Окно близкого контакта пятой степени

друг с другом? Здесь нет причинной связи, если не считать причиной само Я как предел приближения к себе в этих жизнях, степень его воплощения.
        И еще. Помимо Я в тебе есть Я в других, есть жизнь, жизни других Я.
        - Василий Иванович, вы напоминаете мне Николая Бердяева. Я вот о че думаю: не есть ли вы эпигон Бердяева? – задел за живое своего учителя Марк.
        - Что вам, Марк, сказать на ваше обвинение? Если вы так считаете, то считайте. Я понимаю вас и нисколько не обижаюсь на то, что вы якобы уличили мен в имитации того же Николая Бердяева или тем более в плагиате. Вы хотите упростить меня, мою мысль, мою теорию не ради зла, а ради истины, так сказать, «вывести меня на чистую воду из той мути, с которой вы отождествили мою речь. Вероятно, я запутал вас в мысли своим голосовым размышлением, и вы пытаетесь объяснить меня, чтобы понять, уточнить свое понимание моих слов. Но знайте, что не правы греки, или, скорее те, кто толкует их логос, как одновременно слово и мысль. Мысль в слове есть не само слово, а смысл. Она присутствует в слове, в качестве смысла, играет его роль в словесной драме буквального воплощения замысла.
        Теперь о самом Бердяеве и его вдохновителях, вроде Канта, Фихте, Шопенгауэра и особенно Ницше. Он критически относился к ним, именно потому, что зависел от них в мысли. Бердяев не терпел никаких авторитетов из духа свободы. Единственно чему он поклонялся, так это свободе. Он был адептом культа свободы. И как все они был моралистом, пусть и навыворот, как имморалист, типа Ницше. Взять их пренебрежение тем, на чем стоит мораль христиан, - на их различении дора и зла. Бердяев, как и Ницше, устремлен к тому, что находится за этим различением, за пределом, за границей, по ту сторону добра и зла. И что та находится? Конечно, свобода. Это по Бердяеву. Она источник их рождения, творения. И эта свобода представляется Бердяеву, а не Ницше, которого, поддавшись провокации самого Ницше, мажут краской Антихриста. Но не так страшен черт Ницше, как его рисует превратное сознание рассудительного интеллигента. Ницше и тем более Бердяев не Антихрист, а антихристианин, если иметь в виду того христианина, который является догматиком. Кстати, я в своей жизни, как правило, встречал только таких христиан, если не иметь в виду дилетантов от христианства.
        Так вот для Бердяева, в отличие от Достоевского, который испугался собственных мыслей в образе наиболее проблемных героев своих произведений, в Иисусе Христе все позволено. Что утверждал Достоевский? Что «если бога нет, то все позволено» человеку. Бердяев уточняет Достоевского. Человеку не позволено, но богу позволено все. Ведь не добро его творец, но он творец добра. В его саду, в раю росло древо познания добра и зла. Однако разве бог творец зла? Из чего появляется зло? Ответ Бердяева: из свободы. Но где есть свобода? Она в боге? О какой свободе идет речь, какая свобода в боге? Свобода от добра? Не является ли такая свобода ничто в боге (это уже мое предположение, моя конъектура)? При том, что в боге что есть добро. В боге добро есть что, сущность, суть, даже то, что есть, а есть само есть, или бытие. Добром, по-доброму бог есть. Бог не просто выбирает, он творит, то есть, делает добро, а не разрушает. Он не делает зла, им пренебрегая. Но он допускает зло от мира и от человека. Не бог разрушает мир и в мире, но сам мир и человек в нем, сотворенные богом в свободе, свободными. 
        Бердяев же полагает, что человек в свободе творит добро, а не выбирает между добром и злом. Но может человек, будучи конечным, ограниченным миром субъектом, творить только добро. Конечно, нет. Поэтому он творит и зло. Бердяев же, уповая на то, что человек, как дитя свободы, - свобода для него, для Бердяева, и есть бог, - способен творить из себя, из бездны своего Я. Здесь самое опасное место для мысли Бердяева. Он отождествляет Я Бердяева с Я Сына Отца, а значит и с Я Самого Бога-Отца. Позволено ли все Богу? Речь идет о традиционном боге, которого адепты веры подвергают догматической обработке. Позволено. Кем? Им самим, ведь он, как бог, позволяет. Но как он решает? Он ограничивает себя добром и предоставляет зло миру и людям. Он всеблагой, то есть, он позволяет благо, а не зло. Дело в том, что канонический бог есть дух, который веет, где хочет. То есть, он пребывает в свободе. Свободе чего? Любви. Здесь на помощь нам приходит толковый христианский толкователь – святой Августин, который проповедует любить и делать то, что хочешь. Как его истолковать, чтобы понять? И без толкования понятно, что делать следует с любовью. Как можно любить ненавидеть? Это противоречие в понятиях. Болезнь ума. Поэтому, естественно (в этом нет ничего сверхъестественного, что невозможно человеку), любить -  это делать добро. Вот и вся мораль. Бердяев спотыкается в мысли на ровном месте.
        Меня занимает не мораль, не проповедь зла, как Ницше и Бердяева, а размышление, мысль. Я не моралист, а мыслитель. Меня интересует то, что находится по ту сторону не добра и зла, а истины и лжи. Что там лежит? Смысл. В данном случае -  в моральном случае – смысл того, может ли человек, а не бог, творить добро без зла? Может. Но где? Конечно, в мысли. И здесь мы снова встречаемся с Бердяевым, с его гностическим учением о мировой объективации. В мире не бывает добра без зла. Хотя, в принципе, в идее, мысленно мы не выводим з добра зло. Зло не следует, логически, а не эмпирически, из добра. Но в опыте жизни мы видим это. Почему? Просто потому что нам не хватает добра. Пусстое же место заполняет зло.
