Курортный роман с элементами готики

                                  Игорь Сахно.

        КУРОРТНЫЙ РОМАН С ЭЛЕМЕНТАМИ ГОТИКИ

                                        ПРОЛОГ

                                              I

Общеизвестно, что провожают поезда, совсем не так как пароходы. Увы,  сравнивать было не с чем. Мне никогда не приходилось провожать пароходы. И, на пароход меня, тоже, никто никогда не провожал. Как-то так получалось, по жизни, что я, либо ездил, либо летал. Плавать или «ходить» на больших судах, как сказали бы, бывалые морские волки, мне не доводилось. Разве что, на корабликах,  с водоизмещением, скажем, «речного трамвайчика», или  речного же, рыболовецкого сейнера. А так, все больше приходилось продвигаться по воде при помощи своих четырех конечностей. И, надо сказать, люблю я это дело - жутко! Вообще, не равнодушен к воде, особенно холодной.  И, хотя, я свято чту романтическое прошлое батюшки Тихого Дона, но что делать?! Не устраивает он меня, по некоторым параметрам, в летнее время: водичка - как парное молоко. Для кого-нибудь (да, пожалуй, для большинства), это и в кайф, но, только, не для меня. Родники, конечно, в такую жару спасают, но там не шибко развернешься: в лучшем случае, плаваешь по кругу, диаметром метров в пять, как «золотая рыбка» в аквариуме. А уж, чтобы нырнуть, скажем, с «бортика», тут, вообще,  талант нужен: глубина-то, в родниковом бассейне, максимум, мне по пояс. При отсутствии соответствующих навыков, вполне можно и дно «пропахать» носом. А оно, обычно, там - каменистое. Вот и влечет к себе море – «самое синее в мире», хотя бы, раз в год, хотя бы на недельку… Уж, там-то наплаваюсь, наныряюсь в прохладной водичке, вдосталь! Градусы, конечно, не те, что в роднике, но, с утра пораньше, вполне можно застать приемлемую для меня температуру…
Вот, таким вот, манером,  я вожделеюще размышлял о преимуществах морского отдыха над опостылевшей работой в плавящемся, от августовской жары, южном городе. Бросив сумку в своем купе под койку, и безуспешно попытавшись открыть окно,  я вышел в коридор  вагона, где, спасаясь от духоты, чуть ли не наполовину высунулся из раскрытого окна. От нечего делать, я почти с умилением  наблюдал традиционные сцены  прощания с родными и близкими на перроне.
Увы! Никто мне не махал на прощанье платочком, и никто не смахивал украдкой скупую мужскую слезу, прочувствованно говоря: «Береги себя… ради нас.». Не голосила дурным голосом молодая жена: «А на кого ты нас покидаешь?!». Не рыдали дети душераздирающими голосами: «Папа! Папочка!»… Впрочем, подобных картин на перроне я тоже не наблюдал. Царила обыденная привокзальная суета: кто-то в десятый  раз спрашивал – не забыли ли положить паспорт, кто-то громким  шепотом осведомлялся: хорошо ли спрятаны деньги. Давались всяческие наставления в путь, и передавались бесчисленные приветы родственникам и знакомым. Время от времени раздавались звуки прощальных поцелуев…
Увы! Я был чужой на этом празднике жизни!.. Меня никто не провожал: я покидал этот город по-английски, не прощаясь. А, если уж честно, не было у меня никакой молодой жены, да и старая давно уже была не моя. Не было и детей, по крайней мере, таких, которые еще могли рыдать на перроне за уезжающим папой. Как не было и старого товарища, способного на скупую мужскую слезу… А как хотелось! Ах, как хотелось, чтобы кто-то,  взяв меня за плечо и сочувственно глядя на мое изнуренное непосильной работой лицо, сказал: «Вам бы, товарищ, в Крым…».  Да, именно в Крым  выезжал я сегодня, вечерним поездом. Мой еще молодой, но уже  изрядно изношенный организм срочно нуждался, хотя бы  в неделе благословенного безделья перед предстоящей большой работой. И, очень уж мне  хотелось, чтобы эти самые комиссары, в ихних шлемах, с которых пыль сыплется,  склонились молча надо мной, как можно позже. А потому следовало отдохнуть: нервное перенапряжение  - штука серьезная и «перемена участи» мне пойдет только на пользу. Да и другого времени для отдыха в этом году может и не представиться.
