Оккупация

затянувшуюся петлю.
Что за чудо? Крестьянин обнаружил себя сидящим верхом на мерине, который, по-видимому, замёрз шататься снаружи и направился вслед за мужиком в тёплую конюшню. Протягивая свою длинную шею к яслям с сеном, он подсадил висящего на вожжах хозяина себе на холку  и, наверное, благодарный, за то, что тот не убил его часом ранее во дворе, тем самым предотвратил хозяйское отчаянное самоубийство.
– Вот я дурак! – Василь прятал слезившиеся глаза в гриве своего спасителя. – Нельзя это…. Понимаешь ты нет, дурная животина? Без меня Надежда совсем одна останется на белом свете.
Кто её, кроме нас-то с тобой, пожалеет теперь?
Услыхав слова про жалость, мерин стал тыкаться губами в мозолистые мужицкие ладони в поисках хлебца.
– Э-эх, – с досады Василь махнул на Лешего рукой и направился прочь из конюшни. – Никакое ты не чудо, а чудище лесное, бестолковое! Остаешься на хозяйстве, чёрт, и чтоб с хутора ни шагу!
В хате при свете керосиновой лампы он забрал все гроши из тайника и те проклятые деньги, полученные им за выданного красноармейца, аккуратно сложил их за пазуху и впервые в жизни осознанно перекрестился на икону, чтобы богородица и Христос благословили его. На огороде выкопал гранату и припрятал её в рукаве своей телогрейки, в тайном кармане, что ещё супруга покойная смастерила. В небе светало, на земле Василь шагал в Пряное.


* * *

Зачастившего в последние дни родственника Игнат встретил в накинутом на исподнее овчинном полушубке и с автоматом на плече.
«И в дом не пригласил, стало быть, больше не доверяет», – подумал Василь, то и дело, остужая замерзшими ладонями без конца саднившую шею.
– Ты вот что, Василь, я тебя Христом Богом прошу, – начал первым полицай. Чтобы их никто не услышал, они говорили полушёпотом на дощатом крыльце.
– Каким Богом-то, Игнат? – вдруг спросил хуторянин. – Разве  не продали мы с тобой Бога-то? Вот…
И, достав из-за пазухи оккупационные рейхсмарки, он протянул их полицаю:
– И я тебя Христом Богом прошу, возьми, Игнат.
– Да за что деньги-то? – удивился полицай.
– За пальто, как договаривались, – принялся объяснять Василь, – обещал ведь я ей пальто-то справить.
– Нельзя, не пустят тебя к ней, – раздражённо ответил Игнат.
– А я и не пойду, коли не пустят, что ж я не понимаю, порядок у них такой, – закивал головой Василь. – Так ты, Игнат, сам ей снеси пальто-то. Как же она, дочка, перед всем Пряным без пальто-то выйдет? Холодно и стыдно ведь ей будет…
Полицай забрал деньги, поняв, что родственнику его они больше не понадобятся.
– Хорошо, – сказал на прощание Игнат, – только я тебя предупреждаю, Василь Данилович, если ещё раз увижу сегодня в Пряном, арестую от греха, ты не обижайся.
– Да за что обижаться-то, али мы не родственники, али не сочтёмся? Вот тебе крест, Игнат, – стал креститься хуторянин, убираясь с крыльца, – мне домой пора, сам понимаешь, хозяйство, скотину кормить надо, к тому же милостив Господь, не оставил меня без Надежды.
Полицай не поверил и ещё долго подслеповатыми глазами смотрел за тем, как торопливо удалялась в сторону хутора мужицкая фигура, пока в дом его не окликнула жена.
– Опять Василь приходил? – спросила она, когда муж вернулся в хату.
– Опять, – недовольно ответил Игнат, закуривая немецкую папиросу.
– Чего он? – из тёплой постели спросила дотошная баба.
– Аль ты не знаешь чего? Умом тронулся, вот чего. Ишь, говорит, дескать, Христа мы продали, будто бы мы не православные, али жиды какие.
– Знамо дело, – буркнула жена.
– Знамо, дура, – разозлился полицай, – на вот лучше деньги за икону убери, спрячь. И пальто, что я привёз из города, достань. Где оно у тебя?
– Для кого пальто-то? – вынырнув из постели, жена Игната уже пересчитывала деньги.
– Для кого? Дура! – закричал на неё хозяин, одеваясь в служебную форму. – Надежде пойду снесу, для кого же ещё!
– Господи, девочку-то жалко, – запричитала супруга, крестясь и пряча за иконой немецкие рейхсмарки.
– Не скули, а то и тебе достанется, – погрозил кулаком Игнат.
– Да оба вы, похоже, умом-то тронулись?! – огрызнулась в ответ разозлённая хозяйка. – Один шастает по ночам, другой с утра лает, как пес шелудивый.
– Кому говорю, пальто неси, – торопил хозяин.
–  Спаси нас, Господи, и сохрани, – снова стала креститься баба на икону.
– Живо, – для острастки Игнат передёрнул затвор автомата.