        К тому же Бердяев прав в том, что воплощение идеи добра в жизни часто обращается злом. Ввиду незнания и непонимания, самообмана человек подменяет добро злом. Добро искажается в кривом зеркале человеческого сознания и самосознания. Добрая цель, благое намерение подменяется злым средством достижения. Или мысль путается с желанием. Одно желания добра мало. Нужно еще и умение добра. В жизни умение добра приходит с опытом. Однако это опыт не только добра, но и зла, испытания им добра. Ложь, что испытание только закаляет, - он и уродует человека, искажает его первоначальный, невинны, безгрешный образ, накладывает свой темный, мрачный отпечаток. Не бывает полного очищения, без примеси, добавления грязи. Ты открываешь в себе не только возвышенное, высоту духа, но и низменное, бездну тьмы, бездуховности, духовной пустоты.
        В творчестве есть момент осознания опустошения после акта творения, как в сексе. Само творение, уже не как акт, а как продукт акта, тебя самого опустошает, умерщвляет. Вот это расслабленное, угнетенное, импотентное состояние существования и сознания Бердяев и называет объективацией, имманентным овеществлением трансцендентного духа. Он, не дух, умирает в мире вещей, артефактов, превращаясь в них, и воскрешает в мире идей. Творя, ты любишь образ другого (идею как иное), но «тра*аешь» самого себя. Неумеренное творчество приводит человека к истощению и к смерти. Подтверждением этого правила творчества служит случай Рафаэля. Поэтому нельзя «тра*аться» без меры. Вот почему женщины не должны обижаться на своих партнеров после секса за то, что те отворачиваются от них. Они делают это из благих побуждений, из вежливости, чтобы женщины не чувствовали себя живыми в постели лежащими рядом с фаллическим трупом. Не обращай на соседа внимание, а релаксируй, не мастурбируй, не напрягайся. Следует все делать вовремя вместе, - приспосабливайся. Не успел(а) приспособиться, - медитируй, сублимируй. Это твой час для творчества. Недаром даосы твердят о том, что нужно копить семена для укрепления духа. Я добавил бы: в мысли, превращая семена жизни в семена слов, в смыслы.
        - Василий Иванович, я никак не пойму вас. Вы издеваетесь над человеком, что ли?  - спросила доцента староста.
        - Никак нет, уважаемая. Я иронизирую над Бердяевым и психоанализом, как реакцией на буржуазный вещизм. Что делать? Думать, а, не прости господи, заниматься неизвестно чем или тем, что известно всем. Что делать. К сожалению, мы не разумные существа, а существа переживания. Философия помогает нам исправить или, по крайней мере, восполнить этот недостаток мыслями. Филология же позволяет нам найти им место в мире слов. Прежде я думал, что философия и филология – родные сестры. Одна увлекает нас мыслями, другая словами, которыми мысли выражаются, проговариваются. Одна – филология – является любовью к слову, как таковому, а другая – философия – есть любовь к умному слову.
        Но потом я узнал, что филология есть сочетание не слов «любовь» и «слово», а слов «лист» и «слово»; оно может означать чтение слова с листа или запись слова на листе бумаги. И все же можно найти нечто общее между занятием филолога и философа. Взять того ж поэта. У него мысль рождается словами; она творится из слов. При переводе мысль теряется и остаются одни словами. С прозаиком дело обстоит иначе. Правда, если он думает, когда пишет, что случается крайне редко, то мысль, записанную словом, иногда получатся перевести со словом.
        Так рассуждая, мы приходим к выводу, что филология ближе нам по природе, чем философия, ибо мы, как существа души находим ее выражение в слове, как теле. Ведь слово выражает переживание, аффект, эмоцию, которая является сущностью души. Слова позволяют нам сообщаться вместе, жить общением, обществом и вести душевный разговор как разговор по душам. Душу можно расписать на листе словами в виде текста. Кстати, свои мысли я осознаю в словах, а чужие нахожу в тексте и читаю с листа.
        Поэт вдохновляет благозвучным словом меня на умение складывать слова так, чтобы в них можно было вложить мысль в качестве вкладки и идею в виде закладки. Но по мне лучше быть прозаиком в том смысле, что ему сподручно не украшать мысли словами, но представлять ими мысли так, чтобы не заслонять их собой. Так истончая словесный материал до прозрачного состояния, можно добиться того, что мысли будут сообщаться друг с другом, не задерживаясь на словах. Мне важно быть способным представлять все в одном, одной мысли (мысленно) и во всем лично себя. Как раз на это способен мыслящий.
        - Василий Иванович, вам не кажется, что так представленное вами Я делает человека, вас одиноким? - допытывался Марк до доцента. - Не таит ли в себе уникальность человеческого Я отчуждение от себе подобных?
        - Марк, вы задали интересный вопрос. Попытаюсь на него ответить в той мере, в какой я понимаю в настоящее время суть Я.
        Да, есть момент, если не отчуждения, то отстранены, освобождения человека от других людей в углублении в самого себя, обрекающего его на уединение.
        Оставшись наедине с самим собой, мы не опустошаемся, а, напротив, наполняемся, заполняемся Я. Ближе его нам нет никого. Когда нет никого рядом, мы остаемся с ним, с Я. Вот почему первая заповедь гласит: "Люби бога больше, чем себя". Кто же бог? Бог и есть Я. Он, бог, есть любовь. Эта любовь есть связь с самим собой. Она и есть Я. Встреча с Я есть откровение любви. Эта связь есть связь не только с самим собой, но и с другим вне тебя. Но там, вне тебя, нет полной любви, нет непосредственной связи с Я, ибо там ты находишься на пороге встречи с Я другого. Поэтому любить