Посвящение Ангелам Новороссии
«Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца Моего Небесного»,
Евангелие от Матфея 18:10
1
Всё время, пока шла траурная церемония возложения венков, цветов и детских игрушек, а затем утешительных — насколько это было возможным — речей представителей администрации, клятвенно обещающих, что нелюди обязательно за всё ответят, что дело лишь во времени, и долго ещё потом, после того, как все разошлись, он — рослый, сутулый мужчина в годах — в одиночестве стоял в стороне от людской толпы напротив мемориальной плиты.
В то утро плакали не только люди, рыдала и природа — как чувствовала витающее над парком горе скорбящих, — в первый летний день моросил дождик, прохладный и колючий. Мужчина был без зонта и головного убора. Он стоял, втянув голову глубоко в плечи, отчего выглядел сутулым, и таким образом прятался от дождя за поднятыми бортами ворота, а руки держал в карманах грязной и потёртой куртки камуфлированной расцветки. Его седеющая копна давно не стриженых волос походила на мокрую шерсть собаки, недавно игравшую в реке, — по слипшимся от сырости волосам за шиворот ему тонкими струйками стекала дождевая вода.
Может, я и не обратил бы внимания на этого убитого горем мужчину, если бы он не оказался единственным человеком, не считая меня, кто остался на Аллее Ангелов в парке Победы после завершения траурного митинга, посвящённого памяти погибших детей Донбасса в Международный день защиты детей. Я видел, как он пришёл в парк задолго до начала мероприятия с трёхколёсным детским велосипедом под мышкой. Мужчина не присоединился к толпе, а держался особняком: стоял спиной ко всем у основания мемориальной плиты, заставленной в несколько рядов игрушками и букетами, между которыми он поставил принесённый с собой велосипед. Всё время я невольно бросал взгляд в его сторону. И чем дольше наблюдал за ним, тем больнее кололо у меня под ложечкой от щемящего чувства тоски, овладевшей мной; а чуть позже возникла неукротимая потребность непременно, сейчас же, подойти к этому человеку и разделить вместе с ним его горе. Хотя бы молчаливым сочувствием разделить. Хотя бы тем, что я просто постою рядом с ним.
Парк быстро опустел — усиливающийся дождь разогнал людей. Мягкие игрушки намокли: под тяжестью воды плюшевые зверята согнулись и поникли головами. Металлическая арка, сделанная из переплетающихся роз и пулемётных лент, обрамляющая плиту с высеченными на ней фамилиями, именами и возрастом погибших детей плакала тоже: с неё тонкими нитями стекали струйки дождя.
Немного помешкав, я всё же решился подойти к скорбящему.
Он даже не шевельнулся, когда я встал рядом с ним. Напротив меня в букет свежих цветов была вложена фотография. Со снимка — как из прошлой жизни — на наш мир смотрел, улыбаясь во весь рот, мальчишка; его задорные голубые глаза, слегка раскосые, сияли жизнерадостностью. Довольное лицо счастливого ребёнка, ещё вчера живого, невозможно было сопоставить с указанной под фотографией датой рождения мальчика и датой его смерти, между которыми теснился короткий, как дефис, отрезок времени в 10 лет. Подобное воспринималось как нечто противоестественное, дикое и чуждое человеческому сознанию. Нельзя человеку так мало жить. Мальчик погиб во время артобстрела украинскими военными. Эта трагическая новость о гибели маленького героя недавно облетела весь регион, а вскоре и вся страна узнала о его подвиге. Во время очередного артиллерийского обстрела Донецка вооружёнными силами Украины, он заслонил собою младшую сестрёнку и погиб. Девочка, к счастью, выжила, получив незначительные ранения.
«По ком он скорбит?» — гадал я, в который раз перечитывая список из полутораста имён погибших детей: мальчиков и девочек.
Потом взгляд мой упал на велосипед: он был здесь единственной не мягкой игрушкой — старый, грязный, с облупившейся голубой краской и проржавелой рамой, с оторванной резиновой накладкой на педали и немного погнутым рулём.
— Кто — ваш? — осмелился спросить я.
Он назвал фамилию. Я пробежался взглядом по списку и нашёл имя мальчика шести лет.
— Внук? — решил я уточнить, хотя был уверен, судя по внешнему виду мужика, кем по родству ему приходится мальчик.
— Сын, — глухо ответил мужчина, и повторил ещё раз: — Сын.
Ответ обескуражил меня; от волнения я сглотнул, посмотрел на него… и меня вдруг пробрала холодная дрожь. Вы когда-нибудь видели молодых стариков? Нет, не тех, шестидесятилетних, спортивных и бодрых, которые выглядят на пятьдесят, а то и на все сорок, потому что следят за собой и ведут здоровый образ жизни. А тридцатилетних парней — ребят, которым злодейка-судьба изуродовала не только душу, но и внешность, изрезав глубокими морщинами их лица, превратив в стариков. Такие лица бывают у парней, побывавших в горячих точках, видевших жестокость; у ребят, войной изрезанное сердце которых, пыхтя и кряхтя, но всё же ещё бьётся, предоставляя своему хозяину возможность жить. Пусть и мучаясь от нестерпимой боли, которая ни на секунду не утихает и никакими препаратами не заглушается, — но всё-таки жить. Лишь одно лекарство способно унять эту боль, и то временно, — это сладкий нектар отмщения.
