Раушен, ты в сердце моем!

узнаю никогда. Но голод, терзающий несколько дней двух ее детей, заставил побороть в себе простой человеческий страх. Мы на всякий случай попрощались со своими соседками и покинули ставший нам на короткое время прибежищем  подвал.
  Кенигсберг представлял собой страшное зрелище. Сплошные руины. Разбитые улицы запрудили машины, повозки с лошадьми, сооружались палаточные лазареты для раненых. То тут, то там дорогу преграждала военная техника. Большей частью разбитая.  Немецкая и  русская вперемешку. Никогда не забуду подбитый русский танк с мертвым танкистом на броне. А неподалеку, застывшее в неестественной позе, безжизненное тело немецкого подростка с автоматом в руках. Ближе к центру стали встречаться колоны пленных солдат. Меня поразили лица русских конвоиров. Суровые, с плотно сжатыми губами. Они с холодной презрительностью, даже ненавистью смотрели на муки солдат, многие из которых были ранены. Вообще, мне показалось, что тем русским солдатам, которые встречались нам по пути, было абсолютно безразлично, что бредут обессиленные  немецкие женщины с детьми. Никто не пытался нас остановить, сделать что-либо плохое. Но и помочь никакого стремления с их стороны не было. Наконец мы увидели русскую машину, возле которой стоял офицер. Он что-то говорил шоферу и показывал  карандашом на карте.

– Стой, – обратился к нам офицер на довольно хорошем немецком языке. – Кто такие? Сюда нельзя.
– Господин офицер, – сказала Дебора, – мы несколько дней ничего не ели. Дети голодные, плачут.
  Офицер внимательно посмотрел на нас с Эрикой.  Мне, помню, тогда  показалось, что взгляд его серых стальных глаз потеплел.
– Значит так, – сказал он и поправил ремень на поясе. –  Идете вон туда. Увидите полевую кухню. Скажете,  что от майора Самойлова. Там вас накормят.
– Мама, а они совсем не страшные, – сказала я после того, как русский повар накормил нас дымящейся горячей кашей. Никогда, ни раньше, ни потом ничего вкуснее я не ела. Эрика тоже с удовольствием уплетала за обе щеки. А мама почти не притронулась к еде, только плакала. Дебора, как могла, успокаивала ее.

  На обратном пути нам снова встретился знакомый русский офицер.
– Фрау, — обратился он к маме и Деборе. – Если у вас есть возможность, покиньте город. Вы сами понимаете. Среди развалин притаилось много ваших солдат. Их находят и уничтожают. В таких условиях контролировать отношение  к мирному немецкому населению нет возможности. Вероятны  всякие инциденты. Вы понимаете?
– Спасибо, господин офицер. Вы очень добры.
– У меня дома остались жена и две дочери. Они очень похожи на ваших девочек.
  И офицер достал из нагрудного кармана потрепанную фотокарточку.
– Да, есть сходство, – сказала мама. – А откуда вы знаете наш язык?
– Я не всегда был военным. Раньше преподавал в школе немецкий.  Да,  кстати, если что, ссылайтесь на знакомство со мной. Запомните мою фамилию – Самойлов. Майор Самойлов.

  Это случайное знакомство не один раз спасало нас в будущем. Как только мама говорила, что лично знает майора Самойлова, желающих причинить нам вред убавлялось в разы. Сейчас теряюсь в догадках: то ли в действительности этот майор  имел большой авторитет, то ли имя  русского офицера наводило на мысль: а вдруг. …Кто знает?  Но эта фамилия  помогла маме  найти работу в офицерской столовой и получить продуктовые карточки. Благодаря  совету  майора мы отправились в Понарт,(8) который не был разрушен бомбардировками. Там  хотя и с трудом, но нас приютила дальняя родня по линии отца. Дебора устроилась неподалеку.  Вскоре у нее завязался  роман с русским лейтенантом. Жизнь наша, насколько мне помнится, потихоньку налаживалась среди русских. Я стала ходить в немецкую школу.

  Но наступила страшная зима сорок седьмого года. Таких холодов, казалось, никогда не видела многострадальная кенигсбергская земля. Стали поговаривать, что русские принесли с собой не только разруху, но и сибирские морозы. Вслед за холодом пришел голод. Спасали нас только продуктовые карточки мамы. Это было страшное время. Замерзая в ледяной комнате, я крепко прижимала к себе Эрику и рассказывала ей о тебе, Раушен. Ты стал сказкой, милый сердцу городок у моря. Я населяла тебя волшебными феями, добрыми волшебниками и воздушными замками. Эрика все время спрашивала, когда мы уедем в сказку. Я твердила: потерпи, вот кончатся холода  и поедем. Нет, не суждено было сказку превратить в быль. В эту зиму ослабевший организм мамы не вынес простуды. В конце января ее не стало. Умерла от воспаления легких. На кладбище были только священник, пара могильщиков, мы с Эрикой и Дебора. Она прижимала к себе нас, окоченевших от пронзающего ледяными шипами  ветра и, глотая слезы, тихо читала еврейскую поминальную молитву.

