Вот она, эта бабочка! Сидит на ступени крыльца, подрыгивая крылышками, ярко-оранжевыми, с тёмно-шоколадными пятнышками, божественная красота, моя давняя страсть. Как долго мечтал я о ней! Я даже имени её не знаю, да и видел её всего однажды, лет пять назад, сидящей на пыльном, вонючем капоте грузовика. Одна из немногих чудом уцелевших любимиц забытого Бога. Она словно приглашает меня раствориться в её совершенстве.
В мире больше нет ни крупных животных, ни непроходимых лесов, а моря и океаны изрыгают на землю мёртвые волны, похожие на пустые мысли сошедшего с ума философа: ни рыбы не осталось уже в этой воде, ни медуз, ни червей.
Я никогда не был в степи, не бродил по жалким остаткам леса, не позволял морю ощупывать мне ноги пенными ладонями. Всё это доступно нам только на экране интервизора да в старых книгах, которых почти никто не читает.
А тут - вот так удача! Моя оранжевая мечта!
Медленно, стараясь не делать резких движений, я приближаюсь к бабочке, нацеливаюсь на неё сачком... Но что за дьявольщина! Её крылья становятся всё больше и больше, и я понимаю, что мой сачок слишком мал: если я попытаюсь её поймать, то непременно изувечу эту ослепительную радость.
Я застыл в нерешительности, вспоминая, есть ли у меня сачок покрупнее, но вдруг за спиной слышу голос Пилар:
- Дырт-хах-шшшиссс!
Я открываю глаза: надо мною шоколадным облаком нависло улыбающееся лицо няни, которая по-прежнему заботится обо мне, хоть я уже и вырос. Так решили родители: чтобы не свернуть с ровного проспекта нормальности в какой-нибудь опасный закоулок, я должен быть под постоянным присмотром.
- Хрум-борбо-скрашшшш, - произносит Пилар, тяжело разворачивается как перегруженная тележка носильщика и колышущейся тучей, полной тоннами дождя, выплывает из спальни.
Я смотрю ей вслед и чувствую, как в груди моей разбухает ледяной пузырь, всасывается в голову и застывает там тяжёлым куском ужаса:
Я БЕЗУМЕН!
Нет, только не это!
Лет пятьсот назад, по окончании последней мировой войны, превратившей земной шар в дымящуюся свалку, на людей, оставшихся в живых, навалилась странная эпидемия, разделившая их и заставившая здоровых убивать больных. Никто до сих пор не знает, был ли то вирус или некая мутация, вызванная новым сверхточным и сверхразрушительным оружием, стершим остатки старой цивилизации. Скорее всего, второе, поскольку и полтысячелетия спустя нет-нет да и заболеет один из тысячи.
Болезнь назвали псевдоглухотой, или просто безумием. Человек, поражённый этим жутким недугом, перестаёт понимать то, что говорят ему окружающие. Обычные слова кажутся ему неблагозвучной бессмыслицей. Причём это относится только к восприятию речи на слух - читает же больной по-прежнему свободно и всё, что написано, понимает, как и раньше.
И вот это несчастье случилось со мной!
Я вскочил с кровати, включил интервизор: точно! Я болен! Я безумец! Диктор новостей бросается мне в лицо шипящими, рычащими, харкающими обрывками какой-то злобной абракадабры.
- Мама! Папа! - завопил я и помчался вон из спальни. - Помогите мне! Спасите меня!
Не знаю, на что я надеялся, ворвавшись в спальню родителей. На что может надеяться шестнадцатилетний юноша, вдруг обнаруживший, что у него из живота растут крысиные хвосты, или ощутивший, что смерть раздирает его надвое: на обмякшее тело и сжавшуюся в тугой узел душу? Или что он проснулся безумцем, не просто сошедшим с ума и спрятавшимся в ином мире, а полностью сознающим ужас своего жалкого положения.
- Я заболел! Это псевдоглухота! Мне страшно! Помогите мне! - кричал я, стоя посреди комнаты. Они понимали то, что я им говорю, - они же не сошли с ума, - а вот я...
