Дед объяснил. Князь, расспросив также насчёт магазина, увязался за Фёдором.
- Пойду и я, пожалуй, прогуляюсь, - поднялся и Павел.
Дед ушёл смотреть за баней. Я и Николай остались около хлопотавшей хозяйки. Кто мы, откуда – она не расспрашивала, ведя разговор о своих хозяйских делах. Николай поддерживал разговор, я отмалчивался – закаменевшие на морозе ноги в тепле стали отходить, и острая боль ломила пальцы.
- Ты, парень, сними ботинки. Я тебе катаньки дам, вот, тёплые, - сказала Федосья, снимая с печи валенки.
- Надень, надень, Вовка, отойдут ноги-то, - поддержал Рыжик.
Я стянул ботинки, с удовольствием одел тёплые, мягкие валенки.
Пришёл дед. Вскоре появились и мужики
- Так, порядок, - с порога заговорил заметно повеселевший Фёдор. – Дозвонился, заправят нас. Завтра улетим.
- Да, читали ему лекцию по телефону, - Князь вынимал из карманов водку, - Федя наш аж вспотел, по стойке смирно стоя.
- Вспотеешь тут … - полное мазутное лицо Фёдора расплылось в улыбке.
- Значит, в порядке всё? Ну, тогда давайте чай пить, - захлопотал дед.
- У нас-то всё в порядке, а вот у тебя, дед, в хозяйстве полный развал, - Князь встал посреди избы, и по его позе можно было понять, что у него очередной приступ словоохотливости. И по всему чувствовалось – от недавнего недовольства у Григория не осталось и следа. Он был доволен предстоящей баней, доволен тем, что достали водки и будет возможность хорошо посидеть в компании после парилки. Но более всего был он доволен тем не совсем обычным приключением, в которое попал. А люди такого склада, как я теперь понял, органически не переносят ровной, спокойной, как говорят – нормальной жизни. Они в ней дичают, дурят, портя жизнь себе и, особенно, близким.
- Ты объясни мне, - продолжал наседать на деда Князь, - почему это к твоему дому пройти невозможно? Что это у тебя на самом проходе дрова лежат не распиленные? Как тёмно настанет – ноги можно поломать, через них шагая. Что ж ты за хозяин такой, а ещё купеческого роду?
- Да куда ему распилить, хозяину моему, слабый он, - вступилась за мужа Федосья. – Пила стоит в сарае и бензин есть. Да не справиться Еремею, в последний год совсем хворый. А попросить кого – не соберусь.
- То верно говорит Федосья, худо могу с пилой управляться, здоровья-то нету уж…- согласился Еремей (судя по всему, именно так его звали на селе).
- Ну, дед… Ты же купеческого роду. Неужто артель себе не сколотишь? Да вот хоть нас возьми! – загорелся вдруг Князь. – А ну-ка, дай пилу! Я коряги твои в айн момент распластаю. Цепи есть?
- Да чаю попейте сначала, - пропела Федосья, ставя на стол большую кастрюлю с ухой. Она явно была не против того, чтобы гости управились с дровами.
- Потом чай. Тут работы немного, Гриша верно говорит, - первым потянулся к выходу Павел.
Через минуту уже ревела в ловких руках Князя бензопила, а мы разворачивали стволы под распиловку, оттаскивали и укладывали под навес берёзовые и осиновые чураки. Спустя полчаса работа была кончена.
- Ну спасибо, ребятушки, уж до чего помогли. Только вот грех гостям работать. Да ещё не евши, - встретила нас в избе Федосья. Она стояла у стола, и сквозь полноту её рябоватого лица пробивалась довольная хитринка. – А то, может, обиделись?
- Ты, хозяйка, поменьше разговаривай – разогревай уху. А мы в баню, - скомандовал Князь.
