Заказуха

   Бабка Дуня решила все-таки зарезать Борьку. Понимание этого шага пришло к ней не сразу, все-таки почти родной. Но… Она еще не знала, что придется «заказывать» его ликвидацию.
    Подбить на это дело поначалу она решила своего мужа Матвея. Матвей хоть и был всю жизнь мужичком не самого боевого пошиба, но другой мущщинской силы у бабки под рукой не оказалось. Поэтому, особо не раздумывая, Евдокия Петровна вышла во двор и шумнула:
    - Матвей! Где ты есть, черт золотушный? А ну-ка, подь сюда, дело к тебе есть! Не все тебе по сарайкам прятаться, вроде как мастеришь. Подь сюды, говорю! Дело есть важное, идол косорукий…

    Тут надо немного рассказать о них, о наших героях. Евдокия Петровна всю свою жизнь была сознательной активисткой. В их деревеньке, которая впоследствии стала даже центральной усадьбой колхоза «Луч коммунизма», Дуня всегда была на виду. Боевая девушка первой выходила на субботники, веселой песней, а втихаря и подзатыльниками подбадривала несознательную молодежь на трудовой подвиг. Девушка была ядреной, как тогда говорили - кровь с молоком, и вполне могла дружеской оплеухой сбить наземь колхозного кузнеца Мефодия. Бой-девка была, чего уж. Пела Дуня так громко, что ее даже без особых сомнений выбрали когда-то самой главной запевалой колхоза. А потом и на работу в клуб она перешла потихонечку, заведующей. Образование получала заочно, ну, как тогда это можно было? Конечно, все преподаватели шли навстречу этой былинной русской девушке из глубинки и ставили ей зачеты автоматом, пока она голосила на очередном шефском концерте.

     Так и прожила жизнь баба Дуня в песнях и борьбе с уклонистами от библиотеки и народной самодеятельности. В клуб «на кино» жители ходили исправно. Дуня могла выбивать в райцентре хорошие фильмы. Да и танцы, благодаря ей, тоже были на высоте. И аппаратура, и даже свой небольшой ВИА, все было выбито, выпестовано и запущено могучей рукой Дуни. Правда, молодежь сначала робко переминалась под русские народные песни, пока на танцах присутствовала завклубом. Но зато уж потом!

    Матвей Евсеич был тоже фигурой весьма колоритной. С Дуней его свела песня. Росточком он удался невеликим, фигуркой щупленький, но вот голос ему Бог дал! Как заведет, бывало, «По Дону гуляет…», так у баб глаза сразу на мокром месте. Такой вот был талант. А в остальном, прямо скажем, никчемный был мужичонка. Ну, это с точки зрения Дуняши. Чем она его взяла?  Многие в колхозе считали, что просто силой. Да может, и была правда какая в этих россказнях. Ведь все видели порой, что после шумных скандалов во дворе родной хаты то ухо у Матвея подозрительно не помещалось под картуз, то щека припухнет, вроде флюс. А бывало, что и фингал появлялся. Тогда-то он мужикам и жаловался, рейка, мол, «отскОчила, падла такая!» Мужики, улыбаясь, поддакивали, «бывает, мол, рейки – они такие».
     
    Работал Матвей всегда при Дуняше своей, плотником в клубе, одно время даже афиши малевал. Но уж больно он, видать, этому буржуинскому «кубизму» привержен был. Глядя на его афиши, бабки испуганно крестились, а молодежь несмышленая так порой и штанишки пачкала. Поэтому его от этой творческой работы Дуня отлучила быстренько. Отправила было на киномеханика выучиться… Но вот было что-то в этом мужичке невзрачном. Бабы  так и липли к нему. Стоило Матвею только песню завести - и выбирай любую. Поэтому сердце Дунечки не выдержало вероятности возможных прелюбодейств, и через недельку она просто забрала его с курсов этих, несмотря на возмущенное попискивание супруга, что ему «енто дело очинно нравицца».
    - Знаю я твои дела, черт загребущий. Будешь при мне, сказала же.

