Чужая дуэль

размашистые резолюции. Вдоволь налюбовавшись столь необычным зрелищем, я легонько поскреб пальцами по створке и негромко спросил:
- Позволите войти, ваше благородие?
- Кого там еще черт принес? – не отрываясь от своего занятия, рыкнул полицейский. – Вон пошел, не до тебя!
- Так уж и вон, - фыркнул я. – Суров же ты, братец, как я погляжу.
Озверевший от ненавистной ему писанины околоточный гневно вскинулся, но, узнав меня, поначалу осел обратно на стул, а затем, порывисто подхватившись, кинулся обниматься. Немало ошарашенный столь бурным проявлением эмоций, я хлопал Селиверстова по спине, дожидаясь, когда он, наконец, от меня отлипнет. Когда же полицейский вернулся за стол, мне показалось, что тот украдкой смахнул слезу.
От такого теплого приема у меня тоже защипало в горле. Чтобы скрыть смущение, я достал портсигар, закурил и преувеличенно бодро спросил:
- Как поживаешь, Петр Аполлонович? Что нового в околотке?
Откровенно шмыгнув носом, Селиверстов небрежным движением сдвинул документы, уперся локтями в стол и, положив подбородок на переплетенные пальцы, уставился на меня влюбленным взглядом.
Так мы молчали довольно долго, пока я не затушил окурок. И тут он, наконец, раскрыл рот:
- Слышал уже, что Палыч пропал?
- То есть как, пропал? – неподдельно изумился я, успев привыкнуть к Буханевичу, как к неизменному атрибуту здешней жизни. – Как же он решился своё хозяйство на произвол судьбы бросить?
- Я тут, надеюсь, помнишь, перед самым твоим отъездом зуб Ивана Палыча поимел, – околоточный, продолжая упираться нижней челюстью в пальцы, говорил медленно и не очень внятно. – Меня-то он, чем в свое время взял. Сразу после назначения в добровольные помощники записался и, что интересно, весьма ценную информацию порой подкидывал. А когда вся эта история с оборотнем Палкиным приключилась, стал я факты сопоставлять и все кончики вдруг к Палычу и потянулись. Получается, водил меня старый лис за нос, за спиной делишки свои тёмные обтяпывая.
- По-твоему выходит, - задумчиво почесал я в затылке, - что Буханевич и есть главный преступник?
- Так и выходит, - горько вздохнул околоточный. – А я ни сном, ни духом. Когда от Шепильской в тот вечер вернулся, твердо решил, с утра беру старого за жабры, и буду трясти, пока всю душу наизнанку не выверну и до истины не дознаюсь.
Одним ухом слушая полицейского, я лихорадочно размышлял. Все больше элементов мозаики складывались один к одному. Нашлось в ней место и для Буханевича. То, что непосредственно перед тем, как попасть на базу к Богдану, я не обратил особого внимания на угрозы Селиверстова в адрес владельца постоялого двора и трактира, было понятно, – в тот момент голова пухла от других проблем. А вот почему Иван Павлович воспринимался не более как жуликоватый коммерсант, умело прикрывающий мелкие аферы сотрудничеством с полицией, и я не смог учуять в нём матерого преступника, стоило на досуге поразмыслить. Подобные проколы обычно дорого обходятся, и еще неизвестно, каковы будут последствия моей недальновидности.
Тем временем Селиверстов продолжал:
- На следующее утро, чуть свет я с городовыми к Палычу заявился. Хотел в постели, тепленького прихватить. Однако не тут-то было. Оказалось, он еще с вечера на какую-то важную встречу укатил, и ночевать не вернулся. Я-то сперва грешным делом решил, что тертый калач опять меня вокруг пальца обвел. Ан нет, не получается. Когда его рабочий кабинет и спальню вверх дном перевернул, несколько тайников обнаружил с долговыми обязательствами та-а-ких лиц, - сыграл он голосом и указательным пальцем ткнул в потолок, подчеркивая сказанное. – Этот архив Буханевич ни за что бы не бросил. Он поболе тех денег стоит, что вместе с бумагами схоронены были. А сумма там, поверь на слово, весьма немалая. Пришлось под эти чертовы купюры сейф освобождать, иначе никак не вмещались. Заодно вот со своим хозяйством надумал разобраться, - полицейский с отвращением покосился на груду документов.