Глава 3. Павел и ведьма
Выпив по маленькой, раздобревшие, всей артелью пошли в баню, благо, была она просторна, сделана основательно, - судя по всему, Еремей, до хворобы своей, мастером был знатным. Долго хлестались в жестоком пару. Я, правда, больше времени провёл в предбаннике, отходя после первого захода. Когда, распаренные, обессилевшие, ввалились в избу, у Федосьи густо парил на столе самовар, а рядом стояла бутылка питьевого спирта, которого давненько уже не было в продаже.
Выпили – теперь уже по большой. Мне тоже поднесли равную со всеми долю – солидно наполненный гранёный стакан водки. Я стал неловко отказываться, на что Князь коротко сказал: «Помалкивай, студент, и делай, как старшие», а Рыжик начал уговаривать: «Выпей, Вовка, легче станет». От чего мне должно стать легче – я не понял, так как никакой тяжести не ощущал, но, не дожидаясь дальнейших уговоров, водку выпил. А затем, закусив, полулёжа на лавке у печи, чуть в стороне от застольной компании, блаженно внимал то неторопливо-обстоятельным, то порывистым речам моих собратьев по странному путешествию.
Разговорился молчаливый Павел. Выпитая водка и интересная беседа оживили его крупное, правильное, но обычно малоподвижное лицо, и это придало особый колорит всей его богатырской фигуре, облачённой в мягкий серый свитер, на ворот которого волнами спадали густые светло-русые волосы.
Павла я хорошо помнил с малых лет, жили Артюховы недалеко от нас. Да и просто в том возрасте и при том строении мальчишеской души, когда более всего на свете тебя волнует, что Спартаку так и не удалось со своими гладиаторами переправиться в Сицилию и пришлось принять неравный бой с Крассом, - такие колоритные люди, как Павел, всегда на виду и в памяти. Один эпизод из его жизни, свидетелем которого довелось стать, особенно запомнился.
Было мне тогда лет десять, и по мальчишескому любопытству летним вечером попал я с парой сверстников на размашистую гулянку, вернее, во двор того дома, где гулянка проходила. Там и увидели мы Павла, разговаривавшего с высоким, черноволосым мужиком, про которого я знал лишь, что на селе его звали Цыганом. Разговор был резкий.
- Дурень ты, Петька, наслушался брехни бабьей, - увещевал Павел мужика.
- Брехни, говоришь… Виляешь, Артюха, падла, - злобно наступал тот, - знаю – ты мою бабу грел, пока я лагерной баландой кишки полоскал. – И взвизгнул: - Не прощу, понял! Лыбишься, с-сука…
Павел не замечал, а мы увидели из-за угла дома, как Цыган, стоявший к Павлу левым боком, вынул из-под пиджака правую руку с зажатым в ней коротким ножом. А затем этот нож по рукоятку вошёл в тело Павла. Тот охнул и, скорчившись, привалился к поленнице. Мы, перепуганные, бросились в дом с криком: «Дядю Пашу убили!». Однако только лишь мы начали наперебой рассказывать, что видели, как в двери появился сам убийца. «Вяжите меня, я Пашку Артюхова зарезал!», - крикнул он дурным голосом, вошёл в избу и застыл, затравленно глядя. Пока хмельные головы осмысливали увиденное, за спиной Цыгана появился Павел. Держась обеими руками за бок, откуда торчала рукоятка ножа, тяжело шагнул за порог:
- Ты что ж так… не веришь, Пётр… За шкоду меня принял. Эх, ты… - и медленно обломился на пол.
Сейчас, невольно любуясь Павлом, я подумал: чуть в сторону тот пьяный удар и не довелось бы слушать этот неторопливый, мягкий голос. Павел не то чтобы спорил, - скорее, уговаривал, и было интересно видеть, как этот большой, очень сильный и смелый человек, мягко убеждает, боясь войти в запальчивость и обидеть собеседника.