    И дорабатывал Матвей ночным сторожем при клубе, до тех самых пор, пока Дуня его в силе и в должности была. Там и к бутылочке пристрастился. Ну а что долгими ночами одному в пустом клубе-то делать? Спать? Так он и дома высыпался, вот и злоупотреблял. По маленькой. Гоняла его за это супруга нещадно. Но тут уж проявился стальной русский характер мужика, не сдавался он, и даже побои не могли отучить его от этой привычки. А так как он еще к плотницкому делу пристрастие имел, то был у него во дворе сарайчик заветный. С инструментом кое-каким, с дощечками, брусочками, ну, всяким разным деревянным хламом. Вот там-то он свои заначки и устраивал. Набегала порой Дуняша во владения его, но даже ее комсомольский нюх не мог помочь обнаружить тщательно  упрятанное сокровище Матвея, отраду для души. Плюнув в конце безуспешных поисковых работ, Дуня говорила:
    - Если снова глаза свои бесстыжие залить сумеешь, спи тут, или вон, в стайку к кабанчику иди.

    Ну вот. Так значит, замыслила баба Дуня избавиться от Борьки.  И впрямь, пора вроде, а то вымахал уже вон какущий, а толку нет. Только жрет и жрет! Поди прокорми такого. Вот и говорит Дуня мужу своему благоверному:
    - Ты тут хватит уже плотником-то прикидываться. Бери-ка нож наш, тот, большой, да иди,  мил человек, Борьку резать!
    У старика и ноги подкосились. Борьку-то он, конечно, не любил. Прямо можно сказать, что даже ревновал порой свою Дуняшу к нему. Но чтобы сразу вот так, зарезать? Робкого десятка был мужичок, говорили уже о том. Да и крови он всегда боялся. Когда курям головы рубил, всегда зажмуривался и не открывал, пока не чувствовал, что уже все, отбегалась. И потом брал их осторожно за лапы, вдруг ставшими длинными и какими-то деревянными, и нес их на ощип на кухню, далеко вытянув руку перед собой, чтоб не закапаться кровью. А тут, Борьку резать! Это ж какой кабан!



    Да кстати, так ведь еще и не сказано, а то что угодно подумать можно. Борька и был самый что ни на есть настоящий кабан.
Дуня в позапрошлом годе (так правильно?), взяла его совсем крохотным, у соседки Марины, и выхаживала его прям как ребеночка. Своих-то детей им господь дал только двух дочек. И те давно уже были «взамуже», в городе. Мать их хорошо пристроила. Приезжали нечасто. Младшенькая, Варюшка, та отца любила, баловала. Потихоньку и водочки хорошей привозила, и один раз даже эту, как ее, виску. Дрянь, конечно, изрядная, Глашкин самогон и то приятнее будет, но из уважения к доченьке выпил Матвей эту виску с мужиками.  Им тоже не понравилось, но смолчали. Халява все же. Старшая Надюша, та в мамку пошла, такая же строгая и дебелая, и мужа своего (он у нее там был по комсомольской линии, а теперь чем-то торговал вроде) в кулаке держала. Потому Матвей и ее побаивался. Ну а как?

    Так вот, даже ревновал Дуню Матвей к Бореньке этому. Если б читал он про «Чонкина», то может, и понял бы всю несостоятельность такого чувства. Но не читал Матвей, не любитель был. Так и не смогла его приучить к этому жена -          заведующая. Ну да ладно. А ревновал он тоже по простой причине. Считал Матвей, что он еще очень даже в силах. В мущщинских. А вот Дуня после рождения Вареньки что-то совсем к энтому делу охладела. Вся в работе общественной. А теперь так и вообще.  Как-то пытался он на кухне, под настроение, под юбкой пощупать, так получил скалкой по голове и наказ: «И думать забудь, жеребец стоялый». А как тут забудешь-то? А тут еще и Борька этот. И на руках его тетешкала, и мыла, и выгуливала. А подрос, так и вообще там в стайке чем-то с ним занималась. Сама-то она говорит, что кормила его там, по какой-то новой метОде. Ну а Матвей, он же понимает… Короче, всякие мысли бродили в его голове. Особенно там, у себя в сарайчике. И сколько раз он уже стискивал в руках киянку, почти готовый пойти ликвидировать этого наглого хряка. Но в последний момент все же передумывал. А тут вот такое требование - зарежь и все!

