Посмеялись рассказу Фёдора. Потом Павел напомнил, что надо пилить дрова. Собрались, пошли. Вернулись довольные, как обычно бывает после быстро и хорошо сделанной работы. Устроились уже теперь кому как удобней: кто за столом, кто у печи.
- Эх, хар-рашо! – широко потянулся Князь. – Такая благость, помню, была, когда из зоны вышел: в баньку сходил, да как в избу зашёл, да на кровать упал…
- И за что тебя в зону, Гриша? Если не секрет, конечно, - спросил Фёдор.
- Да какой секрет… Вот, мужики знают, наверное. За оскорбление личности. Личность тут как-то к нам в Кулигу приезжала. Да не одна, а несколько штук. Корреспондент из области, а с ним районное начальство. Чего их к нам занесло – не знаю, по дороге, видать, завернули. Рейд какой-то у них там был. Дело было вот так же, под весну. Я тогда слесарем на ферме работал. Зашли дорогие гости на ферму и попали на Люську Ручьёву – баба за словом в карман не полезет. Который главный в районной ватаге, стал ей пенять, что у неё коровы грязные. А та и скажи: «Ты не на коров смотри, а на меня, когда я силос мороженый на себе через весь двор таскаю. Бабу свою, небось, не заставил бы так», да большим матюгом его. И ушла. Тот стоит, как оплёванный. Тут Славка Хвостов подскочил, директор наш, блюдолиз. «Вы, - говорит, - не обращайте на эту бабу внимания, её вся деревня знает: пьёт, мужиков через день меняет». Корреспондент тут заохал: ох, деревня, до чего же ты дошла, где кадры твои, деревня, ну и прочее в том роде. Главный стоит, насупился, остальные поддакивают. А я всё слышал, вот и встрял. Врёт, говорю, Хвостов, выслуживается. Что пьёт, да мужиков меняет – не знаю, не пил с ней и не спал, а в чужие дела нос не сую. Только знаю, что на работе она всегда трезвая, и двоих ребят без мужика поднимает, вдова потому что. А если хотите знать, говорю, молодой бабе, да с характером Люськиным, от работы такой: в грязи, да в навозе по уши, да всё на горбу, да без выходных, - только в петлю лезть. И кто виноват в этом, говорю, надо ещё разобраться. Ну, корреспондент боком от меня, в блокнот что-то пишет, а главный присмотрелся и говорит: «Ты что – пьяный, что ли?». А я точно с похмелья был, заметно. «Вот-вот, - встрял корреспондент, - иди, проспись сначала». Тут я взъелся: да я же вижу, говорю, что ты ни при каком случае со мной разговаривать не будешь, я же для тебя чушка, а не человек. «А мне с тобой разговаривать не о чём», - говорит корреспондент. А мне есть о чём, говорю. И как врезал ему! Он брык – в яму около навозоуборочного транспортёра. Одна рука с блокнотом из жижи торчала… Да, была бы там чистая водичка, может, годок прокурор скинул бы.
Помолчали.
- Да-а, жизнь такая штука, - сам себе сказал Фёдор.
- Такая, - задумчиво согласился Павел.
- Чего-то Толя не идёт. Обещал, вроде, - сказал из угла Рыжик.
- Да ладно, чего уж… У них с Галькой теперь другие дела, - махнул рукой Князь. – А ты лучше скажи-ка, друг милый Коля, почему ты до сих пор не женился? Поди сорок, наверное, скоро. И если не женишься, то кому ты столько домов строишь? Живёт один с матерью, а уже третий дом в деревне строит. И всё в разных местах. И кому?
- Как кому? – растерялся от неожиданного вопроса Рыжик. – Один – маме с сестрой, один – себе, - и вскинув на Князя пронзительно синие глаза свои, сказал тихо: - А третий – ей.
- Да кому – ей? Жене будущей?
- Нет… Ане… моей. Её уже десять лет как на свете нету. Любил я её. И она ко мне хорошо относилась. Пожениться решили. А за неделю до свадьбы приходит, бледная вся, говорит: «Отпусти, Коля, другого люблю». Меня как обухом по голове. Не знал, что сказать. Долго думал, потом говорю: «Иди. Бог тебе в помощь, Аня». Что тут ещё скажешь… Ушла она, а вскоре узнал – вышла замуж. Они в Кедровицу уехали жить. А через год привезли Аню хоронить – умерла при родах. Так что ей я дом строю. Окнами на реку, очень она любила на реку смотреть, часами просиживала. А свой дом окнами на её могилку поставил. Одну её я любил, и до сих пор люблю… - Рыжик замолчал, потупив вздрогнувшие слезой глаза.
- Да, сильная история, - выдохнул Князь. – И ведь никогда не рассказывал, никто не знал про жизнь Колюхину.
- Я знал, - тихо сказал Павел. – Догадывался. После смерти Аниной Коля мучился сильно, запил, - я думал, как бы руки на себя не наложил.
Снова все замолчали. Только слышен был неторопливый шаг столетних часов, видевших многие смерти и рождения, и всё так же невозмутимо отмеряющих неумолимый ход времени.
Вот и всё. Утром мы улетели. Нас провожали Ермак, Федосья и Анатолий с Галиной. И внизу долго были видны четыре тесно стоящие фигурки, которые машут нам вслед, и как будто слышалось, как они кричат, кричат…
* * *
- Володя, очнись! – Дино, мой хороший знакомый, коллега и переводчик по совместительству, мягко тряс моё плечо. Он обычно провожал меня из Милана; на этот раз мы договорились, что я позвоню, когда узнаю время вылета.
- О, синьор где-то очень далеко, он не здесь, - разглядел моё отрешённое лицо Дино. – Наверное, синьор думал о чём-то… как это по-русски… сокровенном, да? И синьор, конечно, забыл зарядить свой телефон, он выключен. Володя, есть плохая новость – сегодня не улететь, Милан закрыт. Но есть хорошая новость – Турин открыли, там летают. У меня предложение: едем на моей машине в Турин, там… как это у вас… доберёмся. Да?
Я согласно кивнул: Турин, так Турин.
- О, тогда вернём билет и едем. А по дороге синьор Володя расскажет мне – что такое сокровенное он вспомнил, что так изменилось его лицо. Или это секрет?
- Нет-нет, - заверил я. – Обязательно расскажу.
И я рассказал ему эту историю, пока ехали до Турина. Дино, славный малый, умница, был благодарным слушателем: восторгался, смеялся, переспрашивал, стараясь вникнуть в детали. Но, конечно, он так и не понял, почему воспоминание о давнишнем полёте по маршруту Верхняя Паденьга – Кулига так взволновало меня.
