Есть то самое место

­­­­­­­­­­­    Хотела бы я  поведать вам  об удивительной красоте Кавказа: о сиянии луны над горами, о звезде, что ярче  всех прочих, о подернутых дымкой лесах. И вы полно прожили бы красоту этих мест. Но правда в том, что я не видела, не замечала ее. Для меня она существовала где-то в другом месте и в другом времени. Всё заслонила  проклятая война.

  Готовилась ли я к  поездке в Чечню? Думала ли о ней? Нет. Неожиданное известие камнем свалилось на мое бедное сердце. Пришли из военкомата.

— Ваш сын, предатель, самовольно оставил военную часть и сдался в плен. Верните его на добровольных началах.

  Ох, тяжела материнская доля: никогда не знаешь, когда по голове стукнет.

  В Назрань я прибыла ранним утром. В части, где служил мой сын, сказали, что ничего о нем не знают, что я напрасно приехала,  поисками пленных занимаются специальные поисковые бригады в Ханкале. 
  И вот я нетерпеливо поднимаюсь по ступенькам здания, где располагается Комиссия по розыску и обмену военнопленных. За столом – румяное лицо с густыми пшеничными усами.

— Значит, если я добуду информацию о местонахождении сына, вы его обменяете? А много надо денег на выкуп? Пятьдесят тысяч долларов? Почему так много? Куда смотрят министры, генералы? Почему бездействует президент?

— С вас — информация и деньги, с нас — обмен. Я все сказал. До свидания, мамаша.

  В городе становилось жарко. Полуденное солнце стало в зените. Разгорячённые палящим огнем деревья в изнеможении роняют иссохшие листья на мертвую от пожарищ землю. На стене разрушенного здания кровью написано: «Добро пожаловать в Ад!» Как в беспамятстве медленно брела я по осколкам разрушенного города. Ты ступал здесь, Алёша, а за тобой летело пламя смерти и стоны людские. Как же мы это допустили?
  Неожиданно из-за угла, как чёрт из табакерки, выскочила рослая, с лицом ястреба  женщина, бесцеремонно  ткнула в грудь микрофоном.

—Добрый день. Центральное телевидение, «Первый» канал. Вы не ответите на несколько вопросов?

  Зажужжал мотор камеры.
 
— Мы ведем репортаж из свободной Ханкалы. Сотни геройски погибших солдат. Но, несмотря на потери, наши мотострелковые батальоны продолжают выполнять боевые задачи, тем самым обеспечивая успешное продвижение штурмовых отрядов в Грозный. Жители Ханкалы благодарны соотечественникам за … Стоп, камера!

— Женщина, вы в своем уме? Зрителю не рыдания нужны и сопли, вникать же в ситуацию надо! Соберитесь!

— Да пошла ты! Засунь свой микрофон в одно место!

 Она просверлила меня взглядом, полным нескрываемого раздражения и гнева.

— Я думала, вы патриотка…

— Хочешь чистую, как стеклышко, правду? У этих детей интервью возьми! И поясни соотечественникам, почему мы им «гуманитарку» вместо матери и отца вручаем!

  А над городом без устали и передышки ревела канонада орудий. Кружило над землей со зловещим карканьем равнодушное ко всему воронье…

  Под вязом ,на желтом бревне, неподвижно сидела сухая, как перец, чеченка. Она шевелила беззубым ртом, будто молилась, то и дело сдвигала на глаза пестрый платок, потому что солнце било ей прямо в глаза.

— Что таращишься, садись, потолкуем.

 Обессиленная, я опустилась рядом.

— Журналюги поганые, роют как мухи в говне. Что ты перед ними горло драла? Они только мыльные пузыри из жопы пускать умеют! Я расскажу тебе правду. Старуха затянула жалобным скрипучим голосом.