Я же недоуменно приподнял бровь. Если нелюбовь Селиверстова к эпистолярному жанру была общеизвестна, то с его подобной щепетильностью по отношенью к изъятым у преступников деньгам пришлось столкнуться впервые. Пока я пытался понять, что же произошло с приятелем за не столь уж и долгое отсутствие, все больше и больше интригующую меня беседу прервал с грохотом ввалившийся в помещение городовой. 
Немолодой, грузный мужик в сбитой набекрень папахе и насквозь мокрой, парящей с мороза шинели, жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, первым делом без сил обрушился на свободный стул, который жалобно всхлипнул и только каким-то чудом не рассыпался. Надрывно, с хрипом дыша и обеими ладонями утирая струящийся по лицу пот, он взвыл неожиданным дискантом:
- Беда, Петр Апполонович, беда! – и тут же сорвался на сип, повторяя как заведенный, - беда у нас, беда.
Переменившийся в лице околоточный привстал за столом, судорожно сглотнул и оглушительно взвизгнул:
- Отставить, Павлухин! По форме доложи, что там у тебя приключилось!
Тут городовой, громыхнув шашкой по доскам пола, крестясь, повалился на колени. 
- Только на тебя надежа, ваше благородие, - по-бабьи запричитал он, размазывая по щекам уже не пот, а слезы. – Там же детишки, цельная дюжина детишек.
Пока подскочивший к подчиненному Селиверстов пытался взгромоздить его обратно на стул, я схватил с подоконника графин. Только влив в громко стучавшего по стеклу зубами городового два полных стакана ледяной воды подряд, мы смогли добиться от него связного рассказа о происшествии. 
Оказывается незадолго до моего прихода все, кроме начальника отправились сопровождать по подведомственной территории карету казначейства. Особо ценный груз сопровождали казаки, но каждая полицейская часть по пути следования выделяла дополнительную охрану.
- Мы, чин по чину, казачков встретили, - все еще с одышкой, но уже внятно вещал Павлухин, - ничего подозрительного не заметили и соседей с Богом отпустили. А когда в путь тронулись, тут по нам пальбу и открыли. Аккурат возле самой церкви, как на мостик через ручей выехали, из кустов пачкой вдарили. Одного казачка сразу на повал, второго подранили. Наших-то, слава тебе Господи, никого не зацепило. Да и казаки, ребята шустрые оказались. С коней вмиг соскочили и так лихо ответили, что басурманы не сдюжили, побежали.
Околоточный, было, с облегчением выдохнул и перебил городового:
- Что ж ты, Василий Поликарпович, пугаешь-то меня так, а? Казака, слов нет, жалко, но груз-то, я так понимаю, цел остался. В чем же беда?
- Так в том-то и дело! – вновь попытался вскочить Павлухин, но я удержал его за плечи. – Нападавшие в храм подались! А там детишек в хоре петь привели! Эти изверги всех, всех кто внутри оказался, захватили!
Глядя на серое, в миг помертвевшее лицо Селиверстова, я ощутил, как сердце до острой боли сдавила ледяная лапа, а в комнате на секунду померк свет. Околоточный же молча выдвинул ящик стола и достал из него револьвер. Откинул барабан, крутанул, проверяя наличие патронов, резким движением кисти защелкнул на место, и опоясался набитым под завязку патронташем. Поднял на меня заледеневшие глаза: «Оружие с собой?»
Я кивнул, автоматически нащупав левым локтем верный «Гассель» в наплечной кобуре. Тогда Селиверстов, больше не говоря ни слова, деревянной походкой двинулся на выход, а мы с городовым устремились за ним.
