Взлет по готовности

Полковник Хомутов, заместитель командира дивизии по инженерно-авиационной службе, невысокий симпатичный мужик, скорее по обязанности, хмурился на худого лейтенанта, топтавшегося перед его столом:
- Ты, парень, как я в молодости, - выговаривал инженер долговязому штурману, пришедшему сдавать зачет для получения первого класса. Похожий на полковника в молодости лейтенант, решил добыть драгоценную подпись любым путем, исключая  сдачу зачета. Он деликатно подсовывал летную книжку, открытую на нужной странице.
- Неделю назад, - весело обратился Хомутов к своим помощникам, призывая их, в свидетели вопиющей наглости, - этот крендель, принес мне бланки представления и просил подписать их на том основании, что, якобы, в летной книжке я уже расписался. – Он, почти сурово, посмотрел на чувствующего себя неуютно соискателя льготной квалификации.
– А сегодня ты приносишь, подписанные мной, наверное, в минуту затмения, представления и на этом основании требуешь, что бы я поставил свою подпись в летной книжке. Молодец! – полковник с иронией, но без злости, разглядывал зарвавшегося офицера, -  Ты думаешь, что я по старости память потерял? Совесть, - тут он усмехнулся чему-то своему, - я, может быть, и потерял, но память у меня, слава Богу!
- Кто бы там о старости говорил, товарищ полковник, – залебезил проситель, уводя разговор с опасного направления, - Вот и Людка, из летной столовки, говорила…
- Тихо, ты, умник! - полковник покосился на внезапно углубившихся в бумаги помощников, - давай книжку. Отродье хамское! – проворчал он высказывание Петра Первого, на века определившее статус штурманской службы, -  Оценки сам проставишь, -  полковник расписался, - Смотри, пятерки не ставь. На пять и я не знаю. Ладно, летай, умник. В ученьях участвуешь?
- А как же! – с облегчением и радостью заторопилось  умное отродье, -   Теперь, после вашей-то подписи, меня и к контрольной проверке допустят. Спасибо, товарищ полковник!
- Ну, повнимательней там. Слыхал? Сам Сушков с вами в боевом порядке пойдет.
Завтра прилетает комдива заслушивать.
- Вот это – новость! - почти обрадовался и без того счастливый обладатель подписи
Хомутова, и, выбегая из штаба, подумал, - Добрый мужик, наш инженер.
Генерала Сушкова, заместителя командующего авиацией Тихоокеанского флота, летчики, насколько это было возможно по отношению к генералу, любили и уважали. Среди многих, классически положительных для авиатора  качеств, слагающих портрет славного генерала, главным была справедливость. Справедливость и рассудительность. От летчиков он требовал только то, что было действительно необходимо в их работе, а не всего того, что требовали, постоянно пополняемые штабниками, инструкции.
Прилет Сушкова обязывал инженера  и начальника штаба организовать стоянку и немедленную подготовку его самолета к вылету. Последнее время он часто летал на своем ТУ-16. Эта машина, большая и тяжелая, нуждалась во множестве средств обеспечения. И хотя Сушков людей не тиранил, безалаберности не терпел.
О его скромности и выдержке ходили легенды. Эти качества проявились,  когда он, тогда еще на истребителе, впервые прилетел в гарнизон. Заруливая  после посадки на стоянку, незнакомого аэродрома, он зазевался. Это было непростительно и позорно для любого, даже начинающего, летчика, и крылом сшиб столбик, к которому была подведена проводка караульной связи. Столбик, красу, гордость и плод многонедельных тяжких трудов стартеха отряда управления Алексея Макаровича Мацюни!
