слов. Никогда! Меня нельзя любить. Невозможно. Я противоречу природе, самой жизни. Каждый день моей жизни — борьба с естественностью. Всё, что для обычных людей является неотъемлемой частью жизни, для меня недостижимо. Проклятая мечтательность, которую, казалось, я обуздал, губит меня.
Вчера она сказала, что ей нравится быть со мной. Я до сих пор слышу её волшебный голос. Я ничего не ответил на это. Что я мог написать ей?
Что это было? Что она имела в виду? Ей нравится моё вечное спокойствие, моё умение слушать, наши прогулки? Или ей нравлюсь я сам? Нет, этого не может быть, потому что это в принципе невозможно. Так что же это было? Это не лесть. Искажение искренности в голосе я чувствую сразу. Скорее всего ей просто было хорошо в эту минуту. А я каким-то отдалённым образом повлиял на её такое настроение. Вот она и сказала, что ей нравится со мной. В действительности, я тут и ни при чём. Лишь косвенным образом. Как всегда и везде.
Зачем мне всё это? Жить, всем своим существом быть проникнутым одним единственным словом, но не иметь возможности, способности произнести его, выразить. Я не должен любить. Не имею права. И не должен ожидать к себе никаких чувств. Так чего же я тогда хочу? Задаю сам себе вопрос и не могу на него ответить. Я запутался. Отстань, проклятый разум. Мысли, знайте своё место. Остановитесь, мечты.
1 октября
Мне все врут. Одна Лизи способна на правду. Ей одной можно доверять.
3 октября
Её отдаляют от меня. Точнее, пытаются отдалить. Ведь никому не под силу изъять её ни из моих мыслей, ни из моего сердца. Однако тучи над Лизи сгущаются. И дело уже не в «новых порядках», которые она якобы заводит в доме — на самом деле есть только некоторое незначительное отклонение от принятой у нас манеры вести себя. Всего то! Но из этого умудряются раздуть целую трагедию.
Считают, что Лизи дурно на меня влияет. Опять глупость. Влияние, оказываемое ею, исключительно положительного свойства. К тому же ни уменьшить, ни остановить его невозможно. Ветер не остановишь. Можно построить стену, его потоки всё равно найдут какую-нибудь щёлочку.
Её стараются держать как можно дальше от меня. Придумывают новые обвинения. Лизи окружена неприязнью. Обречена на непонимание, как я обречён на молчание и усиленное внимание к себе.
4 октрября
У меня с матерью вышла ссора. Почти что ссора. Лишённый рта, лишён возможности к выражению многих чувств. Радость, гнев... У меня всегда одинаковое неизменное выражение. Маска.
Мать заметила как будто вскользь, но далеко не случайно и не ненароком, как она пыталась внушить мне — все эти приёмчики я хорошо изучил, намекнула, что подумывает рассчитать Лизи, «прохвостку», как она её назвала. Дескать, та может использовать меня. Как?! Да даже если и будет использовать, так ведь я уже столько получил от неё, что любая материальная выгода по сравнению с этим мелочь. Ничего похожего на корысть в Лизи нет и не может быть. Она искренна. А люди, привыкшие ко лжи, не понимают, не умеют ценить искренности. Для них правда подозрительна. Подозревают Лизи в меркантильности, а, если не могут поймать на нечестности, то обвиняют в глупости. Я достаточно изучил людей. Для этого вовсе не надо ни с кем «общаться». Общение только запутывает. В разговоре даже самые близкие люди надевают маски, играют друг перед другом роли. Ложь в основе любого слова. Я неспособен на неё по природе своей. Лизи не лжёт, потому что она слишком живая, порывистая, восприимчивая. У неё открытая душа. Притворство чуждо ей. Её можно обмануть, но она намеренно никого обманывать не будет. Во многом она остаётся ещё ребёнком. Я знаю людей. Взаимодействовать с внешним миром я могу лишь посредством наблюдений. Я познаю, не отвлекаясь на словесные приманки, на пустые шаблонные фразы. Познаю ушами и глазами.