  Жить, как растение: ни о чем не думать, никуда не спешить, радоваться морю, солнцу, вдыхать благословенный крымский воздух – вот что мне нужно!.. И одиночество… Одиночество, к которому я стремился всю свою жизнь, и всю эту жизнь (будь оно неладно!) страдал от которого… Ибо, согласитесь, трудно найти женщину, которая смогла бы разделить одиночество закоренелого убежденного холостяка. Мне, во всяком случае, такие не попадались. А если и попадались, то ненадолго. Конечно,  могла бы прийти на перрон, чтобы проводить меня в не столь дальний путь, одна из моих старых (но не очень) подруг, если бы, я ее попросил или, хотя бы, известил об отъезде. Весь вопрос в том – которую из них просить или извещать?.. Так пусть уж они, до поры до времени, остаются в счастливом неведении относительно моего пребывания. Уверен, что никто из них, меня и не хватится, а если и позвонит, то сочтет, что я где-то в гостях. Да что там, никто во всем городе не заметит моего отсутствия! Вот когда я вернусь, весь в загаре, тогда-то и посыпятся попреки: почему я не соизволил взять с собой на отдых ту или иную. Да еще начнут выпытывать: с кем это я ездил отдыхать на моря. Да ни с кем, мои милые, да ни с кем, родные! С чего бы то я пер с собой самовар, в Тулу едучи?.. Да и не нужен мне никто, по правде говоря… Покоя хочется. Пусть, не вечного, но, все-таки, покоя.
Хотя, положа руку на сердце, неплохо было бы, конечно, поехать отдохнуть с развеселой, дружеской компанией, как в старое доброе время. Да беда в том, что порастерялись мои друзья во времени и пространстве… Иных уж нет, а те – далече… А третьи, увязли наглухо в житейских, деловых и семейных коллизиях…
Я услышал, как кто-то протиснулся мимо меня и вошел в мое купе. Я обернулся на секунду: мужчина. Что ж, все к лучшему. Будет с кем выпить на посошок. А была бы молодая женщина – было бы с кем пофлиртовать в пути. Ибо, известно: самая дорогая вещь на свете – это человеческое общение.
Наконец раздалось долгожданное: «Поезд отправляется, провожающих просим покинуть вагон!». Последнее «прощай»… и поезд медленно тронулся к брегам Тавриды.
Спутника моего по купе, тоже, по всей видимости, никто не провожал. А свободные  места оставались пока не занятыми.
Я вернулся в купе и занял место у окна напротив моего попутчика. Мне приветливо улыбнулся мужчина примерно моего возраста (лет, эдак, тридцати пяти) голубоглазый, с длинными русыми волосами, забранными в конский хвост и аккуратно подстриженными усами и бородкой, более темного, почти медного оттенка. Одет он был в потертые голубые джинсы и такую же жилетку, надетую прямо на загорелое тело. Взглянув на его руки, свободно лежащие на столике, я сразу подумал, что он художник или музыкант. Вообще, в его облике было что-то от хиппи, еще тех, «детей –цветов» начала семидесятых. Улыбнувшись в ответ, я представился:
- Будем знакомы. Игорь, - и первый протянул руку. Ответив крепким рукопожатием, он ответил:
-  Очень приятно. Андрей.
Пожимая его узкую кисть, я заметил белую полоску шрама на загорелом запястье. В голове мелькнуло: «Резался. Точно из богемной братии». Уловив мой взгляд, он небрежно махнул рукой:
- А-а! Грехи молодости…
- Любовь к женщине, конечно, – полуутвердительно сказал я.
Он усмехнулся:
- И к ней тоже. Куда ж без них, без женщин.
- Как сказал один юморист: «На брянщине и на смоленщине – везде тянет к женщине».
- А особенно, на киммерийщине! – весело подхватил Андрей.
- Так Вы в Киммерию?