Мацюня, в народе Магарыч, был списан из боевой авиации по бесперспективности и обслуживал только самолеты управления. Прозвище он получил не только из-за созвучия с отчеством, а и результате постоянных напоминаний всем, кому он оказал самомалейшую услугу.  Он, прощавший себе многочисленные грехи и упущения, не мог спокойно взирать на «…сучец в оке…» ближнего своего. Тем более на разрушения, причиненные плодам рук его. При виде, дерзко повергнутого на землю, результата беспримерных усилий своих,  кровь бросилась в его, и так всегда красное, лицо, создав цветовую гамму в природе недостижимую.
Привыкший резать правду-матку в глаза любому, за что, как он говорил всем, и страдал по службе, тем более что его почтенный, для звания старшего лейтенанта, возраст был для него как бы защитой, он, подвывая от злобы, подхватил стремянку и кинулся к самолету. В самолете, смущенный генерал, в защитном шлеме и обычных летных доспехах, на которых лампасов, как известно, нет, стаскивал с рук тесные шевретовые перчатки.
Магарыч, вне себя от ярости, приставил к гладкому, сияющему синеватой полировкой борту стремянку и откинул фонарь.
- Козел! – завопил он, все больше распаляясь от сознания своей правоты, - Козел!
Пороть тебя некому! Зачем столбик сбил? У, рожа!
Но сидящий в кабине летчик, снял защитный шлем, водрузил на голову генеральскую фуражку и спокойно возразил:
- Может быть я и козел, но пороть меня здесь, действительно, некому.
У Магарыча отвалилась челюсть, а глазные яблоки выпучились до  соприкосновения с переносицей. Неделю он ждал сурового и справедливого возмездия, а потом, восстановив поврежденный генеральским произволом столбик, с гордостью показывал его всем проходящим:
- Столбик Сушкова, - говорил он, купаясь в лучах  суетной славы, и повторял ставшую крылатой фразу Сушкова о козлах и порке.
«Справедливый мужик, наш Сушков», - думал  Хомутов, заходя в кабинет начальника штаба дивизии подполковнику Илизару Созирикоевичу Елбыздыкову. Этот представитель одной из многочисленных народностей Кавказа, название которой – езды, звучит также странно, как и фамилия его представителя, недавно перешел в дивизию. Следом за ним, без малейшей задержки пришла и его кличка – «Горный осел», как характеристика сплава громкого голоса и горячего характера. Правда, так его звали только недоброжелатели и то шепотом. Они с полковником Хомутовым были старые друзья, еще в Крыму вместе служили.
Инженер был встречен вопросом:
- Ну, что, нашел?
- Что, нашел-то? – не понял он, но тут же спохватился, -  А ты, наверное, и не искал.
Что толку искать то, чего никогда не было? Тебе искать бесполезно. Ты совесть свою давно потерял. Наверное, когда с гор спускался.
- Это твою совесть никогда не найти. Она у тебя и раньше маленькая была, в микроскоп не видно. Даже если кто и найдет, что с такой совестью делать?
Взаимные упреки в утере совести практиковались давно и были чем-то вроде приветствия.
Горячий нрав подполковника был его крестом, который он нес терпеливо и безропотно по жизни. Умные люди, а прапорщик Салатко, комендант штаба, к таковым себя причислял, умело этой горячностью пользовались. В жизни и службе мудрый прапорщик руководствовался принципом: «Служебные проблемы решаются в первую очередь, а личные – вне всякой очереди». Толя Салатко -  человек неуемной энергии и предприимчивости, если дело касалось его личного обогащения, превращался в вялое, безынициативное, и даже туповатое существо, безучастно наблюдающее за процессом разрушения ветхого штаба, хотя именно для приостановления этого процесса был и назначен он его комендантом.