Мать недолюбливает Лизи. Прислуга, воспринимая это, отзывается тем же отношением. Всем в нашем доме управляет мать. В первую очередь она создаёт атмосферу. Она заложила правила, по которым все мы живём, наподобие закрытого ордена, со строгими, нерушимыми принципами.
На её жестокий, неосознанно жестокий, намёк о увольнении Лизи, я ответил, что если уйдёт она, уйду и я. Самостоятельно я не могу прожить ни дня. Мне постоянно необходим питательный раствор. Я только-только приноровился принимать его без посторонней помощи. Но во многом я, по-прежнему, завишу от других. Без опеки я умру в считанные дни, может быть, даже в считанные часы. Мы оба понимали, что воплотить свою угрозу я не в состоянии. Тем не менее написанные мною слова подействовали. Мать взглянула на меня с чувством панического неподдельного ужаса. На секунду она допустила мысль, что я могу сделать то, о чём написал. Я не хотел пугать её. Написал в запале. Она привыкла к моему неизменному спокойствию. Видя меня взволнованным, сама взволновалась в ещё большей степени. Моё беспокойство само по себе было более веской угрозой, чем внушительные слова. Её когда-то так же пугали мои прогулки по городу, которых было не так уж много и каждая из которых тщательно подготовлялась и продумывалась. Она привыкла оберегать меня от внешнего мира, заранее считая любое влияние извне враждебным. Наш дом в самом деле напоминает орден. Все стерегут меня, как реликвию. Главным образом оберегают от грубости, от обидных слов. Ирония и парадокс в том, что какие бы то ни было слова в мой адрес меня волнуют менее всего на свете. Я догадываюсь, что говорят обо мне в городе. В том числе и оберегающие меня (когда оказываются вне пределов нашего замкнутого мирка). Понимание этого не приносит боли. Некоторое беспокойство приносят любопытные взгляды. Это доставляет неудобство, но не более. Куда неприятнее быть свидетелем разговора, частью которого я не могу стать. Чувствуя это, мать старается окружить меня дополнительной тишиной. Чтобы ни звука не было, ни слова. Не только в моём присутствии, у нас в доме вообще мало говорят. Это не может быть облегчением моей участи, хотя и не становится тюрьмой, как может показаться со стороны. Тюрьма — это моё тело. Нет более тяжёлых оков, чем особенности моей физиологии, и нет более жестокого надзирателя, чем я сам. Внешнее кольцо безмолвия нарушила Лизи. Это ей и не могут простить.
Для меня забавный эпизод, который всех не на шутку перепугал. Я переосмыслил собственные силы, допустив, что они у меня есть. Нарушив время приёма раствора, я засиделся с Лизи в саду. А когда попытался встать, упал в обморок. Минутная слабость. Сколько же крику подняли по этому поводу. Какую панику развели. Набросились на Лизи, как будто она может быть виновата в этом. Как будто она должна лучше меня понимать моё состояние. Ничего страшного не произошло. Со мной такое уже бывало. Но это прибавило поводов, чтобы ткнуть её. Впредь надо быть осмотрительнее. Хотя бы ради неё.
5 октября
Я не отвратился от идеи подарка. Обязательно, надо сделать это. Обязательно. И чем больше я думаю об этом, тем лучшей фигурой кажется шофёр. Он — самая лучшая кандидатура на роль посредника. Сомневаюсь, что он станет скрывать мою просьбу от матери. Но он по крайней мере преподнесёт ей всё в наиболее приглядной форме. Не будет отягащать дополнительными сплетнями и домыслами. То, что вредит Лизи, мне приносит ещё больше страданий. Я чутко реагирую, если одно её имя употребляется с негативным оттенком. Карл, держащийся несколько в стороне от остальных, не имеет и предубеждения против неё. Он сможет придать невинности этому моему жесту. Не усматривая то, чего и в помине нет. Может быть, даже сможет внушить это и матери. Надо обратится к нему. Чем скорее, тем лучше.
