Хольда

доказывает.
Она появляется между ними. Между матерю и чудовищем, сама отчасти чудовищем являясь. Древняя старуха в тёмном широком платье, с поясом, на котором гремят тысячи ключей – сколько домов она посетила? – и в сморщенных руках её портные ножницы. Страшна она в эту минуту. Но не так, как Туриль – та страшна отвращением, а эта – силой. Волосы у старухи седые, совсем белые, в глазах чернота, губы – тонкая линия…
–Хольда! – с облегчением молвит Ханне и даже плачет, благодарная за визит страшной силы. Её визит это ещё не вывод. Но присутствие здесь Туриль – верная смерть дитя.
Туриль забивается в угол. Смеха нет. улыбки тоже. И змеи, которые плодятся в её глазах, животе и во рту трусливо замирают.
–Она хочет убить моё дитя! – жалуется Ханне, не зная, услышит ли её Хольда и смилостивится ли.
Смилостивится.
Медленно и грозно заносит Хольда над головою портные свои ножницы, глаза её устремлены на забившуюся ничтожную в это мгновение тварь, принявшую людской облик.
–Молю! Не надо! Я уйду, – лопочет Туриль, но у Хольды, видимо, своё мнение на этот счёт.
Ножницы страшно свистят в морозной лачужке, когда Хольда бросает их в Туриль. Туриль пытается заползти под стол, но уже в следующее мгновение ножницы, точно вильнув за нею, пропарывают её шею и грудь, разрезая тканое платье и жалкую смертную плоть.
Во все стороны мелкие чёрные змеи. Сыпят, точно дождём. Мелкие, напуганные, суматошные.
Хольда взмахивает ладонью, и незримая сила наматывает всех выползающих тварей в чёрный клубок.
«Точно пряжа», – думает замороченная молодая мать перед тем, как лишиться чувств.
***
–Ты отсыпайся сегодня, милая, – у Хольды другой облик. Теперь она молода  – ровесница Ханне, не старше. Но Ханне, даже только открыв глаза и лишь единожды взглянув на её, понимает – это Холда.
–Ч…что? – у Ханне мешается явь и бред. Были змеи. Был треск. Дитя?
–Всё в порядке, спит он, – утешает Хольда и с силой укладывает взметнувшуюся Ханне обратно. – Спит, вовремя ты меня вызвала. Насилу отбили.
–Кто она? – у Ханне дрожит сердце и ум готов помутиться. Она всегда была хрупка для этой жизни и сейчас ей очень хочется плакать. Но нечем.
–Пей, – предлагает Холда и в её руках плещет прозрачной чистотой кувшин. – Пей, милая. А та… та тварь не Туриль твоя, не думай. Мертва Турил. Доверилась она колдуну, счастья своего хотела. А тот…
Хольда отмахивается, мол, чего и говорить? да оно и понятно. Хоть и не сказано, а алчность и глупость рука об руку идут. Идут и губят друг друга, да друг друга наполняют, питают. Пошла Туриль по глупости к алчному, за то и поплатилась. Нет Туриль больше, есть лишь плоть её – догнивающая, изнутри чёрными змеями съеденная.
–Они на последнюю ночь приходят, на девятую, когда я уже вернее всего не приду, а на десятую им уже бесполезно – дитя под защитой света. Редко, но, видишь, милая, метко. Жрут души и плотью не брезгуют. От того сила прибавляется, не у них, у колдуна.
Хольда говорит тихо и мягко. Вздыхает совсем горько – жаль и ей молодой дурёхи, что без размышлений бросилась защиту искать у первого же колдуна.
–Муж твой, – говорит Хольда, – здоров.
Ханне не реагирует, Хольда, однако, понимает её мысли:
–Ты, милая, его не вини. Он не знал. Не всегда ж Туриль такой была. А где ему тонкости душевные разглядеть? Съедала Туриль тоска, он это знал, сочувствовал тоже, но сделать ничего не мог.  А дурёха, на счастье ваше насмотревшись, бросилась своё выклянчивать. Да не у света, а у тьмы. Прокажённой себя сочла, теперь вот точно прокажённой будет похоронена.
Не трогает это Ханне. Что ей Туриль и что ей Улаф? Что ей прокажённости чужих похорон? Её волнует лишь её сын, она пережила такой ужас за него, что остальное померкло, перестало волновать.
