во всём мире.
24 сентября
Я впервые соврал! Первый раз в жизни. И сделать это было не сложно, ведь все они ничего не понимают в моей душе. Мать спросила, нравится ли мне Лизи, нравится ли она мне так, как может нравится девушка мужчине, нормальному мужчине, которым я себя не считаю и не могу считать, которым я просто не могу быть. Ранее мы никогда не общались на подобные темы. Лизи послужила катализатором для изменений, внеся свежий воздух в нашу жизнь. То, что немыслимо было до этого, теперь после её прихода стало возможно. Я удивился вопросу. Ответил уклончиво. И тем не менее расплывчатая форма была способом уйти от определённости — иными словами, ложью. В тот момент я сам до конца не понимал, не догадывался, что Лизи интересует меня, в первую очередь, как женщина. Я лишь чувствовал, что она стала много значить для меня и не хотел, чтобы кто-либо вторгался в наши отношения.
Это моя первая любовь. Первая и, видимо, последняя. У меня не было и нет друзей. По большому счёту, мне никто не может быть близок, да и я не могу быть близок ни с кем. Все они способны в любой время по малейшему желанию выразить вслух любые свои мысли. Я лишён этой возможности. Они могут есть. Я даже этого не могу. Я себя не считаю «монстром» или «калекой». Но игнорировать собственную уникальность тоже бессмысленно. Я — такой. И не могу быть иным.
Итак, я мог врать другим, но не себе. Я люблю её. Но делать с этим ничего не буду, не могу.
25 сентября
Лизи задумала весёлую шутку. Она неистощима на выдумки. Чтобы разыграть Марту, мы поменялись местами. Она села за книгу. А я вытирал пыль. Бедная Марта поначалу и не заметила подмены. Не смотря на меня, а только слыша, как я переставляю подсвечники, сделала мне пару замечаний. Кажется, она опять хотела устроить Лизи выволочку, а молчание она восприняла как вызывающее игнорирование. Когда она наконец поняла, её чуть удар не хватил. Она только причитала: «Да как же это? Как же вы? Как она?» Я чуть не задохнулся от распиравшего меня смеха. Смеяться по-настоящему, я, конечно, не могу, но чувство юмора и мне не чуждо. Меня, так же как и всех, развлекают забавные вещи. А это было просто уморительно весело. Лизи же по полной воспользовалась своей возможностью смеяться. Бедная наивная Марта.
26 сентября
Счастливейший день в моей жизни. День, равного которому не было ни в отягощённом безмолвием детстве, ни тем более в юности. Мы, я и Лизи, посмотрели друг другу в глаза. Слова при этом были не нужны. Глаза говорят много больше, чем язык. Я не впадаю в самообман, сколь мне этого не хотелось бы сделать, её взгляд не влюблённостью, но симпатия ко мне там была. Это ясно читалось в её глазах. Пусть она воспринимает меня как друга — мне этого более чем достаточно, на большее я не смею посягать, даже в самых радужных своих мечтах.
27 сентября
По мере своих сил я стараюсь возместить ей хоть малую часть того, что она даёт мне, сама того не сознавая. Кроме книг мне нечем с ней поделиться. Для неё я выбирал самые трогательные, самые красивые истории. Всё, что могло, на мой взгляд, понравиться молодой девушке. Что-то пришлось ей по вкусу. Что-то нет. Она не кривит душой и прямо говорит, что думает. Так «Легенда о святом Юлиане» ей понравилась больше, чем «Мадам Бовари». А «Тридцатилетнюю женщину» даже до конца дочитать не смогла. «Собор Парижской Богоматери» разочаровал её. Ожидала большего и от «Кармен» Мериме. Мне очень хотелось, чтобы она прочла «Вертера». Но эта книга у нас в плохом переводе. А немецкого Лизи, к сожалению, не знает. Так что я не рискнул предлагать ей Гёте. Поэта можно читать только на родном для него языке. По этой же причине Гейне и Шиллер были также отметены мною. Я поостерёгся давать ей и «Монахиню» с «Манон Леско», не желая произвести неправильное впечатление. Лизи осилила «Анну Каренину» и, естественно, расстроилась. «Идиота» не стала читать, как я ни настаивал. Не оценила искусных стилистов Ренье и Готье. Ни «Дважды любимая», ни «Милитона» не произвели на неё большого впечатления. Та же судьба ждала «Валентину» с «Эммелиной». Из всех французов она отдаёт предпочтение одному Дюма-отцу. По она читала и до этого. Но лишь несколько новелл. У меня же смогла лучше с ним ознакомиться, хотя из полного собрания сочинений выделила только «Ворона». Может быть, это и справедливо. Уайльда она сочла слишком сложным, но вот Вордсворта, похоже, полюбила.
