Бригадир-то обещал… через час-другой. Вот, сиди теперь. А Камиль, этот татарин кривоногий, для себя пачку заныкал – гляди, вон, варит, посмеивается, зараза прижимистая! Все они вредные! Одним словом – татарва!
– Ничего, потом доваришь! А если по уму, так опоздал ты со своими заборами – давно всё растащили! – незлобно подытожил Тимофей.
– Ну, конечно! А деньги мне, как начислят? На шиши прикажешь жить?! На жену глядеть и стыдно, и жалко. И как она ещё выкручивается, духом не падает, да и меня подбадривает. Вот, что значит, настоящая женщина – только за счет покоя в семье, который она обеспечивает, и держимся. Пока держимся.
– Ты что-то путаешь, елка-дрын. Разве деньги за работу дают? Впрочем, в чем-то, может, ты и прав. Кто много работает, тот много и получает. – Тимофей сделал паузу и продолжил с усмешкой. – Только получает не деньги, а инфаркты, инсульты, да прочие прелести! Так что, ты старайся, Наливайко, зарабатывай, укрепляй капитализм!
Наливайко вздохнул и промолчал, а Тимофей, видимо, всё же обрадовался какому-никакому товарищу, разговорился.
– Не пойму я тебя – уж мы-то, местные, издавна к комбинату прикипели. Нам ведь деваться некуда! А какого лешего ты сюда из города ездишь? Будто не знаешь, что денег на комбинате, кот наплакал. При этом директору деньги, я тебя спрашиваю, нужны? Отвечаю тебе, если сам не знаешь, – нужны! Главному инженеру деньги нужны? А главбуху? Всем им нужны, это тебе понятно, Наливайко? А поскольку за себя ты всегда молчишь, то они и не догадываются, что тебе тоже деньги нужны! Вот они тебя и не берут в свою компанию. А ты стесняешься, елка-дрын, за грудки их взять, чтобы о себе напомнить! Закурить-то есть?
– Утром одну стрельнул. Больше нету. Всё-то ты знаешь! Думаешь, будто в городе есть куда податься? Вранье это! Работа, может, и есть, да зарплаты там нет. И вообще – все советские за-воды, других-то нет, давно загнулись. Или одна видимость сохраняется! Потому, ловить там тоже нечего! Сюда хоть на транспорте экономлю… Кстати, Тимоха, не приходилось мне слышать, чтобы и ты кого-то за грудки брал! Что скажешь?
– Так мне деньги не нужны! Тратить их мне некуда. Меня натуральное хозяйство поддерживает. Жена по магазинам шастать не привычна, а на рекламу паскудную я не реагирую, не кидаюсь, на что попало. Это ты, Наливайко, без денег – совсем не жилец! Да бог с тобой! А на Камиля ты зачем накатываешь! – подытожил Тимофей. – Ты с него пример бери. Всё у него припасено – и электроды есть, и сигареты, и совесть. Вон, вчера на реке настоящую корриду учинил!
– Это что же, где гладиаторы сражаются?
– Темный ты человек, Наливайко! Как тебя земля сорок лет носит? Гладиаторы, это только по телевизору, где бои без правил. А коррида – это, когда озверевшие быки по улицам Парижа всяких дурней гоняют. И дурни от рогов уворачиваются, если прыти им хватает! В общем, коррида!
– В Париже, говоришь! Это где самая высокая башня, с рестораном наверху? Да! У них всё с размахом…
– В Москве башня ещё выше, Останкинская, на полкилометра торчит. И тоже с рестораном. Хотя и в Париже, понятно, имеется. Эйфелевой зовется. Древняя, правда. Проржавела насквозь, – проинформировал Тимофей.
– А ты в Париже бывал? – уважительно усомнился Наливайко.
– Не! Париж дочка в интернате нашла. Она его нам оставила, этот интернат, а зачем он нам? Мы с женой включать его не умеем, – неохотно осветил Тимофей свои отношения с Парижем.
– Фу, ты, черт! А я не пойму, что за интернат такой? Надо говорить – интернет! Я детям та-кой тоже сделал. Одно баловство, но впечатляет.
