галифе. Было отчаянно больно, щипало, кусало и разрывало на части, и генерал уже нацелился рявкнуть матом, как следует, чтобы не повадно было. Но не успел, процедура закончилась так же, как и началась – нехотя и отчужденно.
Лекарь, еще раз сверил ход своих часов с ритмом раненой души сильного человека.
-- Обезболивающее, извольте! Не чокаясь…
-- За упокой души новопреставленной рабы твоей, Господи! Ныне отпущаеши!
Они помолчали немного, в знак покорности горю, а потом молчали оттого, что слова ужасно устали переносить на себе груз чувств и переживаний. Слова объявили локаут и разошлись, понурив головы. Наступившая пауза получилась вполне мхатовской и вполне дзэновской. Доктор первым нарушил хрустальное равновесия тишины:
-- Иван Иванович, я вам сейчас скажу, но пусть эта тайна умрет в вас, -- Алексей сомневался, медлил, подыскивал выражения…, -- в общем так, первичный осмотр делал я, и смерть констатировал тоже я, а кому же еще? – он замолчал, смутился и принялся беспорядочно искать по карманам, — вот, нашел! Конечно же это написано для вас и только для вас. Лежало под подушкой, с краю так… Передаю письмо вам и выбрасываю из памяти, что держал его когда-то в руках! Сейчас же читайте, а я умолкаю, насовсем умолкаю…
Генерал взял сложенный вчетверо лист и открыл строчки. Почерк Иван-Чай, был как голос, частью её самой, такой же красивый, крупный, ясный и уверенный:
«Ванечка, я ничего не могу с собой сделать. Я пробовала и то, и это и ничего не помогает... я не знаю почему и зачем... но я совершенно безумно, заполошно, позабыв стыд и страх… и вообще все позабыв ... я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! И ничего больше не хочу... только быть рядом с тобой, засыпать и просыпаться рядом с тобой, молиться Богу за тебя и рядом с тобой, рождать наших детей рядом с тобой, а когда Бог решит, что мне уже пора, тихо и навсегда закрыть глаза рядом с тобой. Ухожу, от того, что никогда и ни с кем не смогу делить тебя. Прости за причиненную боль».
