тогда выйти на улицу, Азман?
— Больно видеть, как погибает животное, а как смотреть, когда умирает человек? Не могла я тебя бросить.
И вот, наконец, приехал Муртаз. Все сели за стол.
— Назови мне имя своё и дом, женщина.
— Зовут Любой, а родом из Ярославской области, деревня Абрамово. За сыном приехала. В плену он. Денег на выкуп нет. Одна его растила. Тамара сказала, что ты помочь можешь.
В глазах его закипела такая злоба и ненависть, такая буря протеста и ярости, что я в смятении отвела взгляд.
— Одна растила? А зачем убивать отправила? Веруешь? Что же Христос не научил твоего сына любить детей наших? Почему вы не вышли на улицы, когда бомбы обрушились на города Чечни? Разве мы - другие? Вы с кем ведёте войну? С матерями, стариками, детьми? Ты же была в Назрани и видела, что город полон изувеченных людей! Они все боевики? А может ваши генералы ничего об этом не слышали? Так знай же: да, вы убили нас на этой войне, а мёртвые не боятся! Мы обогреем жилища вашими лживыми газетами и журналами, а наши каменные сердца будут безжалостны и терпеливы! Нас воспитали и вскормили горы, а горы покорить нельзя!
— Муртаз,— цыкнула Азман,— от твоего крика рыба на реке передохнет. Ты не на митинге! Мы вместе с русскими этой проклятой войной так всю землю перепахали, что скоро и одной полосы, чтоб спокойно человеку ходить, не останется! Все хороши! Она и так в аду! Помоги или замолчи!
Смягчившись, Муртаз взял фотографию Алеши и спрятал в карман. Вечером он уехал.
— Азман, как думаешь, поможет?
— Поможет, обязательно. Если Муртаз взялся за твое дело, доведёт до конца. В Синие горы он поехал, к Шамилю.
Света не было. Пищу готовили во дворе, на костре. По вечерам ютились в единственной уцелевшей комнате, пили чай с чабрецом. Тихо роняет слёзы Азман.
— Троих детей за войну похоронила. Старшие, Белижа и Зелиха, погибли при первой бомбёжке. Рано утром, солнце ещё не взошло, из «градов» село обстреляли. Вот смотри, четыре дыры в стене насквозь пробиты. Многих в тот день хоронили. А неразорвавшихся снарядов столько осталось, что на них внимания никто не обращает . Младшенький мой, Кирим, подорвался месяц назад. Мало, что от него нашли: сапожок и ножку. Под старой хурмой, в саду, схоронила детей своих. Одна радость: из окна могилки видны, ходить далеко не надо. Больно душе. Оттого больно, Любушка, что никому мы здесь не нужны, и помощи ждать не от кого. На что мне независимость от России, коли дети мои в могиле лежат? Муртаз душу рвёт, мочи нет. За что воюет? За землю свою? А сколько ему надо земли-то этой? Будь проклята война! Помяни мое слово, Люба, не будет в ней победителей, если брат на брата пошел. Сна нет, слез нет. Руки ходуном ходят, хлеб толком нарезать не могу. Из продуктов мука да картошка прошлогодняя осталась. Собаки и те голос потеряли, не лают, не воют. Где дороги к домам? Где мосты? Где магазины, школы, больницы? Всё взорвано. Как это пережить? Где сил взять?
— А где гробы доставали для похорон?
— Кто из шкафа, кто из кровати делал, а мусульмане без гробов хоронят.
— А почему окна не затянете, хоть вот простынями или одеялами, прохладно уже.
— На случай пожара: успеем хоть что-то из вещей выкинуть.
Время шло. Наступила осень. Дни становились дождливее, холоднее и ветренее. И вот вернулся Муртаз.
— Завтра выезжаешь. Крепись мать. Твой сын мёртв. За телом поедешь в Ведено.
Ударило в лицо ледяной струёй дыхание смерти. Громким криком закричала я и рухнула на пол. Хотела в отчаянии руки на себя наложить, но уберёг господь. Помог разговор со старым чеченцем Гази, который сопровождал меня в Ведено.
— Ты, Люба, должна жить и всем рассказать про сыновей наших. Как на смерть лютую, бессмысленную их определили. Как в огонь и в воду шли они, одурманенные шакалами. И чтобы правда о войне этой сохранилась на долгие годы, чтобы внуки и правнуки наши услышали, как печаль катилась рекой по земле-матушке. Может красота души людской и не откроется тебе более, может счастье и покинуло дом твой, но и в засохшем листочке можно жизнь разглядеть. Ты должна жить, чтобы другие дети запускали бумажного змея и слышали пение птиц, чтобы родился новый чудный мир лучше прежнего.
