Мы плывём мимо высоких берегов
Несбывшегося, толкуя о делах дня
Александр Грин
Город ещё не знал, что был покорён, но всё равно лежал у его ног, как притихший от хозяйского окрика большой ручной зверь. Он покорил этот старинный город, покорил со всеми его бульварами и фабричными трубами, мостами и ресторанами; он покорил это могучее скопище каменных коробок, пришёл и покорил. Нет, не сразу – целых полтора года длилась осада, тяжёлая осада. Но сегодня город пал. Пал к его ногам. Его, гордо обозревавшего в этот час с вершины холма в городском парке принадлежащие теперь ему владения, которые устало грели свои вековые стены под лучами щедрого, совсем уже летнего солнца.
Двадцать девять проектов застройки центра этого старинного города было представлено на конкурс архитекторами страны. Победил один. И автор его – он, Алексей Шаньгин, недавний выпускник архитектурного. Столетия наложили печать тлена на многие здания воспетого в былинах исторического центра города. Надо отремонтировать, где возможно, а где неизбежен снос – поставить новые здания, не портящие исторический облик. Он, Алексей Шаньгин, нашёл лучшее решение этой сложнейшей работы, и теперь празднует победу. Завтра его лицо будет смотреть со страниц многих газет и журналов, и любой журналист сочтёт за удачу быть в числе первых, взявших у него интервью.
Но странно всё же, что нет ощущения полной радости, того ожидаемого восторга победы. Усталость – да, была. Было и ласкавшее честолюбие ощущение своей силы. Но восторга не было, скорее беспокойство, причину которого Алексей никак не мог определить. Может быть, тот взгляд… Он был сегодня у министра, вызывавшего его для личного знакомства. Запомнилось резко очерченное тяжёлое министерское лицо, размеренный голос привыкшего распоряжаться судьбами других человека и, главное, взгляд – как бы просвечивающий насквозь, оценивающий. Под таким взглядом чувствуешь себя вещью, выставленной на аукционе. Министр говорил коротко, вежливо, но фразы его, щепетильно выверенные, не достигали сознания Шаньгина, застревая в оболочке отчуждения, надетой им сразу, как только он почувствовал этот взгляд. Он знал, что за Алёху Шаньгина дают хорошую цену на этом аукционе, но торг всегда был противен его душе.
Но нет, вряд ли тот взгляд стал причиной странного беспокойства в час великой удачи. Той удачи, что редка в жизни. Полтора года он, забывая дни недели и время суток, то впадая в тихое бешенство от мучительно дающихся догадок, то катаясь по полу в буйном приступе восторга от удачно найденных решений, - полтора года он втирал свою душу в листы ватмана. И победил. Но откуда, зачем тогда это беспокойство?
Инна была дома, когда Шаньгин вернулся из парка.
- Ой, Шанешкин пришёл! Мой великий, неповторимый Шанешкин! Дай я тебя поцелую, заждалась, - от Инны пахнуло лёгкими духами, свежестью цветущей черёмухи и ещё тем привычным, желанным. Без неё не было бы для Шаньгина сегодняшнего победного дня. Она уговаривала, доставала, пробивала, верила, когда он уже не верил, заставляла, когда он уже валился с ног. И всё успевала. «Ты талант, Лёшенька, - говорила она, - ты даже не представляешь, какова цена твоей голове. Но ты лентяй. И если я ради тебя оставила страдать с десяток завидных женихов, то вовсе не для того, чтобы смотреть, как ты протираешь диван». Вспомнив это, Шаньгин засмеялся, подхватил жену на руки.
- Пусти, Алёшка, пусти – ты не забыл: я сегодня уезжаю до четверга к маме. Такси уже, наверное, здесь, мне пора. Провожать не надо, лучше позвони Климу, он просил. Ну, не скучай, я быстро… - И бережно потрепала его лохматые волосы: - Как я рада за тебя, мой милый, мой великий Шанешкин.
Каблучки Инны деловито застучали по ступенькам лестницы. Шаньгин, постояв немного, позвонил. Клим ответил сразу.
- Слушай, старик, - загудел мобильник, - я специально не поделился этой новостью с Инной, чтобы ты услышал её в первый раз именно от меня. Вспомнишь Клима Белова по данному поводу в своих мемуарах. Так вот: не знаю, чем ты взял нашего министра, но факт есть факт – экспериментальной мастерской руководить будешь ты!
Итак, ещё одна победа. Победа, которой он и не ожидал. Пошла полоса удач, всё сбывается. Но порыв радостного возбуждения, полностью подчинивший себе Шаньгина в первые минуты после разговора с Климом, вдруг снова сменился беспокойством, уже тревожным: «Бог ты мой, да что такое! Как будто виноват перед кем…».
Долго шагал по комнате, пытаясь понять своё состояние. Взгляд, рассеянно перебегая с предмета на предмет, зацепился за большой настенный календарь. И как обожгло – кровь разом бросилась в лицо. Память высветила: 31 мая. Всё стало ясно.
Три года назад они в последний раз собрались вместе: три друга, три уроженца Кержаниц. Алексей заканчивал тогда свой архитектурный, Виталий – аспирантуру, а Илья, старший из них, после нескольких лет штормовой жизни на время прибился к тихой гавани Кержаниц. После полагающихся долгожданной встрече бурных расспросов и ответов, без колебаний было принято предложение Ильи поговорить о жизни, обосновавшись в Светень-боре – так называлось место, любимое ими с детства, в пяти километрах вверх по течению от Кержаниц, в том месте, где в реку впадает Лученьга. Это был высокий, круто обрывающийся к реке берег, поросший чистейшим сосновым бором.