    Ну, делать-то нечего, с супружницей не больно и поспоришь. Вон уже щеки покраснели, сейчас орать начнет. Ну ее. Плюнул мужик с досады и пошел на кухню за тесаком.
    - Поточить надо, не торопи, чай, не простое это дело, такую тушу завалить. Выкормила на мою голову, - пробурчал он,  протискиваясь боком в двери.
    Баба Дуня подозрительно втянула ноздрями воздух, но не различив в запахе скипидара, которым хитрый Матвей всегда смачивал усы после употребления, ничего подозрительного, посторонилась.
    Войдя следом на кухоньку, жена сказала:
    - Ладно, раз такое дело, возьми чекушку там, в шкапчике. Знаю ведь, убить животную - духа требует.
    Обрадованный Матвей, вытащив под шумок не чекушку, а самую что ни на есть поллитру, шустро сунул ее за пазуху. Дуня мудро сделала вид, что не заметила аферы. Дело того стоило.
    - Ты тока не лезь там мне под руку, я сам как-нибудь справлюсь, мне еще только твоего визгу там не хватало, - сурово, как и подобает настоящему мужику, бросил ей через плечо Матвей и отправился в свой сарай, точить орудие убийства.
    Дуня только восхищенно охнула:
    - Подишь ты!

    Ополовинив «казенку», Матвей решительно отправился в загородку Бориса. Кабанчик встретил его веселым повизгиванием. Но вдруг, очевидно, заметив в руке Матвея нож, или еще по какой другой неведомой причине, понял свою незавидную участь, тонко и пронзительно завизжал, в ужасе пятясь в угол стайки. Матвею даже показалось, что кабанчик заплакал. У мужика самого неприятно затряслись руки и те самые пресловутые «поджилки».
    - Боря, Боря, - почему-то зачмокал Матвей губами, как бы подзывая собаку. И протягивая вперед оставшийся от закуси кусок хлеба, двинулся к кабанчику. Но тот не верил уже в добрые намерения хозяина и, отчаянно вереща, всячески уклонялся от протянутой к нему руки. Матвей сам уже почти плакал, но собрав всю волю в кулак и помня слышанное где-то - «под лопатку надо», решительно махнул ножом. Раздался совсем уже оглушительный визг, и из глубокого пореза на боку Борьки хлынула кровь. Матвея затошнило, он враз ослаб и выронил из руки ставший вдруг ужасно тяжелым нож. Мужик быстро выскочил из закутка, не забыв,  впрочем, закрыть за собой дверь на щеколду. Окинув быстрым взглядом двор, Матвей убедился, что Дуни в пределах прямой видимости нет.

     «Сидит, наверное, на кухне, сковороду готовит, - со злобой подумал старик. - А вот сама и режь своего Борьку», - сплюнул он и, заскочив к себе в мастерскую, захватил с собой банку купленного накануне у Груни самогона. Матвей рванул через заднюю калитку к стогам сена, стоявшим неподалеку, уже не думая о последствиях столь необдуманного поступка…

    Баба Дуня ждала уже полчаса. Пронзительный Борькин визг, который полоснул ее по сердцу, давно стих. А дед все не приходил. Тогда старуха сама отправилась посмотреть, что там происходит. Во дворе было тихо. Дверь Борькиного загончика закрыта.  Недоуменно осмотревшись по сторонам и нигде не увидав своего мелкого баламута, как она порой называла муженька, бабка открыла двери сараюшки. Увидав сидящего в углу окровавленного кабанчика и брошенный посередине загона нож, Дуня сразу же все поняла. «Черт косорукий! Ну вот нигде от него толку нет! Только песни орать. Придется идти к братьям, не оставлять же все так», -  решила старуха и быстро пошагала со двора. На свою беду, в запале она не закрыла дверь сараюшки на щеколду…

    Шла Дуня к братьям Прохоровым, которых молодые жители села называли почему-то Чип и Дейл. На самом деле это были Михаил и Борис. Два уже взрослых мужика, пользующихся в их колхозе не очень хорошей славой. Старший, Михаил, когда-то отсидел