Дуб

голову.

    Он и не знал, как долго длилось это молчание – может один миг, а может и целую вечность, но вслед за ним повеяло такой свежестью, благовонием, оно росло и растекалось, стелилось по земле, траве, поднималось выше. И Колька вспомнил точно такой же приятный аромат, источавшийся от раки Преподобного Серафима Саровского, когда они вместе с мамой подходили под Его благословение.… Да, тогда мама была рядом, совсем рядом. Мама…

    Затем Колька почувствовал приближающее тепло и еле приметное голубое свечение, образовавшееся рядом с большим дубом, которому лет двести, не меньше… Мальчику стало как-то не по себе. Нет, животного страха не было, зато появилось ощущение какого то небывалого величия, перед которым он, Колька, был настолько несравненно мал и мелок, что благие слезы понимания своего ничтожества перед чем-то Высшим и Всеблагим начали душить его…

    Между тем, сияние и тепло, исходящее Свыше, настолько приблизились к мальчику, что он не удержался и робко поднял глаза.

    Тотчас что-то светлое, проходившее сквозь лунный свет и оттого казавшееся голубым, очутилось настолько рядом, стоило ему, Кольке, только протянуть руку. Зазвучал голос. Такой мелодичный, тихий, ясный, что ком в Колькином горле исчез сам собой, а слезы начали высыхать, оставляя сухие дорожки на щеках.

- Не печалься, Николай, на все воля Божья! Да хранит тебя Господь! И ныне и присно и во веки веков!
- Аминь! - громко твердым голосом, неожиданно для себя, ответил вдруг мальчик.

    Тут же исчезло Видение с Его чудесными запахами, дивным голосом, мелодией.
- Это не просто чудо, это была моя… мама… и голос такой же, только этот еще выше, еще чище и сияние …голубое…. Неужто это ОНА? - терялся Коля в догадках, по прежнему сидя на своем месте у костра и неизведанная до того радость заполняла его детскую душу ликованием…

    Тут уж никак не усидеть на месте! И он быстро вскочил, затем опустился на колени и принялся руками шарить по тому месту, где только что было ОНО, Чудо! Но трава по-прежнему оставалась всего лишь травой – слегка жухлой и влажной, деревья тоже стояли все спокойно, будто и не были немыми свидетелями чудесного явления.

    Тогда Колька, от досады, подбежал к тому самому мощному дубу, от которого и отделялось сияние, потрогал рукой его теплую, чуть шероховатую кору, затем крепко прижался к нему, как к живому и очень близкому и тоненько, протяжно заплакал, вздрагивая всем своим мальчишечьим худеньким тельцем.

    Колька не мог понять причину своих слез, он и сам не любил, когда мальчишки хнычут. Но боль утраты самого близкого человека, его матери, которую, как ему сейчас показалось, он только что обрел и снова потерял, настолько сделала его бессильным, что он не стыдился своих слез, не хотел верить тому, что больше никогда не увидит ее, не почувствует ее запаха. Он страшно жалел о том, что она так и не осталась с ним.

    Вспомнил Колька и самые последние дни, проведенные рядом с умирающей матерью.… И острый приступ одиночества и тоски сжало его бедное, измученное сердце.

    Вот и слезы уже кончились, а Колька все продолжал стоять, прижавшись к могучему дереву, будто этот огромный великан вливал в его щуплое тело такую мощную силу, которая поможет противостоять всем невзгодам.

    Долго они так стояли – старый дуб и совсем еще юный, но уже так много хлебнувший горя ребенок.

    Осенью солнце становится скупым. Вот его уже и не осталось, оно уползло за потемневшие деревья и все погрузилось во мрак.

    Колька медленно, нехотя оторвался от дуба, как от своего старшего товарища и огляделся вокруг. Васька по-прежнему спал, безмятежно развалившись около остывшего и холодного костра. Колька наклонился, чтобы растолкать друга и тут только увидел его довольное лицо, все перепачканное золой и хлебными крошками.

- Совсем, как ребенок! Спит и все ему по барабану! - от досады на друга, Колька даже сплюнул, - Ну надо же, все-все проспал и Чуда не увидел! - сильней начал он трясти малого, с лица которого все еще не сходила улыбка.

    И тут же прямо с неба громом грянули звонкие колокола, призывая весь православный люд на вечернюю службу. До чего ж Кольке захотелось сейчас стоять рядом со всеми в церковной тишине и тихонько повторять знакомые слова вместе с певчими. Как тогда, еще до маминой болезни.

    От такого шума Васька проснулся, по детски поморщил нос, лениво потер глаза.
- Ты чего, Старшой? - сонно спросил он.
- Малой, слышь: колокола звонят! Бежим скорее в церковь помогать отцу Владимиру кадило раздувать! - уже кричал Колька от нетерпения плохо соображавшему спросонья другу.
- Только ты мне покажи, куда надо свечки ставить!

    Когда через двадцать минут друзья были в храме, на клиросе уже пели: «Аллилуйя». А батюшка, проходя мимо мальчишек с уже зажженным кадилом, приветливо им кивнул.