Оккупация

– Стой, Леший, – Василь натянул поводья, – тпру, тебе говорю!
До хутора оставалось не более полукилометра, и мерин, ничего не понимая, остановился. Вот он, родной дом, почти рядом, полный тепла и Надежды, которая напоит его и накормит, так зачем это непредвиденное хозяйское «тпру»? С досады он даже замотал из стороны в сторону своей косматой лошадиной головой, после чего недовольно стал бить правым передним копытом о мёрзлую землю.
– Ну, – прикрикнул на него хуторянин, – побалуй мне ещё!
Солнце садилось, день подходил к концу, и Василь не мог себе отказать в невинном удовольствии: замерзшей рукой он забрался глубоко за пазуху и достал новенькие, только что отпечатанные деньги; вдохнул их сладкий запах, бережно пересчитал, пристально вглядываясь в доселе невиданные купюры.
– Вот, Леший, смотри, – с издёвкой над недалёким животным обратился Василь к мерину, – видел когда-нибудь такие гроши?
Услыхав своё имя, конь тронулся было с места, но хозяин, натянув поводья, снова укротил его ход:
–  Тпру, тебе говорю, безмозглая ты скотина, – ласково выругался крестьянин. – Это же рейхсмарки, дурья твоя голова. Не какие-то там рубли иль карбованцы, а настоящие гроши, немецкие!
Мерин отказывался поддерживать с человеком непонятный разговор, упрямо вытягивая в сторону дома морду и пытаясь незаметно, хоть на шажочек, но стронуться с места, из-за чего мгновением позже получил вдоль рёбер лёгкий удар плетью.
– Тьфу! – сплюнул с досады мужик. – Осёл! Осёл, прости Господи, а не лошадь! Ничего-то ты кроме своей тёплой конюшни и Надежды знать не хочешь! Рассчитываешь, она тебе сейчас хлебца даст?
Намереваясь сопроводить вопрос отборной матерной бранью, он вдруг запнулся, сам ощутив внутри тепло и приятное чувство голода.
– Всем вам, скотинам, только ласку подавай да пожрать послаще, а я вот возьму и на эти деньги ей пальто куплю зелёное, мне Игнат его обещал за полцены отдать. Пусть ношенное, но доброе, в таких польтах только городские ходят, понял ты, чудище косматое?
В нетерпении чудище переминалось с ноги на ногу, не желая ничего отвечать на обидные упрёки в свой адрес.
Василь же, выговорившись и глубоко вдохнув свежего морозного воздуха, вдруг ощутил всем нутром начало новой счастливой для себя жизни, ибо подумал, что справедлив Господь, и не должен он ниспосылать на человека одни лишь испытания, должны быть и награды, и поощрения за страдания-то. Бережно спрятав  свой денежный прибыток за пазуху, крестьянин с лёгким сердцем направил Лешего шагом:
– Но-о! Чего застыл? Пошёл домой, поди, заждалась нас  Надежда-то.

