Мы ещё придём просить прощения!

банок. Ровными пластиками разлеглись колбасные кружочки, и снялась плотная коричневая одежка с крупных луковых головок. Рядом с алюминиевыми кружками важно расположилась и бутылочка.
Мишка поторапливал приятеля, ему, видимо, не терпелось скорей приступить к трапезе.
— Давайте к столу. И ты, Николаич, присоединяйся. Теперь мы тут одна семья. Хоть ты и человек науки. Заодно мы сообщим тебе, зачем сюда приехали, а ты, наука, нам о своей работе расскажешь. И тебя, небось, любопытство раздирает, да и нас тоже. Давай, Филиппыч, чего задремал? Разливай. Ты на этот счет большой мастак — был им, остаешься и будешь.
Забулькала жидкость по кружкам.
— За что пьем?
Мишка усмехнулся:
— Как за что? За приезд, конечно! Самый верный тост будет. Короче, куда стремились, к тому берегу и пришвартовались. Считай, чуть ли не два года об этом мечтали.
Глухо стукнулись кружки. Выпили залпом.
— Давайте закусывайте, мужики. Да ты не стесняйся, Николаич. Все общее, все наше. Стол, конечно, не богат, килька в томатном соусе, скумбрия в масле, капуста морская. Колбаска копченая.
На какой-то миг воцарилась тишина. Разве только ложки шумели по консервным банкам, выскребая из них содержимое.
Пока пришельцы закусывали, Николаич успел их разглядеть. Филиппыч был выше ростом, медлителен в движениях, все делал обстоятельно и красиво, даже когда разливал водку по кружкам. Имел небольшую черную густую бородку. Михаил был чуть повыше своего друга. Рост еще больше подчеркивал его худощавость, которую не скрывала даже фланелевая рубашка с толстым свитером. Лицо плоское, с очень выразительными губами и скудной, редкой козлиной бороденкой, которую он, наверно, начал отращивать, собираясь отправиться в столь дальний край.
Филиппыч прерывает затянувшееся молчание:
— Ты, наверно, Николаич, думаешь о том, не забрались ли мы сюда, чтобы грабить здешние озера. Можешь не поверить: хотя бы накоротке, за недельку, душу отвести. Глянуть на огромные, бескрайние пространства, где никто не мешает. И, естественно, подержать в руках настоящую, белую рыбу, муксунчика, которого на Большой земле если и увидишь в богатом магазине, то по цене такой, что как глянешь, тут же, у
прилавка, всякое желанье сразу отобьет не то что купить — даже смотреть.
В больших городах областного масштаба, да и в районных, щука и та настолько дорога, будто у нее в желудке не заглотанные мелкие рыбешки, а золотые самородки упрятаны. А было время, такая рыба, как лещ, чебак, красноперка и та самая щука, копейки стоила.
Помнишь, Мишка, весна была поздняя. Мы так же, как и нынче, пробирались на катере к этой самой избушке. Тогда более суток не мог наш катер зайти в русло реки, оно было сплошь забито льдом. Ждали, когда лед нас пустит. Так вот в то самое время на большой воде шла большая путина полным ходом. Аборигены брали рыбы, сколько выдерживали их лодки, под самую завязку. Их лодки шли по воде с таким перегрузом, что, того и гляди, черпанут бортом и на дно пойдут вместе с пойманной рыбой. Вот Миша не даст соврать, мы были тогда с ним вместе, причалил наш катер к плашкоуту. Такой, если не знаешь, небольшой кораблик, у которого главное, что имеется большой трюм для приемки рыбы. Где-то на одну треть заправлен трюм колотым льдом, чтобы рыба, которую повезут на рыбзавод, не потеряла не только своего вида, но и свежести. На палубе этого кораблика восседал строгий приемщик. Наблюдал он, как аборигены на своих баркасах подвозят только что выловленную рыбу. Она у них разложена по стандартным ящикам. Потому-то ящики никто не взвешивает, за граммами не гоняются. Но у приемщика опытный глаз. Ходит по палубе, как мясник на рынке. На нем резиновый фартук, и рукава у него засучены, топора вот только в руках нет: он ему не нужен. Что же касается рук, то они у него работают как щупальца, как миноискатели. Запустит их в один ящик, в другой, третий, и на тебе: то щука, да не одна, то язь или лещ невиданного размера. Непорядок. Идет главная путина — на белую рыбу. Вся остальная считается сорной или третьесортной, мигом летит за борт.