Жизнелюбивая и неусидчивая Лизи, конечно, не может быть «книжным червём». Куда больше её занимают прогулки по саду и мои птицы. Она восхищается Арчи, его способностью схватывать любую мелодию. Задорно хохочет над тем, как он подражает человеческой речи. Её интересует всё относительно дикой природы. От редких эндемичных видов млекопитающих до удивительного, ещё мало изученного мира социальных насекомых. Я устаю писать ей. Лизи обладает живым умом.
Глядя на неё, я имел возможность лишний раз убедиться, что книга не приносит и не может принести счастья. Единственное, что могут дать книги — это забытье, отвлечение от реальности. Но это дар относительной ценности. От жизни не уйти, везде она безжалостно берёт своё. Искусство, как бы прекрасно ни было, не избавляет от страданий, но только их усугубляет. От красоты неизбежно приходится возвращаться к собственному уродству. От блаженства фантазии к своему горестному бытию. И чем выше поднимаешься в своих устремлениях, чем тоньше делаются твои вкусы, тем более восприимчивым становишься к малейшему удару судьбы, к малейшему воздействию извне, из реального мира. Любой грубый толчок или неосторожное слово может сломить. Искусство — такой же способ спастись, как кокаин в качестве лекарства.
28 сентября
Сегодня мы снова гуляли. Наши совместные прогулки стали для меня блаженным мигом, чем-то близким к понятию счастья, насколько оно вообще может быть мне доступно. Во время них мы предоставлены сами себе. Целых полчаса наедине, вдали от чужих глаз. От речи, от каких бы то ни было звуков. В нашем саду всегда очень тихо. Лизи это тоже нравится. Хотя, скорее всего, она и предпочитает более активный образ жизни с шумными вечеринками. Я стараюсь делать всё, чтобы ей не было скучно со мной. Вспоминаю интересные факты или забавные истории. Даже обучил Арчи новым трюкам.
Как мне ни хорошо, но именно в эти моменты, острее чем обычно, я жалею, что лишён возможности иного способа общения, что тишина — единственная область, где я могу выразить себя.
Я не то, чтобы люблю тишину, я к ней привык. По понятным причинам меня ею окружали, как бы стесняясь того, что могут говорить. Всякий говорящий со мной, сказав что-нибудь, тут же замнётся, застыдившись. Смешно. Думают, что я не замечаю, раз никак не реагирую. Но я всегда замечаю всё. Я умею быть наблюдательным, как никто. Как паук, замерший в центре сплетённой им паутины, отзывается на малейшее подрагивание тонкой нити. Наблюдательность — качество, развитое во мне до предела. Пожалуй, слишком развитое. Слишком для того, чтобы можно было жить, мечтать, любить. Тяжело.
29 сентября
Мы были в саду. Домашние разбрелись по своим делам. Мать уехала за покупками в город. Отец как всегда был на работе. Мы с Лизи были одни. Она любовалась небом. Я любовался ею. На неё напала сентиментальность. Она взяла меня за руку, проникновенно заговорила, рассказала о своём детстве, о своих мечтах, «безумных» как сама их охарактеризовала.