* * *

Надежда – всё, что осталось у Василя в этой жизни окромя старого мерина и хутора. После того, как схоронил жонку (заболела она из-за того, что позапрошлой осенью провалилась в заболоченную яму, не доглядела, когда хворост собирала, а вода студёная, вот и… Василь утёр слезы, набежавшие на глаза, шершавым, как точильный камень, кулаком), домашнее хозяйство свалилось на её пичужьи плечи. Сколько же ей годков-то было? Пятнадцать, дал Бог, так вот, значит, почитай два лета, как справляется. И всё у неё ладно да скоро: пообедать, повечереть, утренник в дорогу собрать; в хате чистота и порядок; одежку какую поправить; за скотиной присмотреть; а огород какой, всей округе на зависть!
Единственная недомолвка с дочерью у Василя вышла из-за невесть откуда взявшегося проклятого комсомола. Ещё до оккупации повадился тут один представитель в очках из Пряного к ним наведываться. Как же так, спрашивает, товарищ Василь Данилович, почему Надежда ваша школу не посещает, а ей, дескать, учиться надо, к тому же самая пора по возрасту пришла в комсомол вступать?
В прежние времена Василь бы отделал этого лиходея-агитатора слегой вдоль рёбер, и дело с концом, но нельзя, как-никак, новая власть, пришлось кланяться да квасом угощать. Чуть было не уговорил тогда окаянный супостат Надежду, только вожжи и помогли.
Слава Богу, применять их не пришлось. Однажды, после того как очкарик ушёл, Василь схватил дочь за косы да в конюшню поволок, чтобы никто ничего не увидать, не услыхать не мог. Надежда как вожжи-то увидела в отцовских руках, сама всё сообразила и побожилась памятью матери, что никогда больше о комсомоле не заговорит даже. Пусть напугал её, глупую, малость, но ведь прав оказался: в которой уже раз мужицкая дальновидность и смекалка не подвели крестьянина: агитатор к ним больше не наведывался, а через два месяца и власть их антихристовская сменилась.
– У немцев всё по закону, по справедливости, – продолжал громко объяснять Василь мерину. – Обещали они, значит, заплатить за сданную в комендатуру провизию и заплатили, аккуратно заплатили. А что нам, то есть крестьянину, ещё надо? Того и надо, чтобы даром не забирали, как при советской власти, понимаешь?
Леший знай себе тянул подводу с мужиком, кивая в знак согласия косматой головой и раздувая пар из ноздрей от удовольствия, что совсем скоро будет дома.
С надеждой на новую оккупационную жизнь Василь тоже с удовольствием думал о том, как по прибытии на хутор распряжёт во дворе мерина, после чего загонит его в конюшню, бросит в ясли охапку сена  да в натопленной хате за небогато накрытым к ужину столом  выпьет стаканчик самогона с морозца, а может, и два, если дочка не заругает. Она небось и картохи уже наварила, ждёт батьку...

* * *

– Стой, – прохрипела тощая фигура впереди.
Василь натянул поводья:
– Тпру.
Мерин остановился, тычась мордой в протянутую руку незнакомца. Василь прищурил глаза, пытаясь угадать, кто же это на ночь глядя забрёл к ним на хутор.
Человек двигался к подводе медленно, сильно припадая на левую ногу.
– Ты кто ж будешь, не признал тебя? – по-свойски выкрикнул Василь Данилович.
– Рядовой Красной Армии, – вновь захрипел голос незнакомца, перейдя в сухой кашель. – Мне бы согреться и поесть малость.
Красноармеец подошёл совсем близко и просьбу свою подтвердил хозяину подводы гранатой, зажатой в ладони. На мгновение крестьянин опешил, глядя в чёрное от грязи и холода лицо непрошеного гостя.
– Я не шучу, дядя, – добавил тот, ухватившись не с первого раза за чеку озябшими непослушными пальцами.
«Если рванёт, обои здесь поляжем, да ещё и мерина зацепит, – смекнул Василь о последствиях первоначально задуманного сопротивления, – лучше обождать пока».
– Ты чего, служивый, не дури, – стал он ворошить сено позади себя, – садись, тут до хутора моего недалеко.
– А немцы? – чёрное лицо впилось в крестьянина лихорадочно прыгающими больными глазами.
– А немцы… так это, – мужику пришлось оправдываться, – далеко отсюда будут, в Пряном у них комендатура, почти двенадцать вёрст.
Красноармеец с трудом забрался на подводу за спиной возчика и ткнул того в спину:
– Трогай, отец.
– Это мы мигом. Но-о, – присвистнул Василь, и Леший с радостью пустился домой лёгким аллюром.