Во внешнем облике парня, которому не было и тридцати, всё говорило о сильном психологическом потрясении: неухоженная, седая борода, глубокие морщины, сухая и мятая, точно бумага, пожелтевшая кожа. Все печали и горести, гадости и несчастья, что случались в течение его жизни, всё негативное, что видели его глаза — всё это разом было отпечатано на лице преждевременно состарившегося молодого человека. Повстречай я его в таком виде где-нибудь в мирном городе, решил бы, что это бродяга.
Я отвёл глаза и почувствовал, как в горле застрял ком. Поэтому единственное, что получилось выдавить из себя, это слово «Простите…»
Мы долго молча стояли, каждый думая о своём. Безмолвие тяготило, и хотелось скорее выйти из этого неуютного состояния, нарушить гнетущую тишину. Но на ум ничего путного не приходило, о чём можно было спросить его в тот момент и в таком месте. Неожиданный порыв желания немедленно уйти оттуда я тут же погасил: это выглядело бы нетактично с моей стороны. К тому же, меня одолевало любопытство — в хорошем смысле слова: я хотел узнать этого человека лучше, услышать от него подробности. Справившись с волнением, я осторожно спросил:
— Как тебя зовут? — и назвал своё имя.
— Семён, — представился он.
— Как это произошло?
Семён посмотрел на меня, и от его взгляда, сухого и безжизненного, мне снова стало нехорошо; никогда раньше я не видел у человека таких пустых и мёртвых глаз; люди с такими глазами не боятся смерти; они уже ничего в этой жизни не боятся.
— Зачем? — спросил он.
— Пропитаться хочу, — процедил я сквозь зубы. — Ненавистью хочу пропитаться к ним. Чтоб не раздобреть. Хочу ненавидеть их всегда, всю жизнь. И не дать этой сволочи снова породиться — вот зачем.
Его взгляд изменился: теперь он смотрел на меня, как на наивного ребёнка, даже ухмыльнулся, — видимо, сомневался, искренне я говорю или просто жалею его, и, нахмурив брови, отвернулся. Я решил было, что разговор не получится. Но спустя минуту он всё-таки поведал мне о своём горе. И я не жалею теперь, что тогда подошёл к нему. Семёну необходимо было чьё-то присутствие рядом, какой-то человек, не важно — друг это, знакомый или посторонний, — с которым можно было поделиться о наболевшем.
— Из области я, из Волновахи. В Донецке оказался в пятнадцатом, через год после майдана. Ну, оказался — это легко сказано. Вернее будет, бежал из родного города, как только его айдаровцы да азовцы, будь они чертями изжарены, под свой контроль прибрали. Как увидел, что поставленный ими мэр нашего города гитлеровские кресты на своём мундире носит, а руки его по локоть в фашистских знаках да словах немецких, а ещё когда он, паскуда такая, священников из церквей повыгонял, а в них иноземные оргии да обряды устроил — вот тогда-то всё сразу и понял, смекнул, куда страна и народ наш катится. Не-е, думаю, этакое не для меня, уж простите-подвиньтесь. Да на кой чёрт тоди ж мой дед немца-то бил, на Курской дуге в сорок третьем жизнь свою положил, для чего? Чтоб эта сволочь недобитая возродилась снова и правила внуками? Да мне совесть моя не позволит этой своре шакалячих выродков пособничать, этой шпане подчиняться? Нетушки. В своих стрелять я не намерен.
Вначале, конечно, ни черта в политике не понимал, жил, как говорится, на автомате. Призвали в армию, ну, и пошёл, ничего не подозревая, как и многие из мобилизованных. Но вместо оружия нам кирку да лопату выдали и отправили под Донецк траншеи, окопы да всякие муравьиные ходы в земле рыть. В общем, под Авдеевкой, на линии, как её тогда культурно называли, соприкосновения, сооружали укрепрайоны. Расквартированы были в Авдеевке. Оттуда каждый день нас на работы грузовиками возили. Вот и вся служба: инструмент в руки — и давай, копай, браток. А тем временем, пока мы рыли, киевские гниды отдавали приказы бомбить Донецк. Мы копаем, а снаряды так и свищут над головами. Позади, за спиной пальнёт — впереди громыхает. Что ж это, думаю, творится такое? Получается, мы против своих, что ли, воюем? Да ерунда какая-то: получается, свои своих же убивают — брат брата. Что я вообще до сих пор здесь делаю, спрашивал я себя. Там же, по ту сторону, земляки мои, жинка моя с двухлетним сыном, родители, да вся родня моя там, а в Донецке сёстры да братья… Не-е-е, так не пойдёт, думаю. Надо шось решать, как-то определяться со своей позицией по этому поводу. Среди нас некоторые хлопцы голосистые были, много чего лишнего балакали про политику, всякие разные свои сомнения высказывали по поводу происходящего здесь, в Киеве да в Крыму. Командованию подобные мнения не нравились — нацики правдолюбцев не жаловали. Дюже разговорчивых бойцов тут же снимали с работ и куда-то увозили под различными предлогами — больше мы их не видели и о них ничего не слышали.
[justify]Как-то раз, во время перекура, сидя в блиндаже, эта мысль и пришла мне в голову, прилипла, как оса на компоте. Той же ночью твёрдо решил: сбегу