Памятный разговор завёл Илья, видимо, давно уже держал его в голове.
- Здесь надо жить, - сказал он, когда закончился нескорый подъём, и все трое плотно встали на широкую грудь вершины Светень-бора.
Никто не возражал ему. На это и трудно было что-нибудь возразить. Место действительно было прекрасное: сухое, песчаное, чистое. Раскидистые, с роскошной кроной сосны края круто уходящего к реке берега по мере удаления от реки вглубь леса всё вытягивались вверх, теряли крону и постепенно превращались в настоящий, чистый корабельный бор. Ещё прекраснее был вид на реку, достигавшую в этом месте полуторакилометровой ширины. Но река никогда не текла одним руслом, и в этом месте её поток был щедро раздроблен островами-лугами и островками - песчаными мелями. С вершины Светень-бора, гордо взметнувшегося над рекой, отчётливо просматривался причудливый лабиринт бухт, бухточек, проток и заливов. Фарватер же реки проходил вплотную к Светень-бору.
- Здесь надо жить! – повторил Илья таким голосом, будто кто-то ему возражал. И внимательно посмотрел на друзей: - Нам жить, понимаете? Светень-бор сотни лет ждал нас. И вот мы пришли… Ну что вы смотрите на меня, как на бульдога в панаме? Я долго думал над тем, о чём сейчас говорю, и потому ещё раз повторю, чтобы увидеть подобие мысли на ваших физиономиях: мы должны здесь жить! Разве я не прав? Ведь каждый из нас не раз думал о том, о чём сейчас услышал от меня. Так что же ещё? Мы будем здесь жить! Мы построим здесь такой чудо-посёлок, что каждый проходящий по реке буксир будет останавливаться и отдавать честь…
- Стоп! – сказал Алексей, в нём заговорил архитектор. - И как же ты мыслишь себе этот твой Китеж-град?
- Не Китеж, а Светеньград, и не мой, а твой. Ты у нас архитектор, вот и твори.
Илья попал в точку. Давно, ещё с детства, Алёха Шаньгин в мечтах строил на вершине Светень-бора сказочный город. Когда же стал учиться в архитектурном, то невольно переводил призрачность мечты на язык линий чертежа и столбцов вычислений. И так уж всегда получалось, что строгие линии в результате давали рисунок самый затейливый. Такое это было место – Светень-бор, что любое строение на его вершине мыслилось не иначе, как причудливо ярким, сказочным. И вспомнив разом все свои проекты-мечты, Алексей стал излагать их Илье, всё увлекаясь. Тот – коренастый, бородатый, крупно шагал взад-вперёд по берегу, слушая Алексея, порой одобрительно поддакивал своим густым басом, вскидывая на рассказчика пронзительно голубые глаза. Но вдруг не согласился с одним из доводов Алексея, и они заспорили, всё более распаляясь, наступая друг на друга…
- Эй, мужики, да вы что – серьёзно, что ли!? – захохотал Виталий. – Спуститесь с небес, пока один из вас не спустил другого с обрыва. Я тоже не прочь поставить здесь себе хатку, небольшую такую, этажа в три, с лоджией навстречу восходу; но только объясните вы мне, погрязшему в хляби земной, вы – создатели чудес: а как же быть с деньгами, стройматериалами, добычей хлеба насущного… И как зовётся та контора, которая легализует это строительство?
- Виталик, семь лет учиться философии – это слишком много для твоей слабой головки, ты стал всего бояться, - зарокотал Илья. – Но я настолько в восторге, что вновь, после стольких лет, снова слышу твоё брюзжание, что объясню тебе, как у нас здесь появятся не только деньги на хлеб насущный, но и стройматериалы, электричество, водопровод… Слушай!
Только при этих словах Алексей понял, что всё это – серьёзно. Тот сказочный город, созданный игрой воображения, оказывается, реален. Трудно было предположить, сколько времени ушло у Ильи на подготовку плана, но расчёты его, наряду с пугающей непривычностью конечной цели, были настолько ясны и обоснованы, что сомнений в достижимости им предлагаемого не оставалось. Четыре-пять лет упорного труда – и начало Светеньграду будет положено. Для этого необходимо было только оставить всю прежнюю жизнь, собраться здесь, найти некоторую сумму денег для начальных расходов - и приступить. Денежные заботы Илья в основном брал на себя – он, оказалось, завербовался на два года в дальнюю экспедицию, именно с целью заработать денег для Светеньграда. Он всё рассчитал, этот широколицый бородач: когда Алексей и Виталий только начинали топтать полы студенческих аудиторий – он, наверное, уже жил чудо-селением над рекой.
[justify]
- Вы подумайте о своих детях, что вырастут здесь, - рокотал бас Ильи. – Вырастут свободными от суеты и спазматических судорог цивилизации. Да вы посмотрите ещё раз вокруг себя – разве можно представить, что человек, живущий здесь с пелёнок, вырастет несчастным, день и ночь рефлексирующим нытиком? Здесь можно страдать, терпеть лишения, мучиться и ненавидеть. Но невозможно плести этот вечно модный трёп о смысле жизни, невозможно стонать о несвершившемся. А разговоры о высокой цели, общественной пользе – фальшь, бред, самообман. Есть только один великий и непреложный смысл краткого, как блеск падающей звезды, человеческого существования – познание прекрасного. Познание во всём: будь то общение или бальзам чудной музыки, краски холста или забивание свай. Но мы все – дети природы, и никогда не перестанем быть ими, пока существуем. Природа даёт величайшие образцы прекрасного, она первоисточник его. Только опираясь на этот первоисточник можно сделать свою жизнь по-настоящему
