Абхазии, с перевалов Главного Кавказского хребта, не однажды смотрел на Аксаут, в синем мареве силился разглядеть Кардоникскую — родную и враждебную, куда свободно долетали птицы, а он, отверженный, будто скованный цепями, не мог туда полететь.
Совпадение судеб: друг Федосеева Улукиткан тоже блуждал вдали от родового стойбища. Когда-то он с молоденькой женой Ильдяной, готовившейся вот-вот понести, в лютую стужу покинул одинокий чум на «закостенелой земле». За ними гонится злой дух амакана — медведя, убитого эвенком.
Всё дальше уходит Улукиткан с Ильдяной от амакана. «Надо же было именно в день рождения сына встретиться этому бродяге на пути, не мог раньше или позже», — размышляет о медведе Улукиткан. Но это — рок, от рока не уйти. И он решает повернуть нарты на север, к истокам реки. «Пусть дух медведя думает, что я туда откочевал, а я в удобном месте сделаю петлю, поверну назад, погоню оленей по льду без следа и незаметно исчезну в тайге. Может, там не найдет меня амакан...»
Подобно Федосееву, Улукиткан петлял и ускользал от амакана (или злых духов посвирепее амакана) — и вдруг нарты провалились под лёд. Дух медведя утопил его любимую жену в реке...
Отмечая у Федосеева иные, чем у Арсеньева, сюжетно-композиционные принципы создания образной системы, некоторые учёные и критики делали вывод, что в свете социально-исторических изменений Улукиткан «это уже не дикий “туземец”, а наш современник, советский человек, сознательно и убежденно следующий общественно-полезному делу». По их мысли, Улукиткан, потерявший всё, что было для него свято, приобрёл какие-то бесценные свойства преображенного, нового человека. Он ощутил потребность «в служении людям и окружающему миру». Можно подумать, что это произошло с того дня, как «переустроители» выгнали его семью из родного стойбища. Созидание через разрушение и потери — не слишком ли дорога цена эксперимента?
Читая «Последний костёр», я всё ждал: назовёт ли Григорий Анисимович нашу станицу или нет? Будто предчувствуя близкую кончину и то, что теперь, как и другу-соратнику Улукиткану, ему никто и ничто больше не угрожает, Федосеев поведал «быль давно минувшую», слегка приоткрыл завесу над собственной тайной. В повести между ним и Улукитканом на одной из вершин (мудрецы и боги обычно беседуют на вершинах) происходит многозначительный разговор:
« — Ты, наверное, думаешь, что старик сдурел — на какую гору лезет, чтобы только издали посмотреть на Альгому? — неожиданно повернулся ко мне Улукиткан.
— Зря говоришь так, наоборот — завидую тебе, что ты увидишь родные места, вспомнишь детство своё, которое так бережно хранишь в душе. Я готов подняться на две, на три такие горы, чтобы увидеть Кавказ, мой Кардоник, где родился, и так же, как ты, слишком рано далеко ушел от своих родных мест.
— Послушай старика, обязательно туда вернись, посмотри из детства на всю свою жизнь.
И Улукиткан с таким участием посмотрел мне в глаза, что, казалось, готов он свернуть с этого пути и вести меня в далёкий край горячего солнца, на мою родину.
<...> Опершись грудью на посох, с котомкой и берданкой за плечами, в рваных лосевых штанах и старенькой дошке, долго стоял на вершине горы этот человек из древнего рода Буты и стойбища Альгома».
Вслед за Альгомой возникает наш Аксаут в скалистых берегах. Альгома — Аксаут, Улукиткан —
Федосеев... Схожесть северной и южной рек, схожесть судеб. «Видимо, почувствовав усталость, да и ослабев от волнения, он присел на камень. И, пожалуй, я никогда не видел его лица таким просветлённым и умиротворённым, лица по-настоящему счастливого человека.
Подсаживаюсь к Улукиткану. И по какой-то внутренней связи с удивительной живостью и отчётливостью возникает перед глазами мой родной Кардоник — горная станица, тёмные заросли чинар по отрогам Кавказа и белопенный, в вечном гневе, быстротечный Аксаут...