6 октября
Я поговорил с Карлом. Он ничего не сказал. Но взглянул так, словно говоря про себя: «Господин влюбился в горничную». Взгляды я читаю не хуже слов. От меня сложно что-либо скрыть. Пусть думает что хочет.
У Лизи будет подарок! Деньги я взял из суммы, отложенной мне на непредвиденные расходы. Карл обещал, что устроит всё наилучшим образом. И он это сделает. Пусть и вкладывая иной смысл.
Деньги я давал с таким расчётом, чтобы он смог оставить часть себе. Нужно же какое-то вознаграждение.
7 октября
Наконец-то! Лизи получила духи. Сначала она немного пожурила меня за напрасные траты, но эмоции пересилили. В порыве даже обняла меня. Когда её невесомые руки упали мне на плечи, я будто воспарил на небо. Надо же, какая-то стеклянная склянка с пахучей жидкостью помогла мне подняться в рай, ощутить неземное блаженство. Её радость принесла мне счастье. Больше ничего не нужно. Мне нельзя желать чего-то большего. Достаточно того, что уже имею. Да иного мне и не дано.
8 октября
Лизи, Лизи. Мне хочется снова и снова повторять её имя. Писать его везде. Не только на карточках. На стенах. На окнах. Везде. Чтобы видеть его всюду, чтобы оно везде сопровождало меня так же, как сопровождает её образ, чтобы я ни делал, где бы ни находился. Хочу иметь право на это имя. Лизи. Для меня это синоним Красоты.
Удастся ли мне сохранить нашу дружбу? Смогу ли не посягать на признательность? Уже у меня появилась потребность обладать. А это спутница любви.
9 октября
По сути, всю жизнь я беспрестанно голодаю. Все эти растворы лишь поддерживают мою жизнь, не дают умереть. Насыщают организм необходимыми веществами и элементами, но о полноценном функционировании не может быть и речи, как и полноценном насыщении. Как человека, ещё не оправившегося от долгого голода, нельзя кормить твёрдой пищей, поскольку для желудка это станет шоком. Так же и со мной, только процесс этот тянется всю жизнь. Для меня норма уже недостижима, как совершенство. Даже дыхание для меня — утомительный процесс. Простуда, обычный насморк может погубить меня. Самое заурядное, самое распространённое заболевание для меня непереносимо. Что уж говорить про нормальные человеческие отношения, всё-таки завязанные на физиологии? Конечно, ничто не мешает любви платонической, не имеющей никакого реального выражения — даже в словах. Признаться самому себе. И всё. На этом остановиться. Не вторгаясь в её душу, не посягая на неё.
Что я вообще такое? Голем. Оживший истукан. Не-человек.
10 октября
Я живу полно лишь тогда, когда рядом Лизи. Она дышит за меня. Говорит за меня. Она научилась по моим глазам, по моим движениям угадывать моё настроение. Странно. Она стала самым близким мне человеком, облагораживающим моё существование. И тем не менее в её обществе я более всего стесняюсь своего дефекта. С ней я никогда не снимаю своей маски. Я никогда не показывал ей своего лица. И не покажу. Не от того, что не доверяю её чуткости или сомневаюсь в её симпатии ко мне. Сам затрудняюсь сформулировать мучающую меня мысль. Я боюсь привнести телесный аспект в наши отношения. Моё уродство, видимое воочию, будет сильнейшим символом. Нет, я сторонюсь физиологичности. Сам я не предпринимаю попыток сблизиться, не касаюсь её. Её объятие до сих пор мною ощущаемое памятно и дорого мне. Это не счастье, но забытье, сладкий и мучительный миг. Хорошо, что это было у меня. Но для неё я должен оставаться образом, тенью. Ради неё.
Какая же это мука и какое счастье быть рядом с нею. Жаждать её взаимности, но не иметь ни малейшего шанса. За что мне всё это? За что?
11 октября
Отец тоже пытался