– Тут я не настаиваю! Может, интер-Нет, а может и интер-Да! Теперь много мудреных слов понапридумали, чтобы людей путать! За всеми следить – голодным останешься! Вот ты напарника своего, Камиля, поносишь. А знаешь, он ведь вчера опять деток спас. Как ледоход на Вол-ге, так Камиль кого-то с льдины сымает, а то и из самой воды вытягивает! Только к нему, почитай, со всей округи за помощью и бегут чуть что. А ты заладил – тата-а-арин, елка-дрын! При-чем здесь национальность? Ты на ноги его кривые смотришь, а надо в душу заглянуть! Он же в беде даже чужого не оставит! Много ты теперь среди русских таких сыщешь? То-то же! Великим народом продолжаем себя называть, а как до дела доходит, так, где прежняя честь, где бы-лая совесть? Всё в жадность перешло, да дерьмом наружу выперло! Чуешь, запашок повсюду? Вот ты, к примеру, кто? Судя по фамилии, ты хохол? А в водицу-то со льдом не полез…
– Так у меня… дома трубу прорвало. Пока приехали, да перекрыли, так у нас свой ледоход был! Не дай бог, кому! А тебя я, Тимоха, что-то не пойму. Спасать больше некому, что ли? А ты на что? И чего ты печешься об этом Камиле? Сдался он тебе! – вдруг продолжил прерванную мысль Наливайко.
Тимофей долго не отвечал. Он продолжал неудобно лежать на перевернутой лодке и разговаривать не хотел, но слово за слово, а разговор тянулся. И неугомонный Наливайко после долгой паузы его возобновил:
– Так ты, Тимофей, сам вчера видел, как Камиль… Ну, того… Вот ведь, хоть ты его и защищаешь, а натура у него, пакостная! Мне он и слова об этом не проронил! Товарищ! Сразу за работу! Все ему мало!
– Видеть-то видел. Вчера многие видели… Бабы там, в основном, паниковали, да дети шныряли…
– Так что же, Тимофей, ты сам-то в воду не полез? – наконец и Наливайко поддел своего собеседника.
– Не полез! Это уж точно! Потому, как самого спасать пришлось бы, елка-дрын! Мне и на берегу теперь воздуха не хватает. То раньше бывало, как пёрну, так собаки с цепи срываются. А теперь меня ветром качает! По молодости в любую прорубь, не раздумывая… Храбрым считался до безрассудства. Так в деревне и говорили. Еще мальцом я двух мужиков из воды вытянул, а вот коня их с подводой не спас. Ушел он на дно, родимый… Не успел его от упряжи освободить, ножа не нашлось. Конь бы и сам выскочил, да мужики не о коне думали, когда сами спасались. Это потом, когда опору обрели, о коне пожалели. До сих пор его помню, как хрипел, как боролся. Жалко!
У Наливайко запиликал телефон – привезли-таки ему электроды – и он заторопился к меха-ническому цеху, давно некрашеному деревянному бараку.
А Тимофей, оставшись в одиночестве, опять поддался давлению тяжелых мыслей.
– Приплыли, кажется! Вот уж мне за пятьдесят – жизнь, большей частью, за кормой, а кому я нужен со своими принципами? Никому на целом свете! Эти принципы всегда только и делали меня уязвимым, но не помогали обеспечивать семью. Потому жена и дочь смотрят волком. Потому нет мне никакой жизни – они же меня, не скрываясь, напоказ презирают. Стало быть, что ни делай, но если их требования справедливы – а чрезмерно они ничего и не просят – то семья совсем не в том нуждалась, чего я ей дать старался. Но как мне теми принципами поступиться? Черту душу заложить, что ли? Говорят, это не больно, только противно. Да и то, лишь первый раз. И душа мне, по большому счету, не нужна! И честь незапятнанная мне незачем, если жить с нею не только труднее, а во стократ хуже, нежели во-обще не жить! Вот я никому зла ни делал, себе во вред, а разве оценили мои усилия? Разве мне помогли? Хоть однажды мои благородные усилия помогли мне выжить? Не припомню, что-то. Оно и понятно, коль в отаре волк завёлся – овцам не до жиру. А я всегда с овцами заодно. Оказался бы не столь разборчивым, не воротил бы носа от всяких махинаций… Плюнул бы на товарищей и на законы чести, отбросил бы сказки о справедливости, ломился бы всюду напролом, ни с кем не считаясь, обогащался, тащил бы в дом всё подряд, тогда и в семье был бы достаток, о котором мои бабы мечтают!