Да, приходит пора и мне, как Улукиткану, на склоне жизни побывать на своей родине, в краю своего детства. И надо поторапливаться...»
XXIV.
Академик А. Л. Яншин справедливо говорил, что Федосеев поведал лишь о малой доли того, что довелось ему испытать в изысканиях. Множество записей о приключениях осталось в его дневниках, в полевых журналах.
Риск — как норма жизни. В единоборстве с шатуном автор повести «Злой дух Ямбуя», он же лирический герой, выходит победителем, но позволяет медведю уйти. Как ни опасны хищные звери, они беззащитнее человека, нуждаются в его сочувствии и снисхождении. К оленю у писателя отношение особенно трепетное. Благородный олень — символ казачества. Олень, пронзённый стрелой, был изображен на знамени Войска Донского. Дрожь колотит: пророческий символ. Предчувствуя неизбежность ухода последнего оленя, Федосеев в повести «Тропою исканий» восторгается его красотой, статью, гордой поступью, хочет задержать прекрасное мгновенье:
«Вот он еле слышно ступает по росистой траве и вдруг, чутко прислушиваясь, поднимает настороженную голову, весь замрёт в непонятном ожидании. Какое это грациозное животное! Сколько дикой непокорности в его взгляде, в его торопливых шагах, как гордо несёт он свои ветвистые рога».
29 июня 1968 года, незадолго до своего семидесятилетия, Григорий Анисимович Федосеев скончался в поезде Москва — Краснодар. Вечный путешественник, он и умер в дороге. Изболелось сердце, не выдержало перегрузок жестокого века.
Свою последнюю повесть писатель так и не увидел в печати. Она была опубликована уже после его смерти — в первом номере «Сибирских огней» за 1969 год и тогда же — в «Роман-газете». Отдельной книгой повесть «Последний костёр» вышла в «Молодой гвардии» в 1971 году. И — странное совпадение: в 1972 году издательство «Современник» выпустило книги двух уроженцев станицы Кардоникской — «Таёжные повести» Григория Федосеева и первый сборник моих повестей «Танец на белом камне».
Федосеев заявил о себе в литературе в 1949 году публикацией записок «Мы идём по Восточному Саяну» в «Сибирских огнях». В этом журнале в 1961 году вышел роман «Смерть меня подождёт», а в журнале «Дон» в 1966 году — повесть «Злой дух Ямбуя». Книги писателя стали известны и за рубежом — в Германии, Франции, Англии. В 1989—1990 годах издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет собрание его сочинений в трёх томах. На этот раз Григорию Анисимовичу повезло (посмертно): его основные произведения успели выйти до краха и обнищания книжных издательств.
XXIV.
В последний раз навестили мы с братом Василием Никифора Филипповича Шведова в ноябре 1995 года. Ему сравнялось 98 лет, на голове и усах пушился иней, но держался он молодцом: синие глаза блестели живо, голос весёлый. Угощала нас его шестидесятилетняя дочь Мария. Пока мы толковали, сидя на кухне, Мария Никифоровна, степенная и такая же додельница, как её мать, выставила перед нами исходившую горячим парком картошку, солёные огурцы и тонко нарезанное сало с розоватыми прожилками. Принесла и бутылку чистейшей, как слеза, араки. Я заговорил о Федосееве, об утерянной тетради.
— А что тетрадь? — уклонился Никифор Филиппович. — Пропала, ну и пропала... Чего не пропадало у людей... Одна маята.