 — Знаешь, обычай у нас такой: если воины обнажили кинжалы, женщины, распустив волосы, кидают меж ними платки. Когда в Назрань вошли первые танки, выбежали мы на улицы с платками и распустили волосы. Но не знали русские про наши обычаи. Как подстреленные птицы упали платки под тяжелые гусеницы. И вернулись мы в дома и спрятались по подвалам. Тогда навстречу пулям и танкам вышли мужчины и убивали людей с Севера, жестоко, не щадя. Если падал мужчина, на смену выходил мальчик с ножом, горячей кровью и ненавистью в душе. И ответила братской Чечне русская армия огнем с неба. И обратились дома в руины, погребая под собою живых. Утонула в крови земля-матушка, застонала. Но Кавказ хранит нас. Наши мужи не мыши, они не зарылись в норы, а ушли в горы, туда, где у каждого рода есть свои камни.

 В воздухе разлилась гнетущая тишина. Старуха водила палкой круги по серой, как заплаканные глаза, луже.

— Каким ветром тебя занесло в Ханкалу?

— За сыном приехала, только не знаю, где искать. Горько, бабушка. Обида грызет. Мой Алёша не нужен своей стране. Разве это справедливо?

— Только дураки да сумасшедшие ищут справедливости на свете, а добивается тот, у кого денег хватает. Не трать силы на обиды, подавишься. Слушай, голубушка, что я тебе скажу: поезжай в сторону Синих гор. Если где и искать сына, то только там: в окрестностях Шали.

  Старуха колыхнулась, кряхтя, достала из-за пазухи что-то, завернутое в бумагу.

— Вот, возьми. Это деньги. Тебе нужнее.

— Да как же я верну их?

— Упрямая ты, что коза не доенная! Это у вас, русских, «в долг возьмешь, без сапог уйдешь», а на Кавказе: дают— бери, иначе обидишь. И помни: что тебе Господь определил, того и держись, вперед не суйся! Как ни широка дорога, а всем на ней не поместиться.
                                                                                  
  Мучительно долгой была моя дорога в Шали. Я обходила села, показывала фотографию Алёши. Кто в лицо плевал, кто проклинал, кто бил, иные щедро давали хлеба и молока в дорогу. Ночевала на улице, в подвалах, в квартирах чеченских посредников, в армейских казармах. 
 Через два месяца безуспешных поисков я прибыла в Шали. Печаль умирания царила на пустынной площади, в тени садов затаилась глубокая скорбь и тревога. Сломанные ребра все еще ныли. Чтобы унять боль, я села на срубленную черешню около невысокого дома. Эх, судьба ! Люди, что лист на ветру: не знает лист, куда его вынесет, не ведает и для чего. 

— Что сидишь, оглохла?— раздался за спиной окрик,— подай вот там, из кучи, большую книгу!

  Я очнулась от задумчивости. Передо мной стояла худощавая женщина: словно из воска вылитое лицо с сухими, застывшими морщинами.
Торопливо схватила из кучи самую большую книгу. На полуобгоревшей обложке золотом сверкнула надпись: «Словарь Даля».

— Так это же Даль!

— Да мне хоть Даль, хоть педаль, главное — толстая, гореть дольше будет. Что стала, как истукан, заходи в дом. Ты думаешь, косынку как чеченка подвязала, так я не пойму, что ты русская? Заходи, от греха подальше, а то изрисуют тебя наши джигиты по самое не могу.

  Плотные листы занялись сразу и жарко.

— Здесь, милая, нельзя скакать как горный козёл: где придётся и как хочется. Сгинешь и поминай, как звали. Ты зачем к нам?

— За сыном приехала. В плену он. Сказали, здесь искать надо.

— Верно. Частенько возвращают: по частям, в мешке, чаще без головы, чтобы не опознать было. А куда деваться матерям, берут в отчаянии.
А ты за живым или за мёртвым приехала? Живых генералам вашим в Ханкалу переправляют. На живых такса другая. Кому война, а кому мать родна. Что посерела? Знала, куда ехала.

  В горах что-то ухнуло, дом задрожал.

— Не обращай внимания. Это по горам стреляют. С горами воюют. Думают, горы можно убить. Старые люди говорят, что раньше горы умели летать. Я верю. Если горы некому любить, они улетают. Посмотри, что мы сделали с горами! Кем мы стали? Зверьми, не знающими жалости! На погибель идем! Пропадем все, и больше ничего.

