Всю неделю шли изнурительные обложные дожди. Жаркое многоцветье листьев сменилось холодным блеском земли. Начиналась поздняя осень.
Жизнь в Ковалёвке шла своим чередом. Дел особенных по хозяйству не было, и Егор направился к Насте: слегла, из дома вторую неделю не выходит. Дверь в избу оказалась открытой. В углу что-то беспокойно заворочалось.
- Господи, Иисусе, Егор!
В руках у старухи были гнутые спицы и клубок ярко-синей шерсти. Ильинична давно уже ослепла, но, упорно перебирая мягкие нитки, на ощупь пыталась перекинуть очередную петлю.
- Внучке шарфик вяжу. Может, приедет навестить, а у меня подарок готов.
- Лежи. Не вставай. Что болит, Настенька?
- Ничего не болит, Егорушка. Смерть пришла.
- А дверь почему открыта? Вон ветер как задувает!
- Я так лучше слышу: кто по большаку идет, о чем заговорит. Будто и по деревне прошлась. Так день и проходит.
- А ночью не страшно одной?
- Нет. Да я не одна.
Старуха хитро подмигнула.
- Вот давеча разговаривала с теми, кто помер.
Егор слушал бормотания Ильиничны и падал в непостижимую человеческому уму бездну. С ужасом смотрел он в глаза чужой судьбы и не мог оторваться от этих глаз, от одинокой увядающей былинки, которая, вся дрожа во мраке, грезит о какой-то другой жизни. Глубокое страдание всей тяжестью пригнуло к земле. Он уже не мог разобрать, что лепетала старуха, сердце задохнулось от муки. Вспомнил, как эти запекшиеся губы когда-то с безудержной нежностью шептали его имя, горящий взор птицей взмывал ввысь, и облака кружили над их головами.
Выйдя от Насти, Егор еще долго стоял. Тяжело дыша, прислонился к стене дома, смотрел на солнце, на кипящую вокруг жизнь. Неужели и моя душа будет так же корёжиться в когтях смерти? И вновь его охватил животный ужас, а глаза наполнились слезами. Ах, каким прекрасным кажется мир в молодости: порывы восторга, словно бурные волны, уносящие в мир счастья. И как же силен человек в те минуты, готов ко всему, и все у него впереди: и дивные дни, и дивные ночи; во всем он ищет смысл и радуется бессмыслице!
Вокруг резко потемнело, природа разбушевалась не на шутку. Неистовый ветер с исступленным воем погнал вверх, как стадо взбесившихся быков, медные облака листьев. Огромными клубами повисли над землей тяжелые снеговые тучи. Слепые и немые, как судьба человека, заметались во мгле деревья, кусты, придорожная трава.
Егор спешно направился к дому.
Изба у него была обыкновенная: фасадом обращена на большак, а задней стеной - в старый яблоневый сад. Оконца пропускали мало света даже в солнечные дни. На всем нехитром хозяйстве ясно отпечатался контур одиночества и наступающей старости: гора немытых стаканов, бронзовая старинная пепельница с окурками , как попало разбросанные вещи. По ночам то ли от ветра, то ли от старости жалобно потрескивали беленые матицы потолка, а печная труба стонала и завывала, как неведомое косматое чудище. И только со стен радостно поблескивали оклады образов. Среди них Егору казалось, что он в раю.
Старик не сводил глаз с доброго лика Богоматери и сухими губами хрипловато произнес молитву. Чувствуя себя виноватым перед Настей, тихо вздыхал и сокрушенно утирал слезы: « Только раз дашь волю, то так со злом сроднишься, что сама смерть не разлучит. Живу, как та тень, что бежит за человеком. Что останется после? » Стыд жег сердце, как горячий уголь.
Буря давно стихла, за окном заходило солнце. Вечерний свет постепенно мерк, и только запад еще пылал в огненных струях заката. На реке крикливые утки нарезали круги, щедро сея то вправо, то влево нити кровавого жемчуга. Деревня медленно тонула в глубокой синеве осеннего вечера.
В эту ночь Егор не мог заснуть. Тоска душила ,тяжело билось сердце, вспомнилось былое.
Шел 1944 год. Время было особенно голодным: люди и скотина ели мякину из овса. В один из поздних вечеров отправился Егор на колхозное поле за картошкой, оставшейся после уборочной в междурядьях. Натянув отцовы опорки, наспех накинув стеганку, выскочил в темноту. Колхозные поля не близко: пару километров до плотины, еще полтора по безлюдной березовой посадке. Юркнул вдоль забора деревенского священника, но неожиданно знакомый голос остановил его.
- Куда так торопишься?
Из глубины сада показалась тоненькая фигурка Насти. Егор бросил мешок на землю и выдохнул: "Мать за картошкой на поля послала".
- Да как же можно одному в такую даль и в потемках. А давай я с тобой пойду?
С той самой ночи они встречались каждый день. Их страсть росла, брызгала светом, разгоралась все ярче. Они не замечали, что привлекают всеобщее внимание, что люди вслед шепчутся, косятся и даже делают замечания. Неистовство молодости бешено закружило их в вихре любви.