…Возле ограды той самой церкви, где околоточный, следуя моему совету, поймал воришку, покусившегося на драгоценные камни из оклада чудотворной  иконы, толкался народ. Десяток казаков в синих шинелях сдерживали все прибывающую толпу, в центре которой уже начинали голосить бабы и, потрясая кулаками, выкрикивать невнятные угрозы мужики.
На ходу выскочив из саней, я крикнул полицейскому:
- Отгоняй народ и выставляй оцепление, чтобы мышь ни туда, ни обратно не проскочила! Я на разведку!
Вообще-то авантюрист без роду и племени не должен командовать околоточным надзирателем при исполнении, и уж тем более в экстремальных обстоятельствах. Однако я ни на секунду не сомневался, что Селиверстов послушается меня. Потому, что я имел хотя бы призрачный шанс спасти заложников, а он нет. И полицейский прекрасно об этом знал. Откуда? Сейчас меня это интересовало меньше всего.   
Судя по раздавшемуся за спиной отборному мату, околоточный начал действовать. Я же прямо по целине легкой рысью побежал вокруг церкви. Выскочив на утоптанную липовую аллейку, ведущую от крыльца храма прямиком к злополучному мостку, где конвой попал в засаду, я наткнулся на волокушу с соломой, на которой раскинулся мертвый казачий урядник. Его развороченное пулей лицо прикрывал побуревший от крови платок.
Второй охранник в накинутой на плечи шинели с одной ефрейторской лычкой приказного на погонах неловко пристроился на самом краю. Раскачиваясь и постанывая в такт движению, он баюкал раненую руку. Кровь из простреленного предплечья обильно сочилась меж пальцев и, капая на землю, расплывалась яркими алыми пятнами на белом снегу. Рядом, пытаясь помочь, суетилась молодуха.
Приметив, как она примеряется перевязать рану прямо поверх гимнастерки, непонятно откуда взявшейся рванью, еще на бегу я заревел во всю глотку:
- А ну стоять!!!
Испугано вздрогнувшая девчонка, от неожиданности выронила лохмотья, которые хотела использовать вместо бинта, и затравлено обернулась. Я же, подлетев вплотную, продолжил орать:
- Что ж ты творишь, тетеря безмозглая! Мало ему досталось, так еще без руки парня оставить хочешь?! – и, не обращая внимания на всхлипы, бесцеремонно отстранил её от раненого.
Пережив два похищения, я взял за правило, помимо огнестрельного оружия, всегда иметь при себе нож. Вытянув клинок из ножен на щиколотке, не мешкая, вспорол липкий от крови рукав и понял, что дело плохо. Пуля, раздробившая кости, застряла в теле. Без того непростую ситуацию осложняло сильное кровотечение.
Раненый казак, закатив глаза, продолжал надрывно стонать, и было понятно, что он вот-вот хлопнется в обморок. Я легко похлопал его по бедру. Не сразу среагировав, бледно-зеленый от кровопотери паренек, посмотрел на меня мутным от боли взглядом.
- Тебя зовут-то как, герой? – мне, во что бы то ни стало, нужно было удержать его в сознании.
- Ар… Арсений я… Жуков, - с трудом справляясь с непослушным языком, пробормотал раненый.
- Больно, Арсений? – продолжая беседу с ним, я скосил глаза на девчонку и прошипел: - Чистую ткань мне, быстро.
В ответ она растеряно ойкнула:
- Где ж её взять-то?
- Где хочешь! – свирепея, зарычал я, понимая, что теряю драгоценное время, но и бросить парня на верную смерть, никак не мог.
За спиной снова откровенно захлюпало, зашуршала одежда, раздался треск рвущейся материи, и тут ожил приказной:
- Жуть как больно… Будто раскаленной кочергой жгут… И голову кружит… Того и гляди без чувств грохнусь…
- Ты мне это брось, - я сжал его колено. – Терпи казак, атаманом будешь. За геройство крест, небось, дадут. Урядником станешь. А он, как девица, без чувств.
Когда в поле зрения появилась полоска белоснежных кружев, я, перехватив импровизированный бинт, начал перетягивать рану, и только тогда сообразил, что моя помощница пожертвовала нижней