Что ей дом? Что ей пересуды? Что ей…
–Почему ты пришла? – спрашивает Ханне напрямую.
–Ты позвала! – удивляется Хольда, но видно – лукавит.
–Девятая ночь твоя. Ты его не забрала…
Хане видит как дышат одеяла в колыбели. Она приподнимается и видит ещё и личико сына. он мирно спит. И впрямь – крепкая стать!
–Не забрала, – соглашается Хольда, – но что же… зло я?
–Почему?
Теперь это важно. Когда мертва эта тварь пора узнать расплату. Ханне отдаст всё, лишь бы забыла Хольда про него.
Него… имя ему пора дать. То, что держалось в уме, то, что билось под сердцем.
–Нам тоже нужны помощники, – улыбается Хольда,  и улыбка её печальная, старая, видавшая многие века этого мира, и это оттеняет неестественную молодость её лица, – нам, богам. На земле, среди вас. Слово наше беречь и нести, заветы слагать и почитать, да и в общем-то…
Льстит.
Лестно богам, что их слуги есть среди смертных. Боги как люди и люди как боги – все из одного теста, все из одной грязи и глины намешаны, но разделены чертой смерти.
–Жить он будет, – заверяет Хольда, – не боись, милая. Но станет мне служить.
Плохо это? хорошо? Страшно. Ночь назад Ханне видела Хольду как главного врага своего, а теперь?
–А если не захочет? – спрашивает Ханне и поднимается с постели. Хольда не препятствует ей.
–Захочет, – уверенно говорит Хольда и поднимается следом. – Пойду я. лишь одно осталось… я в руках его держала. Так надо было. Если хочешь – совсем заберу.
Ханне смотрит на Хольду как на безумную и даже не снисходит до ответа ей. Она наклоняется над сыном и откидывает с него  теплое одеяло, хочет сама взять на руки…
Застывает. В сердце её знакомый уже холод.
Что-то не так. что-то в нём изменилось. что-то в его чертах залегло…
Или Ханне спятила?
За спасением Ханне поворачивается к Хольде, и взгляд её падает на отброшенное одеяло. Она клясться готова на крови своей, что одеяло, что она укладывала в его колыбель, было белоснежным. А сейчас – чёрное. Из чёрной пряжи.
Из змей. Ханне это ясно видит. Одеяло чуть шевелится.
–Да, – говорит Хольда, – мои колдуны лихуют. От того и прихожу, когда позвать догадаются. Они ведь тоже моими детьми были когда-то, но я сама их в ничто увела, не пережили они девяти ночей. То проклятие. За что – не спрашивай, милая, не знаешь ты таких преступлений! Но мои это дети. И Туриль твоя от моего дитя пострадала.  И спасти твоё дитя можно было лишь так. Служить мне станет. И будет жить. Долго жить…
–Что же ты сделала? – спрашивает Ханне с ненавистью и ужасом. И в этом вопросе «что же ты сделала?» взывание к преступлению, за которое прокляли Хольду и её поступок минувшей ночью.
Что же ты сделала, Хольда, что стала такой?
Что же ты сделала, Хольда, что сын теперь твой стал слугой Хольды и впущены змеи в его душу, змеи ночи, тянущиеся из пустоты к жизни и от жизни к пустоте?
–Не всё ли тебе…– отзывается Хольда и замолкает. Она стареет на глазах. Снова старуха. Не грозная уже, а измотанная. Снова враг всех матерей и снова всем матерям защита. Проклятая всеми. Сказка, которая никак не заканчивается, кошмар, который никак не желает уползти в мир мрака. – Скажи только, сына своего принимаешь или забрать мне его?
Ханне смотрит на крохотные пальчики, на маленькое личико… Хольда считает что у неё ест выбор, а Ханне уверена что выбора нет.
–Принимаю! – говорит она решительно и даже встряхивает необыкновенно полегчавшей головой. – Слышишь? Прини…
В комнате Хольды нет. ушла, проклятая!
–Ханне? – зато Улаф есть. Улаф, которому ей придётся доверять. – Как мы назовём нашего сына?
Он не говорит про Туриль. Он не говорит про ночь.
–Мы? – удивляется Ханне, и лёгкая тень улыбки впервые за последние тяжелые часы касается её бледного лица.