  Своей родне мы стали в тягость. Я не осуждаю их. В эту зиму  тяжело было всем. Многие умерли от голода.  Со страхом  поговаривали о нередких  случаях каннибализма. Родители от отчаянья бросали своих детей. Нередко эти самые дети, обессиленные, грязные, ползали по помойкам в надежде найти хоть какой-нибудь съедобный кусок. В Понарте не осталось ни одной кошки, ни одной собаки.  Ели даже падаль. Матери со слезами продавали дочерей за еду. На все эти страдания, помню, я уже смотрела глазами взрослого человека. Детство мое закончилось.

  Сейчас думаю, что бы было со мной и Эрикой, если бы не Дебора. Ее знакомый офицер, пользуясь связями, пристроил нас в сиротский дом в Марауненхофе.(9) Справедливости ради следует сказать, что русские власти много делали для того, чтобы организовать детские приюты. Им  также было нелегко. Жили скудно. Неурожайный год ударил одинаково по всем. Но в приюте у нас была чистая постель и кусок хлеба. К лету сорок седьмого года с продовольствием стало лучше. От голода перестали  умирать.
  Помню,  как  тяжело мы привыкали к русским переселенцам, которые ехали за призрачным достатком в разрушенную войной Пруссию. К нашему удивлению оказалось, что многие из них не имеют представления о ватерклозетах. Не пользуются фарфоровой посудой, вилкой и ножом за обедом.  Были случаи, когда ели  куски ароматного мыла, принимая их за конфеты. Много пили крепких напитков. А напившись, бывало, безобразничали.  Русские же  с трудом мирились с нами. Насмехались над кружевным нижним бельем и крахмальными чепцами женщин. Привычкой по утрам  чистить зубы и держать в идеальной чистоте свой двор. Мы все, от мала до велика, для них были фашистами. Даже ненавидевшая нацизм  Дебора. Но  все же  уживались. Даже дружили. Делали друг другу подарки. Бывало, влюблялись. Даже женились. А маховик истории уже незримо начал раскачиваться из стороны в сторону.

  Немецкое население, которое не представляло интереса как специалисты или дешевая рабочая сила, русскими властями было решено выселить в Германию. Никто не спрашивал нашего согласия на расставание с родиной.  В октябре сорок седьмого года нас, детей, снабдив в дорогу новым платьем, ботинками, сменным бельем и полотенцем, погрузили в эшелон, который уходил на Пазевальк. (10) Тогда я в последний раз видела Дебору. Она пришла проводить нас с Эрикой. Долго плакала, прижимала  к себе, называла своими крошками, сокрушалась, как мы будем жить одни на чужбине.
– Поедем с нами, – попросила я Дебору.
  Она отрицательно мотнула головой.

  В конце восьмидесятых годов из СССР мне пришло странное письмо. Его отправителем была некая Раса Адамкиене. Я долго не могла поверить, что письмо от Деборы. Она писала, что в Союзе теперь перестройка и о многом можно говорить. Из ее письма я узнала, что офицер, который ухаживал за ней, помог изменить имя, достав нужные документы. Так наша немецкая еврейка Дебора стала гражданкой Советского Союза,  литовкой.  Муж  увез ее в Каунас, где она и прожила всю жизнь под чужим именем. Литовцам говорила, что плохо владеет языком, потому как  жила в России;  русских же нисколько не смущал ее акцент, от которого она  так и не смогла избавиться.  Я была рада, что жизнь Деборы сложилась удачно. На свою жизнь я также не жалуюсь. Все у меня в порядке.

  Я иду по твоим улицам, Раушен. Я всматриваюсь в лица. Все чужое вокруг. Незнакомое. Я не узнаю тебя, Раушен. И с горечью понимаю, что возврата в прошлое не бывает. Сказка моего детства. Ты по-прежнему прекрасен, но ты чужой. И никогда не станешь таким, как раньше. Лишь  память моя сохраняет твои былые черты.  Раушен, ты навсегда в моем сердце. Был, есть и будешь, пока я жива. Покинутая моя родина, незаживающая, до сих пор кровоточащая рана. Я ненавижу тебя, война! Ты лишаешь людей жизни, лишаешь родной земли. Самого ценного, что есть у человека. Никакими бравурными маршами не перебьешь крик боли, что идет из человеческого сердца. Я ненавижу тебя, война. И проклинаю тех, кто безумием своим толкает мир в пропасть. Посмотрите на меня, уже немолодую немку, сполна настрадавшуюся от ваших порочных желаний владеть миром, диктовать свою волю. Неужели мой пример вас ничему не научит? Если нет, я обращаюсь к вам, потенциальные жертвы кровавых игрищ власть имущих. Не дайте миру впасть в очередное безумие. Спасите мир!

                                                                        Примечания


1. Раушен - совр. г. Светлогорск Калининградской области.
2. Мельничный пруд - совр. озеро Тихое в Светлогорске.
3. Кенигсберг – совр. г. Калининград.
4. Томас Манн – 1875-1955, немецкий писатель, лауреат Нобелевской премии    по литературе. Еще до Второй мировой войны эмигрировал из Германии из-за несогласия с политикой Рейха.
5. Пиллау -  совр. г. Балтийск.
6. Часы, часы, быстро, быстро.
7. Подарок.  Хорошо, хорошо.
8. Понарт – пригород Кенигсберга.
9. Марауненхоф – один из районов Кенигсберга.
10.Пазевальк – город в Германии. Земля Макленбург - Передняя
Померания. В годы войны находился в зоне советской оккупации.