ты знала, в каком аду мы очутились в этой проклятой и холодной стране. Совсем немного остается до Волги, огромной русской реки; вот она, уже видна, но нам  не одолеть и сотни метров. Кажется, здесь стреляют даже стены домов. Русские отчаянно сопротивляются. Стоят насмерть даже тогда, когда есть возможность сохранить жизнь. Кажется, они совсем не боятся смерти. Им не страшен мороз, который погубил тысячи наших солдат. Ты, Лиз, не представляешь, какую картину я недавно наблюдал в момент недолгой передышки. Среди остовов разбитых домов стоял совсем целый рояль. И на нем обмороженными пальцами в почерневших бинтах играл « Лунную сонату» наш солдат. И пока он играл, русские, притаившиеся  среди развалин, не открывали огонь. Им, также как и нам, было приятней слушать музыку, чем свист пуль. Милая Лиз, если бы только могла знать, сколько я всего пережил. Не на одну жизнь хватит. Но не буду тебя пугать и описывать все ужасы войны. Скажу только одно: если русские возьмут верх, пощады от них не жди. Мы сами во многом виноваты.  Были жестокими к своим врагам и не можем теперь требовать даже минимального милосердия к себе. Не имеем права. Похоже, бог за все наши деяния отвернулся от нас. Сейчас он на стороне русских.  Прости, Лиз, если я предпочту смерть плену. Так велит моя честь, честь человека, предки которого всегда  до последней капли крови служили великой Германии».

  Милый  Раушен, ты, прежний, навсегда останешься в моем сердце. Я не узнаю тебя нынешнего. Ты совсем другой. Вокруг чужой язык, чужие лица. Чужие дома. Все чужое. Только море прежнее. Оно, как и раньше, с шумом  накатывает зеленые волны на песчаный берег.  И крики чаек, такие же пронзительные, словно наполненные до краев непонятной нам, людям, скорбью; закрываю глаза и памятью возвращаюсь в далекое прошлое.
  Каждое лето ты, Раушен,  заполнялся  толпой  отдыхающих. Они неспешно фланировали по деревянному настилу променада, вежливо здоровались друг с другом, желая приятного дня. В жаркие дни, обдуваемые прохладным ветром, дующим с моря, отдыхающие вальяжно располагались в плетеных креслах с навесом. Пляж пестрел от этих похожих на корзинки кресел. Мужчины читали газеты. Женщины, большей частью, занимались детьми. Отовсюду слышался смех, играла музыка.  Туда-сюда сновал фуникулер, поднимая желающих  на высокую песчаную дюну, за которой  среди огромных корабельных сосен и располагался наш городок. Недалеко от дорожки, ведущей наверх,  в черном фраке стоял улыбающийся шарманщик с большим зеленым попугаем на плече, крутивший  на радость нам, детворе, ручку своей видавшей виды  шарманки. Самым загадочным  для меня было время, когда оранжевое, потерявшее дневную ослепительность  солнце медленно опускалось в принявшее темно-синий оттенок море. На мысе Брюстерорт  зажигался пульсирующий  огонь маяка. А береговой обрыв  окрашивался цветными огнями иллюминации. Нарядно одетая  публика стекалась на променад и наблюдала за праздничными брызгами многочисленных фейерверков. Я думаю, что для многих это было время восторга,  душевного томления и бесконечной любви.

  Все изменилось с началом войны. Город приобрел иной оттенок, словно полинял. Исчезли праздные отдыхающие. Раушен наполнился людьми в офицерских кителях и шинелях. Больницу переоборудовали в госпиталь. Не стало веселья. Сгинул в неизвестность шарманщик, ушли в прошлое фейерверки. В нашей гостинице стало мало постояльцев. Дедушка постоянно ворчал, что эта никому не нужная война всех нас вскоре разорит. Бедный дедушка! Слава Богу, что он не дожил до того дня, когда  все мы оказались изгнанниками со своей земли. Теперь я думаю, что это была кара Божья. Мы должны отвечать за свои прегрешения. А уж за преступления  тем более. И то, что бог все же дал на склоне лет увидеть свою покинутую родину – его великое ко мне милосердие.
  Прохожу мимо вековых лип, они до сих пор растут на Мельничном пруду,  вспоминаю аптеку, что располагалась напротив нашей гостиницы. И аптекаря, смешливого и добродушного дядюшку Ганса. Он всегда был в хорошем настроении и часто подкармливал окрестную ребятню конфетами, при этом каждого гладил по голове и непременно желал доброго здоровья. Осенью сорок первого года я впервые увидела, как дядюшка Ганс плачет. Пришло известие о гибели его единственного сына. Тогда я впервые услышала название далекого  русского города. Оно прозвучало как удар тревожного набата: Волоколамск. «Поверьте мне, — говорил тогда дядюшка Ганс, показывая последнее письмо сына с фронта, — эта страна как огромная черная воронка. Это жернов, перемалывающий кости своих врагов. Большой ошибкой было вступить в войну с Россией. И вы, и я станем жертвами необдуманных решений наших властей». Бедный. Он многое предвидел. Знаю только то, что когда русские  четырнадцатого апреля сорок пятого года вошли  в оставленный нашими войсками  Раушен, он принял яд и умер на пороге своей аптеки. Добродушный весельчак Ганс очень боялся мести русских за то, что его сын воевал в далекой России.  Может, для него смерть была единственным выходом, и он отлично это понимал.  Бесконечные лишения и изгнание на чужбину наш добрый аптекарь  вряд ли бы перенес.