- Зря ты говоришь, Гриша, что всё это россказни бабьи – про домовых, про всякие исцеления, - рассказывал Павел. – Бабы тоже не всегда врут. Насчёт исцеления я тебе могу доподлинный случай поведать. Три года назад было. Тимохе, двоюродному моему, - вот, Коля его хорошо знает, - деревом на валке спину повредило. Не согнуться совсем было человеку. Куда мы его только не возили: в область, в Москву, - всё худо, полный инвалид. Так и сказали нам врачи: надежды никакой. Я уж не помню, кто надоумил к Чубасихе везти, есть такая баба в Вознесенье, тридцать километров от нас по реке. Я, надо сказать, веры не держал, а вот тимофеева Зинаида загорелась: повезём, вылечит Чубасиха. Ну, сели в лодку, поехали. Дом у Чубасихи на отшибе, чуть не в лесу, но нашли скоро – в Вознесенье её всякий знает. Дом-то и не дом, так, избушка, передок чуть не по окна в землю врос. Зашли с Зинаидой, так со свету и не разберём ничего, в избе хоть глаз выколи, окна завешены. Да и дух такой, что с ног валит. Встали мы около порога, тут она и голос подала: «Чего рты разинули, садитесь на лавку». Сели, присмотрелись – стоит она сама возле плиты, плита аж докрасна, на плите чугун полуведёрный, там какое-то варево бурлит, а Чубасиха это варево прямо рукой размешивает…
- Ну, это ты уже сбрехнул, Артюха, - спокойно сказал Князь. – Давай ближе к теме.
- …Так вот, размешивает это варево, - тем же ровным голосом продолжил Павел, - а сама как есть ведьма: космы седые, растрёпанные, нос крючком, во рту два клыка торчат, на голове тряпка какая-то завязана, как у пирата. А вокруг ней поросёнок бегает, ещё грязнее Чубасихи. Зинаида прямо в ноги к бабке кинулась, чуть порося не задавила: «Спаси, Кузьминишна, пропадает мужик». Чубасиха расспросила, какого мы роду-племени. Оказалось, деда моего она ещё пацаном хорошо знала. Прикинул я тогда, сколько ей годов – получилось ближе к ста. А когда она прадеда моего вспомнила, да сказала, как он выглядел, - тут уж я понял, что мало годов бабке дал. Ну, она долго не рассусоливала, приговорила: «Хорошие у вас в роду мужики были, а бабы стервы», потом пнула порося, он залаял…
- Опять брешешь, - вставил Князь.
[justify]- …Истинный бог, говорю, - залаял дурным голосом да прыгнул на лежанку. «Тащите, - говорит бабка, - Тимоху вашего, посмотрю. Уважу Никиту, прадеда твоего, да и Егора, деда тоже. А то я нынче редко кому хворь вывожу: мелкий и паскудный пошёл народишко, хоть все перемрут - не жалко». Принёс я Тимофея. Чубасиха велела раздеть его совсем и на лавку животом положить. Мы с Зинаидой сделали то, ну и стоим, ждём, когда выхаживать начнёт. А она как зыркнет: «А вы чего стали? Чтобы духу вашего в избе не было!». Выгнала. Как вышли мы, то сразу двери не закрыла, а взяла веник из какой-то травы, окунула его в то варево на плите и ходила по избе, веником тем махала. Вроде как в самом деле дух наш выгоняла. Потом закрыла дверь с той стороны на засов. Только и слышали мы после того, как Тимоха там покрикивал. Я около крыльца на бугорок сел, курю, Зинаида рядом ходит, сама не своя баба, последняя надежда ведь. Может, с полчаса прошло, я на время-то не смотрел, - слышу, брякнул засов и дверь заскрипела. Оглядываюсь: в дверях Тимофей наш – в одних портках, рот раскрыт, и глаза сумасшедшие. Постоял, и на нас пошёл. Зинаида на радостях в рёв бросилась. Я, по правде, тоже слезу пустил. «Тимоха, - кричу, - ожил, чертяка!». И от счастья такого – хрясь его по плечу, голова моя дубовая. Он – кувырк через бугорок, и ноги кверху. Меня в пот бросило: только излечился, думаю, человек, а я его опять нарушил.
