В ту ночь мне опять снилось что-то ужасное, и, почувствовав на своем лице луч света, я с облегчением проснулась. Первый взгляд в широкое низкое окно меня только огорчил. На улице еще царила ночь. Второй быстрый взгляд определил источник света: тускло, но настойчиво светил ночничок соседки по палате.
А, у нее снова бессонница. Да нет. На этот раз она не лежала неподвижно, обреченно уставившись в одну точку. Татьяна сидела на краю своей кровати и огрызком карандаша что-то быстро строчила на помятом листке.
Я отвернулась от нее и ее ночничка к стенке и зажмурилась. Свет теперь не мешал, но, почему то слишком раздражающе для меня скрипел старый карандаш. Он, как старичок, стонал и слабо покашливал в нервной руке Татьяны. Хоть бы он поскорее сломался, с иезуитским ехидством подумала я.
Вообще-то я человек добрый. Но, тогда в больнице я чувствовала себя скверно и на меня отрицательно действовала любая мелочь. Надо же, подумала я, женщине плохо, а она и в больнице ночью себе не дает покоя.
Через какое-то время я снова проснулась. Значит, мне удалось заснуть, с удовлетворением подумала я. Отвернувшись от стены, я с удивлением увидела, что Татьяна все еще корпит над своим листком бумаги.
"Что ты там пишешь?", спросонья полюбопытствовала я. Татьяна нехотя оторвала взгляд от бумаги, посмотрев на меня глазами, горящими как угольки даже при слабом свете лампы и тихо ответила: "Стихи". "О чем?", не унималась я. "О всяком", нехотя и невнятно пробормотала она. Я поняла, что сейчас она мысленно находится не рядом со мной в больничной палате, а где-то далеко-далеко.
Утром, когда нужно было идти на разные процедуры, Татьяну нельзя было разбудить. Потом она сидела бледная, мрачная и безучастная. Только по ночам она преображалась, но, кроме меня этого никто не видел. К концу нашего совместного лечения мне удалось с ней подружиться. При выписке у Татьяны была уже исписана целая папка с листками.
Когда я просила дать мне почитать ее стихи, она неизменно отвечала, что еще не время. Я понимала смысл этих слов по-своему, думая, что ей надо еще поработать над своими "шедеврами".
После выхода из больницы мы стали заходить друг к другу в гости. Ее дети тогда были еще маленькими. При виде меня, они обычно радостно кричали:
" Тетя Элла! Тетя Элла!" А я старалась не забывать приносить им что-нибудь сладенькое.
В то время моя подруга находилась в стадии поисков нового мужа. С первым мужем, кстати, неплохим парнем, она поспешно разошлась. Женщина она была еще молодая и видная и знала толк не только в стихах, так что она быстро нашла себе второго мужа, лет на десять младше ее. К ее детям он относился со сдержанной доброжелательностью, а на большее она и не рассчитывала.
Зато, Татьяну он просто боготворил. Тогда он был уже аспирантом и преподавателем столичного университета. Они оба неистово преклонялись перед стариной, особенно перед ее творческим литературным наследием. У Татьяны в доме хранилось множество антикварных фолиантов. Она всегда с неизменной гордостью брала одну книгу за другой, и, бережно перелистывая ее, приговаривала: "Это мне от дедушки в наследство осталось, от дедушки..."
Я, не будучи знатоком старины, все же понимала, что эти книжки с обветшалыми обложками и пожелтевшими страницами представляют большую ценность.
Татьяна и ее новый супруг часто куда-то уходили по вечерам. Иногда они просили меня остаться с детьми. По их словам, они ходили на многочисленные литературные встречи. Потом они страстно обсуждали услышанное. Порой мне поневоле приходилось присутствовать на их дискуссиях. Вскоре я стала сомневаться в том, что они посещали чисто филологические заседания, т.к. у них из уст нередко вырывались слова: Б-г, Создатель, Провидение, Б-жий суд, покорность и т.д.
А Татьяна продолжала творить. Как-то я все-таки не выдержала и снова полюбопытствовала, что же она пишет. На этот раз она экзальтированно сказала:"Псалмы."
Как-будто какой-то запрет спал с ее губ и она стала взахлеб рассказывать, что ее псалмы будут открыто читать в церквях. Чтобы не обидеть меня, она сказала, что построят новые синагоги. "Элла, ты мне не веришь, но, пройдет лет тридцать, и церкви и синагоги будут открыты для всех верующих.Советского Союза не будет. Каждый будет молиться своему Б-гу. Мир изменится. Власть тьмы закончится..."
Я слушала Татьяну и мне становилось все тревожнее на сердце. Что она говорит, мир изменится? Б-же мой, так она же сумасшедшая! Как я раньше не догадалась...
* * *
Элла встала из-за стола и, пятясь спиной, по-рачьи, стала медленно продвигаться к входной двери. У нее и у Татьяны глаза были одинаково широко раскрыты; у Эллы - от ужаса, у Татьяны - от экстаза. С трудом нащупав дверную ручку, Элла рванула ее на себя. Выскочила за дверь и побежала к лифту. Татьяна ее не остановила.
Вот уже тридцать лет Элла вспоминает свою бывшую подругу. Почти все ее предсказания давно сбылись. Даже сейчас Элле стыдно за свое давнее невежество и непонимание неординарной женщины, опередившей свое время.
2006 год.