Отгремела война. Колхоз постепенно возвращался к мирной жизни. Председатель решением общего собрания направил Егора в областной центр, учиться на агронома. Весточки от Насти приходили часто. Сначала, скучая по родным местам и теплой Настиной подушке, Егор отвечал большими длинными письмами, но волна новых впечатлений и соблазнов городской жизни захлестнули с головой. А потом он встретил Светлану...
После экзаменов, на Радоницу, вернулся Егор деревню. Жадным взглядом окинул родные поля. «Всходы нынче неплохие», - подумал он, приглядываясь к щетинке молодой пшеницы. На березе оглушительно затрещали пестрые птицы: сорочья свадьба. Это хорошо: быть дождям.
У магазина, подпирая скрипучие двери, громко спорили односельчане. Всё чаще слышались едкие словечки. Увидев Егора, вытянулись, встали ровно, колос к колоску. Наступила гробовая тишина. Невысокая бабёнка бойко пробралась сквозь толпу, ехидная улыбка скривила лицо.
- А Настька ребёночка от тебя ждет! Срам какой. Незамужнюю девку испортил!
Егор стоял, как ушатом воды облитый, и не мог вымолвить ни слова.
- Что язык проглотил, шельмец чубатый?
- Вот гадюки окаянные, - вступился дед Андрей,- тебе, Люська, никто не поминает, что твоя дочка с парнями проделывает и про те грешки, что смолоду за тобой водились!
- Брешешь, репей хромой, забыл, как украл теленочка из стойла и пропил с Федькой за омшаником?
- Когда это было, пиявка! Я за то давно ответил! Ты за собой гляди: «Богородицу» в храме проглатываешь, как сливу! На пожар спешишь что ли?
И загудел разворошенный бабий улей: припоминая все старые грехи, сердито жалили они друг друга теми крепкими словечками и выражениями, какие встретишь разве что в деревнях и селах русской глубинки. Стал такой шум, что невозможно уже было разобрать, о чем идет спор.
Придавленный неожиданной новостью, Егор поспешил к дому. К Насте он не пошел ни в этот, ни на следующий день. «Ну как объяснить, что встретил в городе другую, что Светлана- дочь известного инженера, и все у них достатком в доме дышит. Да и как комсомолец может жениться на дочери священника? » - с такими мыслями, оправдывая себя, покидал Егор свою прежнюю жизнь. Вскоре мать написала, что у Насти родились два мальчика, похожие в точности на Егора: с золотыми волосами и ямочками на щеках.
В трудах и семейных заботах торопливо летела жизнь. Кончался декабрь 49-го года. Было два часа ночи, когда в теплой тишине комнат раздался звонок в дверь.
- Светлана Алексеевна, вы арестованы.
Дом вздрогнул, воздух качнулся, окно распахнулось, ветер ударил в лицо морозной пылью. Егор взглянул на побелевшее лицо жены и всё понял: это конец. "Чья же это воля? - спрашивал он себя,- за что они так с ней? Надо что-то делать, надо куда-то писать!". Но писать никуда не пришлось. Суд был скорым, приговор жестоким: десять лет без права переписки. Егор прекрасно понимал, что значили эти слова: он никогда не увидит Светлану. Детей не нажили. Из квартиры его выселили, как незаконно занимающего жилплощадь. Собрав впопыхах вещи, Егор спешно покинул город.
Жизнь в Ковалёвке мало чем изменилась, разве что отстроили животноводческий комплекс и дом культуры им. Крупской, где по вечерам веселилась подвыпившая молодежь. Все так же бойко сплетничали и судили под дверьми магазина сварливые бабы, так же мерно бил церковный колокол. Из хлевов неслось протяжное мычание, поднимался столбами из труб сизый дымок, а окна изб весело сверкали на полуденном солнце. Кто-то на теплой печи вылеживался, кто-то умер, кто-то родился, те же ссоры и примирения, а уж если произойдет какое событие, то было о чем людям потолковать не одну неделю подряд. Сыновья Насти и Егора к тому времени выросли и разъехались по разным городам устраивать свою жизнь.
С момента возвращения в деревню Егор трудился в колхозном свинарнике. Работа не вдохновляла, жадности и интереса он к ней не испытывал, но зато она ни к чему и не обязывала: знай себе, говно выноси. Частенько ядовитые односельчане кидали вслед: «Вон золотарь наш пошел». Поначалу обижался, потом привык. Настя была всегда приветлива, отношений не выясняла, а Егор и не напрашивался. К чему ворошить прошлое. Но долгими зимними вечерами он частенько посматривал в ее окно напротив. Горечь и стыд застревали комком в горле: « А правы ведь люди: золотарь я».
Шел 1970 год. Наступила Пасха. И все- таки она пришла. Румяная, нарядная вкатилась медвежонком в полутемные сени.
- Христос Воскресе, Егорушка! Вот куличик тебе испекла, давай разговляться.
- Воистину Воскресе, Ильинична!
2002 год. Ноябрь.9.20 утра. Егор обернулся на свой дом, на увядшие смородиновые кусты, на покосившийся сарай, но тут же забыл обо всем, даже о самом себе. По привычке поправил калитку и решительно направился к Насте.
- Ну, с богом. Есть ещё время. Успеем.
Спасибо.