И показалось мне тогда, что раздвинула дорогу широкая спина его, легче дышать стало, а серое небо прояснилось.
Синие горы ждали меня. Ушел мой Алёшенька по их шрамам в далекий мир, где не обогреет его солнышко, где не услышит он соловья в тишине сумерек.
Зачернели силуэты зданий. Прибыли в село Ведено. Неожиданно из темноты надвинулось небритое лицо с голым черепом, застучали тяжёлые шаги. Машину обступили вооруженные боевики и стали досматривать. Бессмысленным взглядом загнанного животного смотрела я на окруживших меня людей.
— Гази шлюху привёз!
— Мать это: за телом приехала. Она от Муртаза.
— Вези ее к Заиду, пусть разбирается.
На душе стало тяжело от нехорошего предчувствия, и такое отчаяние охватило, что захотелось рвать на себе волосы. Начал накрапывать дождь, ночь забилась о стены домов и деревьев. Не слышно было ни голосов, ни лая собак, только ветер завывал в деревянных стрехах крыш, да дождь барабанил по окнам.
— Господи, Иисусе! Знать и мой черёд пришел,— тихо проскулила я.
— Не волнуйся, Люба, твой Господь из всякого угла молитву услышит,— подбодрил Гази.
Мы вошли в здание, похожее на ангар. Бесконечно долго шли по узким коридорам. Наконец зажелтила полоска света.
В полутемном помещении, за столом, сидели какие-то люди и громко спорили. В густом табачном дыму невозможно было разглядеть лиц. У двери, на грязном полу, скорчился русский солдат, совсем ребёнок. Изборождённое глубокими порезами лицо серо, как земля после осенней вспашки. Синие потрескавшиеся губы. По облитому смертным потом лицу пробежала последняя судорога. Ноги мои подкосились. Ожидая расправы, я смотрела на тело умершего вытаращенными от ужаса глазами. Дыхание смерти обручем сковало грудь, заломило челюсти, мышцы отвердели словно железо. От стола качнулась тень, подползла ко мне, изогнулась и по-змеиному прошипела.
— Боишься? Правильно делаешь. Умоешься кровавыми слезами, сука!
Не знаю, откуда во мне такая дикая ненависть вдруг закипела, только вцепилась пальцами я в грубую ткань куртки его и прохрипела.
— Сукой мать твоя была, а не я! Забыл, что всех одинаково земля покроет! Не отдам сына! Даже мёртвым не отдам!
— Ну, раз смелая такая, иди за сараи. Там останки щенка своего найдешь. Гази, проводи даму!
— Да как же в темноте могилу копать?
— А тебя никто не неволит, можешь уезжать обратно. Не выкопаешь до рассвета, убью.
Гази шепчет:
— Крепись, Любушка, крепись, милая, чуть-чуть потерпеть осталось. Я помогу. Сам рыть буду.
И была в его словах такая любовь и участие, что и силы мне придала, и твердость.
Мы шли по следам моего мальчика: мимо перекошенных заборов, можжевеловых кустов, камней, сплошь покрытых ржавой колючкой.
Вот оно, это место… Молчание, полное невыплаканных слез и тоски, повисло в воздухе.
Гази скинул шапку, утёр ею лицо и врезался в черную грудь земли. Он атаковал её как ненавистного врага, с диким упорством и отчаянием. Откидывая с остервенением мокрые комья, выл и сыпал проклятиями. Чтобы не видеть и не слышать этого, я закрыла глаза и зажала уши. Время остановилось. Смерть вошла в меня. Очнулась я оттого, что кто-то сильно бьёт по щекам.
— Люба, вставай! Опознать надо! Он ли, посмотри!
На четвереньках подползла я к могиле, взглянула, а там рука Алёшина с наколкой морского конька белеет. Потом уж серьгу в ухе увидела, подарок невесты.
— Он это, мой сын! Вытаскивай, Гази, вытаскивай!
И снова сознание провалилось в глухую темноту.
Ростов-на-Дону…
В воздухе порхает первый мокрый снег. Уж не шумят леса, в бессилии поникли ветви. Я в самолете, и со мной груз «200».Спустя шесть месяцев я возвращаюсь с войны. В поступках моих не было величия силы, дерзости духа. Судьбой предрешено было прожить лишь ужас, боль и отчаяние потерь. Сердце, как уголь, сгорело, потому, что вдоволь испило горя , и своего и чужого.
Может быть, вы думаете, я герой? Увы. Не защитила я никого на этой войне. Всего лишь искала своего сына и на каждом сантиметре пути проклинала всех, затеявших эту бессмысленную, позорную бойню, бросивших на растерзание Дудаевским шакалам моего мальчика, моего единственного ребёнка! Вы можете не согласиться со мной. Но я-то знаю правду. Я там была…