Нам тогда такие действия странными казались. Приемщик говорит: берите, если надо. Такие, брат, дела.
Мишка прерывает приятеля:
— Ну, ты, Филиппыч, что-то разговорился. Наверно, в здешних краях Николаич побольше видел всякого такого.
— Чего он может видеть такого? Его больше птицы интересуют.
— Не скажи. Наверное, он в этих краях больше нашего побывал и всего повидал. Пока молчит. Видно, крепко тебе, Николаич, перехлестнуло крестец. Но ничего. Мы теперь здесь, ты не один. Не пропадем. Давай-ка, Филиппыч, разлей остатки. Надо за здоровье Николаича выпить.
Филиппыч берет бутылку и разливает водку по кружкам.
Мишка поднимает стопку:
— Выскребайте из банок все остальное. Чтобы ничего не оставалось. Что-
то мы разговорились. Наговориться еще успеем. Надо бы отдохнуть с дороги. А то мы с самолета да на катер. Да и во времени большое расхождение.
Пришельцы достали из мешка пологи и начали натягивать их над нарами. Через несколько минут квадратные матерчатые домики встали ровным рядом. Пришельцы, подвыпив и расслабившись после дальней дороги, забросили свои кости под полог, успокоились и затихли, словно их и нет вовсе: уехали, уплыли. Да нет, никто никуда не
исчез. Все они здесь, как и все остальное: стена, потолок, крыша. Только вот вдоль задней стенки на нарах был уже не один полог, а три — сшитые из материи, один на другой похожие. Опять же зря было бы сказано, что хозяин своего матерчатого домика никогда не стирал. Конечно же, стирал. Надо обязательно это делать: домики должны дышать, жить. Но вот копоть, сажа, летящая от железной печки, давленые-передавленые комары делали свое дело. Здесь прежде всего — внешность, она и есть благородство. Время же украшает бязевые жилища. Уж больно романтично смотрятся они к концу полевого сезона. И напоминают своим внешним видом людям с Большой земли, в основном ученой братии, хальмеры — место захоронения аборигенов. Слово “хальмер” переводится с местного языка как “смерть”.
Сооружения эти имеют вид прямоугольного ящика, сколоченного из досок. В здешних местах, за Полярным кругом, на вечной мерзлоте, невозможно человека закопать, предать земле, как в южных краях. Вот и ставят в тундре на вечномерзлую землю эти самые ящики, сколоченные из досок. В них кладут не только самого умершего, но и все его охотничьи доспехи, начиная с ружья и заканчивая капканами на зверя. Подойдешь к такому месту, и сразу тебе известно, кто захоронен, мужчина или женщина. Если женщина, то возле нее кладут различную утварь, одежду.
Хальмерами и прозвали заезжие в эти далекие края люди свои пологи. Тому есть очень простое объяснение: нет у тебя полога, смерть тебе от кровососущих насекомых. И это чистая правда.
В избушке тишина. Время от времени с просторов тундры доносятся шумные птичьи разговоры. Но вот один из заезжих пришельцев зашевелился, заколыхалась матерчатая стенка полога, что стоял посредине. Из укрытия показалась голова Филиппыча с взъерошенной шевелюрой.
— Мишка, как дела? Пора подниматься — нас ждет работа. Слышь, хорошо бы немного чайку глотнуть крепкого, взбодриться и порыбачить. Уху сварганить из здешних карасей. Коли своих, местных, не осталось. Есть-то они есть, да не про нашу честь. Из-за полога послышалось:
— Да, дорогой Филиппыч. Что и говорить! Какие карасики были, не крупные, а такие вкусные! Особенно жаренные в сметане. Да и без нее — хороши. Понял, Филиппыч, что я говорю о тех самых, за которыми сейчас отправимся, а не о тех, что в озере за огородом у твоей тещи ловили. Теперь-то они недоступны не только нам, а всей деревне.