* * *


Счастливым образом одолев пик горького невыносимого отчаяния, Василь решил, что пока его Надежда ещё жива, не следует и ему лезть на рожон; не следует, покуда не настала та самая крестьянская благодать, когда можно будет не таиться и ничего не опасаться на этой земле. «Вперёд не лезь, но и позади не отставай»,  – так его всегда учил отец, а отца, в свою очередь, дед, а деда прадед.
Зная, что Игнат ему более не доверяет, Василь, распрямив грудь, зашагал по дороге на хутор. Но затем, отдалившись настолько, чтобы человеческий глаз не мог различить его фигуру, подбоченился и свернул с дороги в поле, дал крюка в пару километров, дабы обогнуть Пряное и войти в него с другой стороны, противоположной от Игнатова дома. Он понимал, что время до казни надо скоротать вдали от человеческих глаз, так как информация среди селян распространяется быстро, поэтому спрятался в соломенной куче и стал ждать.
– Быстрей бы, – шептал он в озябшие ладони, согревая их своим дыханием.
Ведь нет ничего труднее на свете, чем ждать и догонять. Особенно если догонять предстоит время, а ждать спешащую на всех парах к тебе смерть.
Все мысли его, как повалившие с неба мокрые снежинки, кружились вокруг Надежды, не позволяя слабой воле окончательно сдаться на милость оккупантам.
«В доме может быть только один хозяин», – рассуждал Василь, исходя из своей крестьянской логики, свитой веками, как воронье гнездо в осиновых ветках.  И только он, породивший её, имеет право властвовать над ней, как ему заблагорассудится. Только ему принадлежит она всецело, и никому непозволительно будет без отцовского согласия трогать её, не говоря уже о том, чтобы насильничать и издеваться над ней. И уж тем более никто не имеет права казнить её, то есть полностью и окончательно лишать его Надежды. Никто!
Вспыхнувшая в сердце гроза улеглась, обдав тело изнутри обжигающим жаром. Соблазн на мгновение забыть обо всём и опустить тяжёлые веки был столь велик, что ему нельзя было не поддаться. Он рисовал крестьянину уже другие мирные картины жизни, где он ещё сам ребёнок, абсолютно ничего не решающий, безмерно счастлив на хуторе посреди дворовой животины и порхающих бабочек, а вот и дворняга, виляя хвостом, подбежала к нему и лизнула его улыбающееся мальчишечье лицо. «Ну, хватит! Прекрати!» – маленький, он, как мог, отбивается от собаки, но она не перестаёт, настырная сука!
– Отстань, холера! – закричал Василь и проснулся.
Леший, прорвавшийся сквозь соломенную завесу, знай себе выпрашивая хлебца, лизал хозяину лицо шершавым языком,
Испугавшись увиденных снов, мужик выскочил из своего временного укрытия, точно ошпаренный,  и принялся по привычке отряхивать с одежды приставшие соломинки. Изрядно себя отшлёпав, в свою очередь накинулся он и на скотину.
– Я что тебе велел?! На хуторе за хозяйством глядеть, а не по полям, дурню, шляться.
Мерин попятился от замахнувшейся на него руки, но до наказания дело не дошло, так как со стороны Пряного ветер донёс чеканные звуки рынды и распространяемое по громкоговорителю объявление о предстоящей совсем скоро казни, притом что русские слова, произнесённые с акцентом, перемежались в нём с правильной немецкой речью.
– Пора что ли? – спросил мужик у мерина, и тот, наконец учуяв доверие, вытянул шею, уткнувшись губами в хозяйские руки.
– Не приведи, Господи, – Василь трижды перекрестился сам и заодно перекрестил Лешего, – кому-нибудь ещё отправиться туда, куда нам с тобой предстоит.
Крепко схватившись за косматую гриву, мужик, как в молодости, лихо подпрыгнул, оттолкнувшись одной ногой от земли, а другую в полёте перекинул через широкую лошадиную спину. Усевшись верхом, он ударил тяжёлыми сапогами коня под ребра в надежде, что тот помчит его в Пряное, но Леший и не думал трогаться с места, переминаясь с ноги на ногу, он никак не мог взять в толк, что это хозяину вздумалось делать у него на спине.
– А вот сейчас слезу, возьму слегу, – закричал на скотину Василь, – да так тебя ею охаживать стану, как звать себя, забудешь, ирод косматый!
Испугавшись угроз, Леший подчинился и направил себя в Пряное. Однако при всём при этом, чтобы сохранить хотя бы половину своего лошадиного достоинства, он не поскакал туда, как резвый жеребец, а поплёлся шагом, как поживший на своём веку, умудрённый горьким опытом мерин.



