И прибудет карета

(мистический реализм)

«Как Диоген Александра я просил жизнь об одном — не заслонять мне солнце»

Ф. Пессоа

Прошперу — помощник по хозяйству в доме моих родителей — позвонил в полдень и сообщил о критическом состоянии здоровья моего отца. Не вдаваясь в подробности, — для меня это не было неожиданностью: полгода старик чувствовал себя неважно, — я ответил, что приеду утром; спросил о маме: она, слава Богу, держалась, поэтому не стал её звать к телефону. Потом позвонил в аэропорт, забронировал билет на ночной авиарейс из Филадельфии в Лиссабон и поспешил до конца дня подбить рабочие дела.

Весь вечер не мог сосредоточиться: в голове — мысли об отце, о смерти. И отвлечься от тревожных дум никак не получалось. Поразительная штука: ты вроде как подготовлен к такому печальному событию и понимаешь, что родители не вечны, но когда наступает срок, и приходит весть, что твой предок находится при смерти, для тебя эта информация — будто снежным комом на голову — оказывается совершенной неожиданностью.

Отец три года не вставал с постели, а за последние пять месяцев совсем ослабел, высох и самостоятельно себя не обслуживал; всё чаще не узнавал близких, не общался и ни о чём не просил. Каменное бледное лицо не выражало никаких эмоций, кроме чиновничьей серьёзности. Казалось, он ко всему, что происходит вокруг, равнодушен. Полгода назад, когда я его навещал, он так ни разу со мной и не заговорил. Только глазами, всё ещё светлыми и ясными, давал понять, что понимает меня и слышит, о чём я ему говорю. Иногда он едва заметно улыбался и слегка покачивал головой в знак согласия. Видеть его таким немощным было непривычно и настолько дико, что немного пугало меня. Как наша память не старается размыть прошлое, а время изменить внешность, в наших сыновних глазах навечно запечатлевается тот образ отца, который был зафиксирован в детстве: прежде всего, это образ сильного и смелого мужчины, твёрдо стоящего на ногах. И как же горько наблюдать за тем, кто ещё недавно представлял для тебя пример мужественности, но теперь, порабощённый старостью, этот образ величия прямо на твоих глазах разрушается, и тот, кто воспринимался тобою живее всех живых, нынче превращается в дряхлое слабоумное существо — старика.

После работы я вернулся домой, собрал дорожную сумку и заказал такси. Позвонил домой, недолго поговорил с мамой. Она не спала, хотя в Португалии перевалило за полночь; сказала, что отец находится без сознания, что синьор да Коста, семейный доктор, даёт неутешительный прогноз: жизнь покидает старика стремительно, с часу на час его сердце может остановиться. Все родственники ждали меня и надеялись, что я успею приехать и попрощаться с ним.

Трансатлантический перелёт занял чуть больше семи часов. Я пытался уснуть в самолёте, но у меня не получалось: весь полёт вспоминал детство и родителей. Особенно отца. Он являлся мне в мыслях разным: то весёлым и молодым, таким, каким я помнил его, будучи ребёнком, то пожилым и немощным. Представляя его больным, я испытывал мнимое чувство ничем не оправданной вины перед ним; меня терзали угрызения совести, я проклинал свою беспомощность и корил себя за то, что не в силах был помочь отцу: вернуть ему молодость и здоровье. Сильнее всего ощущаешь собственное бессилие перед временем и природой, когда теряешь близкого человека.

В седьмом часу утра я приземлился в аэропорту «Портела».

Уже полностью рассвело, когда я ехал в такси и смотрел в окно. И без того унылая пора — осень, в то ненастное утро ещё больше погружала меня в печаль. Ностальгия, вызванная воспоминаниями о лучшем периоде моей жизни в этом городе, разбередила мою душу. Мой родной и любимый Лиссабон! В каждый свой приезд я открываю его по-новому. В его облике для меня не бывает повторений, чего-то устаревшего, надоевшего или намозолившего глаз. Всякий раз как впервые я восхищаюсь изогнутыми, тесными, запутанными, точно нити порванной паутины, мощёными улочками, пронизанными трамвайными рельсами; скучаю по знакомому с детства грохотанью весёлых одновагонных жёлтых трамвайчиков — визитной карточки Лиссабона; не устаю любоваться теснящимися бок о бок, как зубы во рту, малоэтажными зданиями с выкрашенными в пастельные тона стенами и красными черепичными крышами. Я горжусь своей древней столицей. Города, в отличие от людей, не стареют — наоборот, с годами, веками преображаются, становятся свежее и моложе.

Но в тот день мой город для меня опустел. Мне трудно было представить Лиссабон без отца.

Дом родителей находится в одном из старинных районов Лиссабона на улице Лапа, в том месте, где под прямым углом, поднимаясь от улицы Гарсия де Орты, к ней примыкает короткий переулок Сан Феликс, благодаря уклону которого из фасадных окон нашего дома открывается великолепный вид на простирающиеся над крышами зданий внизу синие воды устья Тахо и противоположный берег полуострова Сетубал и Баррейру.

Квартира родителей занимает три этажа в левой части четырёхэтажного дома, построенного в стиле помбалино, и имеет отдельный вход. На первом этаже располагаются кухня, кладовая, столовая, родительская спальня и комната прислуги; второй этаж — гостевой; третий — мансардный — самый маленький по площади, с двумя узкими, но длинными комнатами со скошенными потолками (когда мы приезжаем, там живут наши дети). В доме расположены ещё три квартиры, каждая со своим входом.