Филиппыч вопросительно смотрит на ученого:
— Слышь, Николаич, а что говорит наука о бардаке, который творится по всей России. Хотелось бы узнать от тебя. Как это получается: жили — не тужили, и на тебе! На одну сетку разрешали рыбачить. Озер-то в нашем краю, пожалуй, нисколько не меньше, чем здесь. Конечно, рыбка, в основном, карасики. Ну, и что! Они же хороши в разном виде. У местного населения, особенно у пенсионеров, — грошовое дело. А тут рыбка. Какое подспорье! Как это все понимать, чем объяснить?
Николаич вздыхает:
— Как тут объяснишь? Мне кажется, просто нет этого объяснения, потому как нет закона. Конечно, есть водный кодекс, но такой бездушный, неживой. Одно дело —
запрещать на бумаге, другое дело — контролировать прибрежные охранные зоны возле питьевых да и не питьевых водоемов. Я не юрист. В основном, в той части закон знаю, где меня касается, моего дела. Обо всем прочем — лишь поверхностно. Если потребуется, почитаю законы. Хотя чего там объяснять! Закон как дышло, куда повернул, туда и вышло, о двух концах. Кто их соблюдал тогда и соблюдает теперь? Пиши их, не пиши.
Но вот беда! Для отдельных лиц закон есть лишь на бумаге, а на деле для них его не существует. Потому как у них деньги имеются. Вот они этими самыми бумажками, если им надо, выстелют не только тропинку, дорожку, а и дорогу — и не куда-нибудь, а к тому чиновнику, который за взятку — хорошую-хорошую! — любую бумагу подпишет. С такой бумагой можно все законы обойти — хоть водные, хоть лесные, хоть рыбные. После монолога ученого, а скорей всего после его последних слов, ожил и зашевелился под своим пологом Михаил. Он как-то ловко, почти не поднимая матерчатой стенки своего укрытия, выскользнул наружу, наподобие плоской рыбы леща. И тут же присел на кромку нар и немедля вступил в начатый разговор:
— Да обидно, мужики, будто было озеро — и нет его. Арестовали. Если говорить просто: гады какие-то, другого слова не подберешь. Кругом охрана, и к воде не подойди не только с сеткой — даже с удочкой. А моторные лодки у них какие-то особенные, двигатели интересные: на малой скорости когда работают, с трех шагов не слышно. Я, правда, сам не видел, а вот мужики из местных, которые подались к ним в охрану, рассказывали: лодки не только тихо-тихо, можно сказать, бесшумно двигаться могут, но и с места дикую скорость развивать способны.
Филиппыч протестующе поднимает руки:
— Я смотрю, и ты, Мишенька, разговорился. Хорошие, говоришь, лодки с моторами у хозяев озер нашенских? Вот бы нам таких! Та, что притащили мы с Большой земли, совсем без мотора, на нашем с тобой пару работает. Главное, мы ничего не портим, не то, что те: где проедут, там шлейф волочится в виде масляно-бензинового пятна.
— Да все, Филиппыч, кончай душу бередить, пора сменить пластинку. Давай лучше одеваться, собираться в первый поход.
Мишка натягивает на голые ноги сначала тонкие носки, следом — толстые вязаные, аккуратно наматывает портянки. И вот он уже в сапогах, стоит на твердом земляном полу и стучит по нему, проверяя, не трет ли, не давит ли ногу.
— Слушай, Миша, возьмем пару сетей с крупной ячеей. И хватит, наверно, на первый раз. А там видно будет.
Рыбачки, не отходя от избушки, распрямили и накачали свое плавсредство — лодку. И, прихватив пару сетей, Михаил повесил их, как заправский рыбак, на плечо, а в руки взял весла. Филиппыч, идя за ним, потянул за собой по земле на толстой бечевке лодку. Вскоре с реки донеслись всплески весел.
.Время, оно всегда летит неумолимо. Что значит какая-то неделя, к тому же в этих северных широтах, за Полярным кругом, где на