быстро меняется внешность и внутренняя суть её начальника. Меняется буквально на глазах.
Григорий Евсеевич сильно пополнел. Или опух? За время, что они не виделись, Зиновьева словно «поставили на откорм». Весной семнадцатого года он возвращался в Россию худым и даже измождённым, ещё минувшей зимой был подвижен и строен, а тут отъелся на спецпайке так, что даже соратники за глаза именовали его «ромовой бабой». Пуговицы на пиджаке не сходятся, лицо раздулось, кудри спутались, под глазами чёрные круги.
Балабановой тут же доложили доброхоты-шептуны:
– Наш-то повара себе выписал – бывшего царского! Сыночку настоящий браунинг подарил, малец в школу на мотоцикле ездит, учителей «мелкобуржуазными сволочами» обзывает и пистолетом пугает. И слова ему не скажи – мать-то народный комиссар просвещения, министр по-старому! За что боролись? Вот куда народные деньги идут!
– Да уж, – качала головой Анжелика. – Шерше ля фам, трувэ ля ржан.
– Да он и так уже полгорода отшершеляфамил! Тот ещё женолюб, девок своих приказал грязно не называть, они теперь «содкомы», содержанки комиссаров, стало быть…
Интересно, что председатель Коминтерна (Союз коммун Северной области был благополучно упразднён) предпочитал теперь выступать перед солдатами и рабочими, не выходя из автомобиля. Так и вещал, срывая голос:
– Мы все, как один, умрём в борьбе за всемирный союз Советов, за единую мировую коммунистическую партию! Сохранится только половина населения. Что касается вычитаемого остатка, то нам нечего ему предложить: он должен быть уничтожен. А могилы павших в революционной борьбе будут навечно священны, рядом мы сажали и будем сажать яблони!..
«Последнее слово у вас явно лишнее, вы не оговорились?» – подумала про себя Анжелика, но тут же выгнала из головы эту крамолу. Вслух спросила у стоящего рядом Троцкого:
– Это что, мода такая – с пассажирского сиденья выступать?
– Мода, да не у Григория Евсеевича! – тот засмеялся в ответ. – Это у солдат мода появилась: если лектор не нравится, мигом его в тачку, мимо строя под улюлюканье провезут – и в ближайшую канаву вывалят. Товарищ Зиновьев этого очень боится…
Её работа под началом Зиновьева с самого начала не заладилась. Анжелика с удивлением обнаружила, что темы, обсуждаемые на ежевечерних заседаниях, имели мало отношения к проблемам нового Интернационала. Становилось всё очевиднее, что методы, которые председатель исполкома и другие большевики имели в виду, опасны и разрушительны для рабочего движения за рубежом. Им не нужны были лояльность и взаимоуважение, им легче было уничтожить всё наработанное другими и создать на руинах послушную секту, зависящую от решений Коминтерна. Зачем что-то обсуждать, когда можно подкупить несогласных или приказать им? Вот что их устраивало.
…Она всё чаще отказывалась ездить с лекциями на заводы. Слишком хорошо понимала, что происходит в душах рабочих, чтобы говорить с ними о чем-либо, кроме хлеба. Люди были настолько истощены, что падали на улицах. Политика военного коммунизма убивала страну. Аресты и расстрелы заложников шли каждую ночь. Об этом ей шепотом сказали Кибальчичи. Они по-прежнему подкармливали Анжелику.
Однажды в кабинете Балабановой появился московский гость – Георгий Соломон.
– Приятная неожиданность! Какими судьбами?
– Да вот приехал по поручению наркома Красина разбираться с этим Сливкиным.
– Что ему ещё надо?
– Он прислал телеграмму из Берлина, что прибывает с «ответственным грузом» для нужд Коминтерна, и потребовал, чтобы к пристани были немедленно поданы два вагона для перегрузки приобретённого товара. А там как раз под разгрузкой стоял пароход со срочным грузом: зерно, сельхозорудия, станки. Тоже всё за валюту куплено, целый состав – там однопутка, спятить его мы не можем. И на очереди ещё маршрутные поезда. Сливкин шлёт в совнарком «молнии». Кремль на стороне Зиновьева, требует разобраться.
– Понятно, кто спятил, – попыталась улыбнуться Анжелика.
– Да, это могло бы быть смешным, но оказалось грустным. Конечно, разобрались и разгрузили этого галантерейного торговца. Десятки людей бросили свои дела и, сгорая от стыда, плюясь от ненависти, помогали разгружать пароход Сливкина.
– И что он там привёз?
– Как и было заявлено, «ответственный груз для нужд Коминтерна». Ананасы, мандарины, разные фрукты в сахаре, окорока, колбасы, икра – всякая снедь, деликатесы. Вина ящиками и бочками, сигары. И конечно, галантерея: платья, женское бельё, духи, пудра, всякие инструменты для маникюра и чёрт его знает, что ещё…
Оба молчали. Сказать было нечего.
– Мне очень горько, ведь неправильно всё это, – тяжело вздохнув, продолжил старый друг. – Перед самым моим отъездом сюда заместитель Дзержинского, Борис Бреслав, сам убеждённый чекист, рассказывал мне, как на его глазах произошла сцена, которую он не может забыть. Он находился в Смольном, когда к Зиновьеву пришла какая-то депутация матросов, три человека. Зиновьев принял их, а когда они стали спрашивать с него за все безобразия, что в городе творятся, выскочил из кабинета, позвал охрану и приказал: «Вывести этих мерзавцев во двор через чёрный ход, поставить к стенке и расстрелять! Это контрреволюционеры, предатели!»
– И вы знаете, Анжелика, – Георгий прокашлялся. – Солдаты беспрекословно подчинились, штыками погнали вниз по лестнице эту тройку депутатов. Да ещё кричали: «Бегом, твари!» А матросики всё вопрошали удивлённо: «Ты что творишь, товарищ?!» Даже во дворе ещё слышно было: «Да что ж вы твори…» Потом залп – и всё. Без суда и следствия…
– А что-нибудь хорошее есть в нашей жизни? – Балабанова смотрела на Соломона побелевшими от ужаса глазами.
– Есть. Триумфальное шествие Советской власти…