* * *

В Пряном немцы и полицаи по принуждению сгоняли всех взрослых жителей на центральную площадь. Оккупационной администрации было важно, чтобы казни совершались публично, сея страх среди диких туземцев, одновременно внушая им смирение и кротость перед новой властью. Скорая расправа без суда и следствия призвана была убедительнее любых слов продемонстрировать главное предостережение от завоевателей местному населению: всех, кто оказывает хоть малейшее сопротивление новому немецкому порядку, а также тот, кто оказывает посильную помощь врагу, неважно – партизанам или регулярной Красной Армии – подлежит немедленному уничтожению.
Это прежде всего стало ясно Василю Даниловичу, единственному въехавшему верхом на лобное место. С высоты своего положения он чётко видел запруженную сельским народом площадь, окружённую по периметру солдатами, возвышающуюся над толпой только что срубленную виселицу и её будущих жертв, приговорённых на заклание окончательно и бесповоротно.
Молодые люди от страха перед неминуемой смертью жались друг к другу, но немецкий солдат, распоряжающийся казнью, грубо разделил их жалкий союз, аккуратно подставив каждого под свисающие висельные петли.
Издалека эти петли, с налипшим на них мокрым снегом, почудились Василю нимбами святых, а затем венчальными коронами молодожёнов, которые над их головами держали невидимые ангелы.
– Стой! – затуманивший голову морок развеял злой крик полицая Игната, направлявшегося сквозь толпу к своему родственнику.
Хуторянин тут же соскочил с лошади и, на прощание потрепав по загривку мерина, приказал убираться восвояси с площади:
– Иди домой, негоже скотине глупой смотреть на то, что здесь люди творить собираются.
Леший не успел ничего возразить хозяину, как тот ловко работая локтями, растворился в людской толпе.
Василь торопился, хотя протискиваться в скопление народа было непросто. Селяне не помогали ему и не противились, в большинстве своём безмолвствовали, лишь изредка какие-то сердобольные женщины шептали: «Господи, помилуй, что же они, ироды, делают, молодые ведь совсем». На что тут же чей-то стариковский голос одёргивал бабские причитания: «Молчи, дура, не ровён час, и тебя вместе с ними повесят».
Приблизившись к самым первым рядам, Василь не узнал своей Надежды. Её волосы были сильно растрёпаны, на всё происходящее она смотрела только одним глазом, второй заплыл, похоже от сильного удара мужским кулаком, с разбитых в кровь губ стекала на зелёное пальто алая кровь. На