- Да, в Коктебель. В свое время я исходил Тавриду вдоль и поперек, но лучше, пожалуй, мест не встречал.
- Волошинские места… Замечательно. Рисовать, то есть писать? – поправился я.
- Творить, – неопределенно кивнул он, - а Вы?
- А я еду в Тавриду просто отдыхать… И в места, несколько, более цивилизованные…Где-нибудь в районе Ялты – еще не решил… Знаете, акт творения, у меня уже крепко завязан на компьютере. Отдельно от этой  железяки, работу я уже себе не представляю.  Писать что-либо ручкой, процесс для меня уже чересчур трудоемкий. А на ноутбук еще не заработал. Впрочем, неуверен – стоит ли мешать две эти вещи: работу и отдых в таком чудесном месте, как Крым?.. Да и ваш брат-художник, слыхал я, все более переходит от кисти и угля к машинной графике.
- Да, – небрежно кивнул Андрей, - процесс, к сожалению, необратимый… А что Вы пишете?
- Что пишу? – повторил я, ставя на столик бутылку коньяка,  пластмассовые стаканчики и коробку конфет, - Да, то же, что и Вы, наверное. Сказки.
Андрей поморщился:
- Коньяк?.. В такую жару? Да еще стаканами?.. А-а! Наливайте! – отчаянно взмахнул он рукой.
- Да, здесь душновато. – согласился я, - Хоть бы больше никого не подселили.
- Не подселят. – уверенно сказал Андрей, - Я об этом уже позаботился.
- Серьезно? – удивился я, - У Вас большие возможности!
- Да, есть, кое-какие… - скромно улыбнулся мой попутчик, - Нам ведь, с Вами, ни третий, ни четвертый без надобности.
- И то верно! – согласился я, - Окно бы открыть, но оно закрыто наглухо – я пробовал: без инструментов не обойдешься.
- Да что Вы говорите! – удивился Андрей, и даже, не приподнявшись, одной рукой взялся за ручку и, без видимых усилий, опустил  окно почти до упора. В купе ворвался поток свежего воздуха. (И, если бы, стаканчики не были наполнены, почти до самых краев, они наверняка бы  перевернулись.)
- Здорово! – откровенно восхитился я, - как это Вы?
Он опять небрежно взмахнул рукой, не отличавшейся особенной накачанностью:
- Как говорят – ловкость рук и никакого мошенничества… - он приподнял стаканчик, - За что пьем? За знакомство?
- За знакомство, – согласился я, - и за Сказки, которые помогают делать  былью подобный коньяк.
Отпив половину стаканчика, как и я, он удовлетворенно кивнул:
- Коньяк, действительно, отменный… Может, перейдем «на ты», для простоты общения?
- Идет. – согласился я, - Коньяк хороший. Разве что, голова на утро немного поболит, но море все вылечит.
- Не беспокойся, – Андрей пощелкал пальцем по бутылочной этикетке, - после этого коньяка голова болеть не будет… Так ты, писатель, как я понял. И, что, твое ремесло дает достаточно средств, чтобы употреблять такой коньяк?
- Писатель… - поморщился я, - Твое определение моей работы более верно – скорее ремесленник… До писателя мне, как до Луны. Что касается средств…что ж, с хлеба на коньяк перебиваюсь.
Помолчав, Андрей задумчиво процитировал:
- «Мы рождены, что б сказку сделать былью…». Ты, как я понимаю, в своей работе, делаешь наоборот: берешь быль и преобразуешь ее в сказку?
- Я вновь поморщился:
- Андрей. Вот только не надо теоретических споров о сущности писательского труда!
- Что ты, что ты, Игорь! Я по жизни сугубый практик. Какие там теории – кругом дел невпроворот!
- Ну и чем же ты занимаешься? – поинтересовался я, пополняя содержимое стаканчиков.
- Чем занимаюсь…- отрешенно улыбнулся, Андрей, пригубив коньяк - Да, пожалуй, тем, о чем говорилось в песне: беру сказку и преобразую ее в быль. Согласно утвержденному сюжету, разумеется.
- А кто утверждает сюжет?
Андрей кивнул на потолок:
- Начальство, конечно.
- Угу, - глубокомысленно кивнул я, – следовательно, и здесь – цензура.
- Так и в театре есть худсовет, утверждающий репертуар. А, здесь, уж… - развел руками А ндрей, - Да и сюжет-то, утверждается в самых общих чертах.