«Горный осел», издавая клекот, защищающего свое гнездо орла, воздевая к осыпающемуся и, во многих, местах треснувшему, потолку короткие, покрытые черными, жесткими волосами руки, призывал на голову апатичного прапорщика все  кары небесные, включая арест с содержанием на гауптвахте и лишение денежного довольствия за текущий месяц. Поводом обращения к сверхъестественным силам служило очередное упущение, в результате которого прорывалась отопительная система, или штабной туалет начинал страдать непроходимостью канализационной системы, или разбивались стекла в раме, на ночь оставленной открытой, или текли краны. В таких случаях, Толя, никогда не страдавший комплексом личной вины, становился дерзким и наглым. Тогда подполковник Елбыздыков зловеще-официальным тоном, не предвещавшим ничего хорошего, грозно вращая глазами, приглашал строптивого коменданта к себе в кабинет. Здесь разнос продолжался на более высоких нотах. Салатко же, не делая ни малейших попыток оправдаться, сразу же пускался в демагогические пререкания, направляя развитие конфликта к, одному ему известной, цели:
- А причем здесь я? – надрывался он, стараясь перекричать голосистого офицера, – На фиг оно мне сдалось?…- предпочитая из, предоставленного ему природой вокального диапазона, в основном, визгливый, базарный оттенок, - Ага!… Вот как! Да?!…Конечно, как что, так Салатко!… Вот ещё! Угу!  Ваш папа! – возражал он на бурный поток угроз, проклятий и увещеваний, непонятно зачем привлекая в качестве аргумента почтенного родителя начальника.
Делая героические усилия, подполковник сдерживал себя, но упоминание о папе – седобородом столетнем аксакале, мирно доживающем свой век в горном ауле, переполняло, и без того неглубокую чашу, его терпения. С кличем, действительно несколько напоминающем возглас, «Иа!», чтящий отца своего, неукротимый горец хватал со стола, ждущую своего часа, тяжелую связку штабных ключей и с натугой швырял ее в голову непокорного вассала. Тот только этого и ждал. Легко и привычно  уворачивался он от звенящего в воздухе снаряда. Затем, с видом Офелии, подвергнувшейся домогательствам дворцового конюха, поворачивался и молча уходил. В ту же секунду горячее сердце джигита начинало терзаться раскаянием. С печальным криком:
- Погоди, дорогой! – жертва собственного гнева и необузданной горячности, бежала за ушлым прапорщиком. Догнав его, он брал оскорбленную добродетель за локоток и, заискивающе заглядывая в глаза, говорил:
- Вот видишь, дорогой, до чего ты меня довел? А? Видишь?
Салатко, при этом, оскорблено сопел, но не вырывался и попыток уйти не делал.
- Э! Не обижайся, да! Я ведь в тебя не попал? Да? Ведь не попал. Вот, а ты обижаешься. Э! Нехорошо!
- Еще не хватало, чтобы вы в меня попали. Вот бы в глаз попали, калеку из меня
сделали. -  Он делал плаксивое лицо, -  Все! - решительно заявлял он, - Сегодня же, пишу рапорт и лучше буду на стоянке работать, чем тут унижениям и побоям подвергаться.
И хотя жуткая перспектива работы на стоянке пугала изнеженного Салатко больше  тюрьмы, он умело блефовал.
- Э, дорогой, - продолжал упрашивать, сломленный горем подчиненного вспыльчивый начальник, - какие там побои-унижения?  Так… Э, мы ведь свои люди, друзья, понимаешь. Заходи, дорогой, заходи.
Теперь Салатко практически не упирался. Присмиревший нарушитель уставных взаимоотношений доставал из сейфа, отобранную у группы объективного контроля, бутылку спирта. По замыслу службы материально-технического обеспечения спирт предназначался для ускорения процесса сушки аэрофотопленки. Но спешить было некуда, а пленка и без спирта прекрасно сохла. А если качество фотоконтроля страдало, то было еще неизвестно из-за чего, или из-за отсутствия спирта, или у пленки  вышел срок годности, а может, устаревшая фотоаппаратура не обеспечивала потребного качества. Кто мог сказать? Кроме того, спирт был необходим и для применения в таких процессах, о которых было известно только, что на них выделяется спирт и, что процессы эти могут успешно идти и без спирта. В