* * *

Заехав во двор, Василь доложил, не оборачиваясь, красноармейцу:
– Прибыли.
Никто из-за спины не ответил. Мужик со страхом обернулся и увидел, что попутчик его спит.
Осторожно, чтобы не разбудить, Василь выручил из руки спящего солдатика гранату и спрятал в карман.
– Напугал, дурань, – опять же незлобливо выругался мужик, когда опасность миновала. – Согрелся и уснул, вояка,
Василь соскочил с подводы и презрительно сплюнул.
На крыльце появилась Надежда:
– Батька, почему так долго?
– Тише ты, – прикрикнул на неё отец, – хлопчика разбудишь. А ну иди сюда, пособить надо.
Вместе они оттащили тяжёлое тело в хату и положили на широкую лавку вдоль стены. Красноармеец так и не проснулся.
– Не бойся, он ещё долго не очнётся, а я только Лешего распрягу и вернусь, – сказал Василь дочери, направляясь к двери, – а ты мне пока налей стаканчик-то.
– Батька! – стала возражать Надежда.
– Налей-налей, дочка, – с лаской попросил он, выходя из хаты, – один только, вот те крест, – добавил, перекрестившись на икону.
В тёплой конюшне, бросив мерину охапку сена, Василь крепко задумался, что ему с красноармейцем-то делать? Может, зря его в хату определил? Надо было сразу отвезти куда подальше в лес да и бросить там. Леший оторвал свою косматую голову от сена и ткнулся в руки хозяина, прося зерна или хлебца.
– Не совестно выклянчивать-то? – Василь достал из кармана маленький сухарик и протянул навстречу влажным волосатым губам мерина.
Не по-христиански это, вдруг ещё выживет, вернётся с партизанами, мстить будет. Не дело это, совсем не дело.
Окончив хлопоты со скотиной в конюшне, Василь взял в руки лопату и, озираясь в спустившейся темноте по сторонам, прикопал реквизируемую им у красноармейца гранату в огороде, предварительно обернув её в старую портянку. В земле для метки он оставил колышек.
И только направился в хату, как услышал душераздирающий крик, а когда забежал в горницу, то увидел Надежду, стоящую над полураздетым мужским телом с раскалённой докрасна кочергой.
Оказалось, что за то время, пока Василь возился в конюшне и огороде да рассуждал ещё, его дочь успела раздеть спящего солдатика, отмыть его от грязи и сажи да рану загноившуюся обработать.
Ещё долго от боли стонал раненый красноармеец, пока Надежда смазывала ему ожёг постным маслом и перевязывала рану серыми полосками, нарезанными из старой простыни, приговаривая при этом ласковым голосом:
– Потерпи, потерпи, родненький. Так надо, на вот, выпей.
С трудом сделав несколько глотков самогона, вообще-то предназначенного вовсе не для него, красноармеец осоловел, раскраснелся лицом и вскоре вновь заснул, не вымолвив при этом ни слова.
Только при свете керосиновой лампы, Василь разглядел, что гранатой на дороге его испугал безусый мальчишка, летами едва старше его дочери.
– Сопляк совсем! – сказал он с досады, отходя от спящего и убавляя огонь в светильнике.
– Хорошо, что пуля в ноге не застряла, – ответила Надежда, – слабый он совсем и не ел дней пять, наверное.
Пока отец вечерял, она продолжала хлопотать над раненым, как наседка над цыплёнком, и только удостоверившись, что больше ничем помочь не сможет, сама улеглась спать на железной кровати за занавесью.
«И где это она этому научилась? – не без гордости спрашивал себя Василь, закусывая оставшийся в стакане самогон душистым кусочком сальца с чесноком и чёрным хлебом. – И не испугалась, да ловко-то как! Раз-раз и готово, золото, а не дочка, вся в мать, с такой не пропадёшь. Ишь ты, додумалась, кочергой рану прижечь. Смекалистая, вся в отца, значит!»
Лампа ещё горела, и чтобы не жечь керосин понапрасну, крестьянин решил наскоро обыскать шинельку раненого хлопчика, которую Надежда набросила тому на ноги для пущего согрева. Шинель была ещё ладная, без дырьев, во внутреннем кармане которой нашлась книжка рядового Красной Армии. «Надеждин Павел Андреич, – одними губами медленно прочитал по слогам крестьянин, – русский, 1922. Ну точно, на год всего Надежды-то моей старше, жених мог бы быть». Книжку он вложил обратно во внутренний карман шинельки и вновь набросил её на ноги спящему красноармейцу. Затем погасив лампу, Василь осторожно, в полной темноте вновь достал из-за пазухи рейхсмарки и на ощупь спрятал их в тайник за иконой, о котором только они с покойной женой знали.
1922. В этот год они с матерью Надежды и