Свесив белую голову, задумался и начал рассказывать:
— Мой двоюродный братец на чужбине выучился, стал начальником, писателем, а я тут, дома, натерпелся страху... Они же, грамотеи, бросили нас, тёмных. Эх, чего теперя жалковать... Зимой, в 1933 году, еду на бричке в Пашинку за солью. Путь далёкий, дорога склизкая. Трошки зазеваешься — костей не соберёшь. Глядь: впереди сбочь дороги темнеють навроде конопляные снопы. Штук восемь-девять. Подъезжаю ближе: боже праведный, это ж не снопы, а скрюченные бабы и старики! Замёрзли. Меня, веришь, так всего и проняло ознобом... Вот врюхался! Поблизости у дороги желтеет на корню присыпанная снежком кукуруза. Целое поле... Его сторожат военные в бушлатах. Ступи семь шагов в сторону али, не приведи Господь, сломай початок — в один момент пристрелют, как собаку. Через кажные двести метров охранники с винтовками. В грудях у меня закаменело, пока ехал мимо. Хорошо, что выездная справка была за подписью Кирея Орлова. А то бы и меня сцапали за милую душу. Хочь Орёл дал мне справку, но я на Кирея в обиде. По дурости он людей обижал, с пьяницей Николаем Ляпиным разорил каменную церковь. Залез наверх и скинул наземь колокола. Дьявол!..
Моложавое лицо Никифора Филипповича свело судорогой, взялось на щеках кирпично-бурой краснотою.
— Чтой-то я расстроился. Давай ещё хлопнем чуток. Мы же сродственники, а встречаемся редко. Выпив, он успокоился и вспомнил Дарью Михайловну.
— Покойница была умная женщина. Что ты, линейная казачка! Бывало, заскочуть к нам в хату чужаки залётные — чи красные, чи белые, шут их разберёть. Выпытывають, что да как, где муж, где братья... Дарья Михайловна прикинется глухонемой, метёть себе веником углы. Какой с неё спрос: глухая тетеря! Тем и спасала семью. Покрутятся, покрутятся гости и уйдуть... А соседка чтой-то лишнее сдуру брякнула, и её выпороли как Сидорову козу. Подплыла кровью... Вишь, как? Молчание — золото, болтун — находка врагу! — заключил Никифор Филиппович и тут же, окинув меня просветлённым взглядом, вспомнил: — А знаешь, ко мне всё ж наведывался Григорий Анисимович!
Для меня его признание не было новостью, старик говорил об этом, однако на этот раз он начал рассказывать обстоятельно, как однажды летом возле их двора на шоссе затормозила «Волга» и вышел из неё коренастый человек в светлом костюме, в украинской расшитой крестиками рубахе и в соломенной шляпе: «Здорово дневали!» — «Вот так встреча: Гришка! Явился двоюродный братец — живой и целёхонький».
Вдвоём они побывали у Дженгура и в Широкой балке, в селе Хасаут-Греческом — там, где кипели бои в
Гражданскую. Полюбовались издали крутолобым Шаханом, Синими кручами, зубчатыми хребтами снеговых гор. Послушали неумолчный шум Аксаута, ревущего в каменных теснинах и мирно сверкающего блескучей рябью на перекатах, в зарослях ольхи и колючей дерезы...
— Радости мало, жизня протекла, — печалился Никифор Филиппович. — Помню, Гриша прижался щекой к старой сосне над Аксаутом и шепчеть: «Ну, красавица, здравствуй и прощай!» Такой чудной, с немым деревом разговаривал.
Никем не узнаваемый, Федосеев в сопровождении двоюродного брата ходил по улицам. Возле двора Корниенковых полюбовался уцелевшими дубовыми воротами с козырьком под жестью. Побывал на кладбище, прочёл надписи на крестах и обелисках. Постоял и на том месте, где была церковь. Из её камней безбожники построили дворец культуры, разместив на втором этаже контору колхоза. На сохранившееся одноэтажное здание атаманского правления, теперь стансовета, смотрел издали, но подходить к нему не пожелал — наверное, слишком много было связано с ним тягостных воспоминаний. Бродил и всё время что-то записывал в блокнот. Никифор Филиппович следовал за ним в отдалении, чтобы не мешать.
По возвращении к дому повстречался им на пути, неподалёку от площади, Сергей Зиновеевич Половинин — белёсый одуванчик. Бывшие соратники не узнали друг друга и прошли мимо. (Тут в рассказе Никифора Филипповича мелькнуло что-то новое, и я затаил дыхание, не задавая вопросов.) Вечером Федосеев расспрашивал его о Петре