Испуганные глаза мамы, недоумение на лице отца и тарабарщина, шумным щебнем сыплющаяся из их ртов - это было не то, чего ждал я от них. Я тянул к ним руки, а они отстранялись от меня, пятясь всё дальше и дальше, пока не упёрлись в стену. Увы, они тоже, как и многие горожане, верили в то, что эта болезнь заразна, и никакие заверения властей не могли переубедить их.
Наконец папа, опомнившись, отделился от стены и, стараясь держаться от меня как можно дальше, пошёл к телефону, лежащему на прикроватной тумбочке. И я понял, что это конец: сейчас приедут люди в бледно-зелёных халатах и увезут меня туда, откуда я уже никогда не выберусь.
В какой-то мере мне повезло: пришедшая к власти партия Сострадания отменила закон, по которому все безумцы и преступники умерщвляются инъекцией особого наркотика. Но в том-то и дело, что через месяц - очередные выборы и обязательно победит партия Сохранения. Так всегда бывает, эти два политических клуба чередуются с неизменным постоянством, как вечный маятник: Сострадание - Сохранение - Сострадание - Сохранение... А уж поборники чистоты нравов непременно вернут закон о ликвидации безумцев и злодеев, а на тех, кто сумел сбежать за пределы города, будут охотиться вооружённые отряды полицейских.
Так что жизни мне осталось всего месяц; может быть, два.
Осознав это, я почувствовал, как ноги подо мной подкосились, - и я уже ничего не ощущал, даже непроглядной темноты, в которую провалился.
***
- ...вот такие дела. Надеюсь, мы подружимся, - протиснулся сквозь темноту чей-то голос.
Мрак рассеялся, и я увидел худого подростка моего возраста. Он сидел на стуле рядом с кроватью, на которой я лежал.
- Это ты мне? - Я приподнялся на локтях и огляделся: небольшая комната с розоватыми стенами и белоснежным потолком, пугающе пустая. Две койки: на одной лежу я, другая заправлена. - Где я?
- В больнице «Милосердие», - ответил парень. - Я Боб, а тебя, как я понял, зовут Рейном.
- Да. - Мне стало страшно. - Я помню... - Комок в горле мешал мне говорить. - Помню, обезумел... И испугался... А папа стал звонить... Но... Но почему я понимаю, что ты мне говоришь? - Страх отступил перед тусклой свечкой надежды. - Значит, я уже не болен?
На лице Боба застыла вялая, сумрачная улыбка.
- Для безумцев это в порядке вещей. Только мы и понимаем друг друга.
- И ты не боишься? - прошептал я, с трудом сдерживая слёзы.
- Чего?
- Того, что партия Сохранения усыпит тебя.
- Боюсь. Но пока я жив. И ты тоже.
- Слабоватая надежда.
- Какая есть. - Он встал и протянул мне руку. – Пойдём погуляем. Конечно, если ты хорошо себя чувствуешь. Поговорим. Мне надо кое-что тебе сказать, а здесь нас могут подслушать.
Мы вышли в парк, окружающий трёхэтажное здание лечебницы. Погода была превосходная. Кроны деревьев осыпАли нас мягкими солнечными пятнами и птичьими трелями. Вдоль дорожек поодиночке и парами прогуливались пациенты, одетые в клетчатые больничные халаты. Некоторые сидели на скамьях. Вдалеке возвышался бетонный забор, увенчанный спиралью колючей проволоки.
Я пригляделся к людям: они казались спокойными и довольными жизнью, но в их глазах застыла тревога. Разумеется, все они знали, что ждёт их через месяц.
Боб сел на свободную скамью. Я устроился рядом с ним. Он сразу заговорил тихим, но взволнованным голосом:
- Мы должны бежать.
- Куда?
- Пока из города. А потом я скажу, что делать дальше. У меня есть план.
- Хорошо бы, - вздохнул я, - но как? Через эту колючку не перелезешь.
- Я могу тебе доверять? - Тёмно-карий взгляд Боба впился мне в лицо, и я отвернулся смущённый.
Вместо ответа я спросил:
- Можешь ли ты доверять безумцу, обречённому на смерть?