То, что она чувствует ко мне куда ближе к дружбе, чем к любви. Но ведь и дружба — это тоже любовь. Только без желания обладать. Но и это уже близость. По крайней мере на что-либо большее или более глубокое мне нельзя рассчитывать. Пусть! Я буду ей другом. Преданным, надёжным, бескорыстным. Хотя кое-какая корысть всё же у меня имеется. Её общество, общение с ней слишком много значат для меня, чтобы я смог отказаться от этого.
Те самонадеянные мысли, которые время от времени посещают меня, так и останутся мыслями без продолжения. Я смирюсь. Заставлю себя смириться. Я привык. Сдержанность — часть моей натуры. Необходимое умение, которое надо было выработать, чтобы выжить. Сдержанность подразумевает готовность отказаться от многих вещей, важных для других. Немой не способен на крик. Безротый не способен ни на что. Я буду сдерживать себя, свой ум, если он пустится в чересчур смелые размышления. Я огорожу образ Лизи неприступными барьерами. От собственной мечты. Даже в самом сокровенном я решил сдерживать себя, чтобы исключить любой риск разрушить то, что имею. Чтобы фантазии не увлекли меня, не вынудили на неосторожный жест. Опасность слишком велика. Лишиться её дружеского расположения — огромная потеря, с которой я уже не смогу смириться, как ни старайся. Я буду беречь нашу дружбу. Пусть даже придётся стараться за нас обоих. Неважно. Я готов ко всему.
29 сентября
Я хочу сделать ей подарок. Настоящий подарок. Что-то конкретное. Какие-нибудь изысканные духи. Надеюсь, это не будет с моей стороны слишком смелым шагом. Это не должно отпугнуть её. Просто дружеский жест и ничего более. Есть и другая сложность. Как я могу это сделать? Через кого? Кто купит для меня духи? Мать я не могу просить об этом. Будет много унизительных вопросов или, что ещё хуже, никаких вопросов. Молчание будет красноречивее слов. Она обязательно придёт к ошибочным выводам. С отцом я тоже не могу говорить о Лизи. Он всё передаст матери. Служанки? Намеренно или ненамеренно они разнесут это по всему дому. Мне нужен такой человек, кто умеет молчать. Максимально, насколько это только возможно, нелюбопытный. Может быть, шофёр? Карл давно меня знает. Мало с кем общается из домашних. Пожалуй, это единственный, кто может сохранить всё в секрете. Хотя он, конечно, всё поймёт. И как тут не догадаться? Мальчишка-урод влюбляется в хорошенькую горничную. Но я ведь не добиваюсь какой-либо взаимности, не стремлюсь к этому. Никакой взаимности в принципе не может быть. Физически. Это очевидно. Просто как друг я хочу сделать для неё что-нибудь приятное. Что здесь такого? Хотя, как представлю, что пишу кому-то о ней или о чём-нибудь, касающемся её, меня охватывает неподдельный ужас. Карл, может быть и не скажет ничего, но посмотрит. Как будто понимающе (как будто понимает, что происходит у меня внутри), снисходительно. И этот взгляд доставит мне больше унижения, чем любые слова. Но я должен это сделать. Доставить ей радость важнее собственной гордости. Однако не обернётся ли это против Лизи? Вдруг узнает мать, не сделает ли она что-нибудь против неё? Итак, уже ведётся целая кампания против Лизи. Запоминают все её оплошности, чтобы потом их можно было предъявить и уязвить этим. Уже не раз мне приходилось вставать на её защиту, навлекая тем самым на себя подозрения в известного рода чувстве, которого на самом деле у меня и в помине нет. То, что испытываю я, это больше, чем любовь или, на взгляд многих, меньше. Моё отношение к Лизи не имеет ничего общего с распространёнными представлениями о любви. Я люблю, но не такой любовью. Не человеческой. Ведь я не могу быть как все. Ни в чём. Мюссе говорил, что любовь — это надежда. Я же ни на что не надеюсь. Не смею надеяться.
30 сентября
О Господи! За что Ты обрёк меня на всё это?! Не иметь возможности сказать самых простых