Тимофей усмехнулся:
– Конечно! Теперь просто рассуждать… А разве ты способен отнять у нищего? Или по карманам шарить да по чужим квартирам? Может, станешь грабить, силой отбирать, убивать, если придется? Нет? Или думаешь, что можно с меньшим риском промышлять? Например, мошенничать напропалую. А то ещё, сделав карьеру подлостью и взятками, одной подписью перекладывать миллионы в свой карман, не обращая внимания на предсмертные стоны соотечественников. Сегодняшние порядки эти приёмы не осуждают, это теперь по закону! И всё же, остановись, Тимофей Петрович, ответь себе честно, смог бы ты воспользоваться хоть одним из пере-численных способов ради своего достатка?
Тимофей не торопился, хотя правильный ответ у него был готов. Тимофей копался в себе честно, как на духу, ибо судил себя сам, судил без свидетелей, адвокатов и присяжных. Он подменял их всех разом и, пожалуй, сам выступал против себя в роли жесткого и принципиального прокурора. Надо думать, в этой роли он всякому специалисту показался бы странным.
Еще бы! Очень нас удивляет, если человек, наделенный судьбоносной властью, вдруг начинает руководствоваться не буквой закона, даже не корыстным интересом, что повсеместно стало вполне привычным, а зыбкими нормами какой-то морали, забытыми законами чести или, вообще, иллюзорной справедливостью. Юриспруденция нынешнего мира к таким понятиям не чувствительна! И даже гордится тем, что действует с повязкой на глазах, не принимая во внимание собственную совесть и страдания пострадавших!
И всё же теперь, когда постороннему наблюдателю могло показаться, будто под натиском эгоистичной целесообразности мораль Тимофея дрогнула и уступила беспринципной, но столь выгодной гибкости, он решительно ответил на свой же вопрос:
– Нет! Конечно бы, не смог, елка-дрын! Я не то, что людей, я и животных не смогу обидеть и, тем более, убить. Сердце обливается кровью, когда вспоминаю: как, будучи мальчишкой, переехал на велосипеде несчастного котенка. Тяжко вспоминать. И не столько из-за своей вины, сколько от жалости к невинному существу, которого по неосторожности лишил жизни. А с людьми поступать, как с тем котенком, что стало вполне допустимым в среде «успешных», я и подавно не смогу!
10
Берег долго оставался пустынным. Тимофей убедился в этом опять, озираясь по сторонам. По всему выходило, что причудившийся ему голос оказался его собственным, как говорят, внутренним. Но голос опять проявил себя:
– Знаешь, ты не очень-то рисуйся! Не бывает людей неподкупных – всё, как известно, решает размер гонорара! За миллион самые неподкупные отбрасывают свои принципы!
– А я не согласен! Я знаю про себя, что неподкупен! – Тимофей непримиримо возразил не-видимому оппоненту. – Потому как знаю, что для получения каких-то ста долларов, придется людям сделать большую гадость. Чтобы «заработать» миллион, понадобится совершить огромнейшую гадость. Но какого размера должна быть гадость, претендующая на миллиард? Ведь не станут богатенькие тратиться на красивые глазки! Им нужна конкретная выгода! И, наверняка, выгода, противоречащая закону и совести! Вот только делать ее они желают чужими руками, чтобы казаться чистенькими. В этом-то и ключ, за это они и готовы платить! Отсюда и мораль – человек, неспособный совершить маленькую подлость, никогда не совершит и большую – ни за какие миллионы!
Тимофей снова провел руками по пустым карманам – ему нестерпимо хотелось курить, – и опять подумал, что мир в нем больше не нуждается. Действительность отвратительна, а мир враждебен. И всё оттого, что он не подчинился его новым правилам. Не смирился с тем, что разрешили предавать товарищей, даже