- А ты умный, Рейн. Наверное, в школе был одним из первых.
- Особенно по биологии.
- Я тоже... был... Ботанику люблю.
- А как насчёт побега?
- Пока ничего, потерпи два дня.
***
Спустя два дня, когда мы вышли на прогулку, Боб завёл меня за пристройку котельной.
- Сегодня дежурит Альберт. Год назад он упал с моста в канал. Прохожие глазели, как он тонет, и только я бросился в эту вонючую жижу и спас его. Теперь он хочет отплатить мне тем же. Я сказал ему о тебе. Он передал мне записку: согласен выпустить нас обоих. Так что сегодня, ровно в полночь, мы будем свободны! Жизнь продолжается, Рейн... - Боб осёкся и смерил меня недовольным взглядом. - Что с тобой? Выглядишь так, словно сдохла твоя любимая крыса. Ты не рад?
- Чему радоваться? Тому, что, выбравшись из города, мы станем охотничьими трофеями полицейских?
- Какой же ты пессимист! Вот скажи мне, что в жизни главное?
- Что?
- Первый шаг! И если ты при этом не споткнулся, считай, что тебе повезло и ты получил право подумать и о втором шаге. Настоящая жизнь - это не протирание штанов в школе или на работе, а поход в неизведанное.
- Красиво звучит, - сказал я. - А вот мой отец учил меня не доверять красивым словам.
Боб ухмыльнулся:
- А каким доверять? Некрасивым? Послушай, друг, надежда - вот в чём истинная красота! И говорить о ней надо только стихами. Понял? А в ловушке, в которую мы с тобой попали, рад будешь и узенькой дырочке.
***
Дырка в нижней части забора, между двумя разъехавшимися плитами, в самом деле оказалась совсем узкой, но достаточной для того, чтобы сквозь неё могли просочиться наши худые тела. Правда, для этого нам пришлось раздеться донага - иначе острые края арматуры зацепились бы за одежду. Эта щель заросла крапивой, так что, протискиваясь в неё, мы не только ободрали кожу, но и основательно острекались.
Как только мы выбрались на волю, Альберт сказал нам несколько слов на воляпюке нормальных людей - наверное, пожелал нам удачи - и принялся маскировать дыру кучей опавшей листвы. А мы, одевшись, пошли по улице, такой прямой и широкой, что я подумал: не эти ли дороги ведут в ад, обещанный любителям простых и гладких ответов на запутанные вопросы бытия? (Стоит заметить, что, обезумев, я полюбил философствовать. Может быть, от Боба заразился мозговой чесоткой? Кто знает?)
Наш город по форме напоминал ряд волн, разбегающихся от камня, брошенного в пруд. Идеально ровные концентрические кольца, пересечённые расходящимися от центра лучами широких проспектов - это была не просто оригинальная задумка планировщиков, но и символ природы, стремящейся сомкнуться в круг.
Оживлённый с утра до вечера, к ночи город замирал. Даже увеселительные заведения закрывались в девять. Гражданам, берегущим здоровье и доброе имя, следовало рано ложиться спать и рано подниматься на работу или учёбу. Того же, кто предпочитал выгуливать под луной свою неуёмную бессонницу, могли счесть не совсем нормальным или заподозрить в каком-нибудь преступлении. Поэтому только безумцу могло прийти в голову бродить по ночным улицам.
Даже самые ревностные полицейские предпочитали отсыпаться в участках, чтобы, не дай бог, коллеги не заподозрили их в болезненном рвении: трудоголики считались если не сумасшедшими, то уж точно людьми неблагонадёжными.
Нормальный человек должен быть нормальным во всём и не выделяться. А то ведь, не ровён час... Нет, пока у власти Сострадание, бояться нечего, но кто знает, припомнят ли тебе твои подвиги, когда воцарится партия Сохранения?
Вот почему, даже если ночью совершалось преступление, ни один здравомыслящий человек, как бы напуган он ни был, полицию не вызывал. Это было просто бессмысленно - наряд всё равно не явится раньше восьми утра. Узнав о