  Её красивые с голубоватыми белками глаза помутнели. Она сорвала косынку, белые, как молоко волосы, космами пали на грудь. Слёзы горохом посыпались на прижатые к груди кулаки. Передо мной стояла молодая седая женщина, полная отчаяния и невысказанного горя.
 Некоторое время молчали. За окном ударил дождь. Мокрые плети без устали хлестали по стёклам. Горько вздохнула я в мучительной тоске по дому. Где-то затерялась в полях деревня моя: цветущий сад с могучими грушами, головастые подсолнухи в мёжах. Разве плохо мне жилось тогда? Хорошо жилось: вольно и радостно. И каждая былинка обнимала меня, каждый лучик солнца пронизывал жаром. От души кормила  натруженная земля. Ох, эта треклятая война! Что ни говори, что ни придумывай, а не убежать от нее. Видно у судьбы на меня свой расчет.

—Так и не представились друг другу,— прервала молчание хозяйка,— Тамара я. Поживи пока у меня. Будут спрашивать, говори, родственница, из Назрани. И фотографии сына всем подряд не суй в нос. Тут у всех такое же горе. Понимать надо. Или ты думаешь, что сердце чеченской матери по- иному бьется? Да и не скажут тебе правду. Денег попросят и обманут наверняка. А то и побьют.

— Да бита уже.

— Давно ищешь?

— Два месяца. И в Гременчуках была, и в Автурах, и в Курчалой, в Майртун.

— А в Агишты была?

— Через блокпост не пропустили.

— Живет у меня там брат, Муртаз, попробую помочь.

  В доме от натопленной печи стало жарко.  Тамара ловко достала из печки кастрюлю с дымящейся картошкой и бараниной. Сели за стол. Ели медленно, молча. Тишину нарушил странный гул за окном. У мусульман пришло время намаза. Поплыли  волной мощные голоса, вздымаясь победно до самого солнца, задрожали деревья, высоко-высоко над головами молящихся людей закружила стая испуганных птиц.

  Прошло две недели, а известий из Агишты не поступало. Русские всё так же стреляли по горам, всё так же глухо и протяжно стонали они, роняя слезы по умирающим лесам. Небольшая передышка и чувство безопасности в Тамарином доме укрепили мои силы и расшатанные нервы. Наступал август. С каждым рассветом солнце вставало всё ленивей. Темнее и холоднее становились ночи, ниже стлался туман по обнажённым садам предгорных равнин.
  В один из вечеров, загребая ногой тучи дорожной пыли, в дом ввалился незнакомец с потухшими глазами и серым изнуренным лицом.

— Я от Муртаза. Собирайся. Ночью выезжаем.

  На прощанье Тамара сунула узелок с одеждой.

— Не побрезгуй, твоя уже с плеча сползает, да и осень не за горами. Береги себя, Люба!

  Обнялись мы и тогда уж расстались.

  На рассвете, когда минула восемьдесят третья ночь поисков, я прибыла в Агишты. Безлюдна дорога, покрытая грязью, корчатся обугленные деревья в садах, гудит угрюмо сосновый бор. Я уже подошла к дому Муртаза, когда заметила это движение наверху. На войне быстро учишься вниманию и осторожности. Ропот, подобный тяжкому вздоху, шел от леса. И вот из-за макушек сосен с глухим  рычанием выползла «вертушка». Это был наш русский вертолет! Я радостно замахала руками.  Очередь прошила воздух. Я рухнула как мешок. Железная рука стиснула сердце: «За что?»  Это было последнее, что я помню.
  Ранение оказалось несерьезное. Пуля прошла через плечо, навылет. До сих пор я боролась за жизнь, как могла и умела, но этот удар от «своих» окончательно лишил сил. Всё стало вдруг безразлично, и с бесчувственной покорностью склонилась я перед своею судьбой. Не думала больше о себе и только ждала, пока всё как-нибудь само закончится. В горячечном бреду проходили картины недавнего прошлого: истерзанные тела без кожи, отрубленные головы на заборах, ухмыляющиеся лица с  пустыми глазницами.
  Время шло. Крепкий горный воздух и хороший уход Азман взяли своё. Через две недели я уже могла вставать. Хозяйка была приветлива и участлива.

— Как же ты не испугалась