  Неспешно гуляю по городу, разглядываю его нынешних жителей с открытыми славянскими лицами, неулыбчивых, но и не суровых. Что это? На большом валуне отлитая в металле лежит открытая книга. Томас Манн.(4) Великий немец, оставивший родину из-за несогласия с политикой Рейха. Позже я узнала, что русские установили этот знак рядом с гостиницей, где останавливался некогда писатель. Здесь он создал свою новеллу «Марио и фокусник». Да, до войны много замечательных людей посещало наш городок. Я подошла совсем близко к памятному знаку и положила руку на чуть прохладную гладь металла. И тут же неугомонная память вернула меня в далекую весну сорок пятого года.
  Словно это было только вчера, я увидела горящий, превращенный в сплошную руину  Кенигсберг. Мы с мамой осторожно, боясь попасть под бомбежку,  крадемся вдоль обрушившейся стены дома с пустыми, лишенными стекол глазницами окон. Среди груды разбитого кирпича, разорванных гардин, битой посуды находим томик Томаса Манна. Мама поднимает книгу. «Волшебная гора». Осторожно, словно боясь сделать ей больно, кладет книгу обратно. На мой вопросительный взгляд отвечает: «Кому теперь нужна великая немецкая культура? Ее больше нет».
  И вот спустя много лет  в чужой стране я вижу, насколько не права тогда была моя мама. Культуру нельзя убить, словно загнанного в капкан зверя. Одно ей страшно – расчеловечивание  ее носителей.

  Продолжаю гладить металлическую страницу. Вокруг стоят люди. Они о чем-то говорят, фотографируют, подходит группа туристов. По разговору – поляки. Слышу в который раз произнесенное имя: «Томас Манн». Мне приятно, что люди разных национальностей помнят и чтят великого немца. А ведь тогда, в далеком сорок пятом году, мы  думали, что с крахом Германии все закончиться для немецкого народа. И победители не оставят камня на камне от наших сел и городов, превратят их в сплошные развалины, как это случилось с Кенигсбергом, агонию которого мне пришлось пережить. И я вновь и вновь возвращаюсь памятью в те трагические годы.

  Зимой сорок пятого стало очевидно, что Германии не устоять под натиском ее врагов. Только наивные люди полагали, что положение на фронтах еще способно повернуть колесо фортуны в нашу сторону. Среди тех, кто еще верил в благоприятный исход, был кузен моей мамы, который и предложил ей перебраться к дальним родственникам в Кенигсберг. После смерти дедушки осенью сорок четвертого года и бабушки незадолго до Рождества  в Раушене нас уже ничего не держало. И мы, я, мама и моя четырехлетняя сестра Эрика,  переехали в столицу Восточной Пруссии. Казалось, там будет безопасно, так как город представлял собой  настоящую крепость. К тому же у мамы появилась работа, которая давала нам  средства к существованию.
  Тогда я видела тебя в последний раз, дорогой моему сердцу Раушен. С тех пор только в памяти, да еще в обрывочных беспокойных  снах  твои стройные  сосны на открытых морю песчаных дюнах шумели у меня над головой.  Закончился беззаботный период моей жизни, впереди всех нас ждал кошмар, который закончился  великим исходом побежденных немцев со своей земли.

  Когда в начале января сорок пятого года мы прибыли в Кенигсберг, город представлял собой печальное зрелище. После налета в конце августа сорок четвертого британской авиации весь исторический центр находился в  развалинах: кафедральный собор, университет, старые кварталы – наследники рыцарских времен.  Общаясь с местной  детворой, я узнала многое о том кошмаре, который пережили жители города.  Даже русские, стрелявшие  со своих самолетов по всем движущимся мишеням, не кажутся мне теперь такими варварами, как британцы. Русские не использовали  мощные зажигательные бомбы против мирного населения. Да им, в сущности, не было никакого дела до мук простых жителей города, они вошли в