За минуту до прибытия я сообщил о своём приезде. Как только такси остановилось у дома, открылась подъездная дверь, и мне навстречу вышел Прошперу. Он был бледен, молчалив и мрачен, и заметно не выспавшийся. Будь мой приезд по другому, счастливому случаю, он бы сиял от восторга, улыбался и распылялся нескончаемым потоком лестных слов, богатейший запас которых в его лексиконе имелся в огромном количестве. Прошперу, начитанный малый: библиотека его покойного отца исчислялась тысячью томами различной литературы и по ценным коллекциям, которые находились в ней,  конкурировала с библиотекой дворца Мафра.

— Как он? — спросил я Прошперу, выходя из такси.

— Спит, синьор Куштодиу. Прошу вас, проходите.

Меня уже ждали. Обнявшись с мамой, поздоровавшись с дядей Жанейро и тётей Соледади, Мария — сиделка — провела меня в спальню отца. Входил я в комнату медленно, боязливо и нехотя, — не было желания видеть отца в предсмертном состоянии.

Он лежал на спине с закрытыми глазами, накрытый белым пледом. Бледный цвет кожи сливался с белоснежной наволочкой подушки, на которой покоилась его голова. В глаза бросалась сильная худоба: впалые щёки, острые бугорки скул, тонкие костлявые руки — в таком исхудании я его никогда не видел. В комнате, точно в больничной палате, пахло лекарствами, кремами и настойками.

Потом все удалились из комнаты. Оставшись наедине со спящим отцом, я почувствовал неловкость — никогда раньше не оказывался в подобной ситуации: не наблюдал за чужим сном, тем более, родителей. Взяв себя в руки, подошёл — по привычке тихо, чтобы не разбудить отца — к кровати и сел на стул, своей ладонью накрыл его тонкую кисть: сухую и холодную. А ведь когда-то его руки казались мне огромными и сильными. На мои глаза накатились слёзы. Прошло немного времени, и под пальцами я почувствовал движение — отец пошевелил рукой. Быстро смахнув слёзы, посмотрел на старика, заметил движение глаз под закрытыми веками, а потом лёгкое подёргивание ресниц — он силился приподнять веки. Наконец, наполовину открыв глаза,  он посмотрел на меня. Моё присутствие, казалось, его не удивило: выражение лица оставалось неизменным — каменным, а взгляд — равнодушным. Но я верил, что он узнал меня. Редко моргая, старик долго смотрел на меня, не сводя глаз. Обрадованный его пробуждением я начал безостановочно о чём-то говорить, стал обнадёживать и успокаивать старика. Так странно и непривычно было общаться с немым собеседником, который никак эмоционально не реагирует на твои слова, и определить, понимает он тебя или нет, невозможно. Потому моя речь была путаной, сбивчивой и наполненной набором пустых фраз и слов, сиюминутно пришедших на ум. Ну не молчать же мне было. Я просто хотел приободрить отца. Это сейчас по пришествие стольких лет я точно знаю, что в тот момент он не нуждался ни в чьей помощи, и утешения ему не были нужны. Уверен, он хорошо понимал, что с ним происходит, и был готов принять смерть как должное. Осмелюсь даже предположить: отец ждал её.

Рядом со смертным одром отца я испытывал непомерное горе — чувство, до того дня мною не испытываемое. У меня никак не получалось последовательно выстраивать диалог, мысли путались и, честно говоря, до сих пор не помню, о чём с ним говорил. Помню только, как злился на собственную беспомощность. Господи, ну почему ты обрёк человека на такое испытание, почему мы остаёмся пассивными наблюдателями гибели себе подобных и не способны отсрочить их смерть? Насколько же мы, люди, примитивные и жалкие. Не потому ли, теряя родителей, мы испытываем непомерную горечь и печаль и с трудом миримся с их кончиной. Не оттого ли после утраты долго страдаем, потому что не в силах им дать то единственное и драгоценнейшее, что они в своё время подарили нам — жизнь.

Вскоре отец, так и не промолвив ни слова, закрыл глаза и уснул. Я молил Деву Марию, чтобы она подарила ему ещё несколько дней жизни.

— Синьор Куштодиу, мне надо ухаживать за доном, — «разбудил» меня голос сиделки; Мария стояла в дверях, держала перед собой поднос со стаканом воды и лекарствами на блюдце.

Я погладил руку отца, шёпотом попросил его, чтобы он не покидал нас, и вышел.

В течение дня ещё несколько раз навещал его, но больше он не пробуждался. Вечером, когда дядя с тётей уехали домой, мы с мамой обсудили кое-какие моменты, связанные с похоронами и поминками. Тема не из приятных, учитывая, что человек ещё жив, но избегать её уже не было смысла.

Около десяти вечера в последний раз зашёл к отцу, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Он неподвижно лежал в том же положении, в каком находился при моём последнем посещении.

Потом попрощался с прислугой и мамой и поднялся в свою комнату. Не раздеваясь, лёг на кровать и уставился в потолок. Так пролежал до полуночи, вспоминая детство и плача. Быть может, я вскоре и уснул бы, — день, да и ночной перелёт сильно вымотали меня, — если бы не доносившийся с улицы необычный шум, звуки которого, по мере приближения, становились громче и отчётливее; и теперь я узнавал эти звуки, хотя оставался в недоумении, сомневаясь в их подлинности. Как-то неестественно было слышать подобное на нашей улице, да к тому же в столь поздний час. Тем не менее, ночную тишину нарушал мерный, звонкий цокот копыт и дребезжащий звук деревянных колёс по мощёной мостовой. Первое, что пришло на ум: в городе прошёл исторический фестиваль, и это актёры  возвращаются с реквизитами.