«Читал» сложнейшую книгу тайги

наведывались из Кардоникской и подолгу гостили «революционно настроенные соратники: Андрей Кондратьевич и Григорий Григорьевич Быковские, Кирей Трофимович Орлов и Сергей Васильевич Дорохов. Их вдохновителями были руководитель отдела Баталпашинского ОГПУ Петр Исидорович Нигробов и Сергей Зиновеевич Половинин».
Ударная группа, по словам Фёдора Алексеевича, «превосходно показала себя в 1920 году в операции по выманиванию кардоникских банд из леса, то есть большинства дееспособного населения станицы. “Бандитов надо обезвредить любыми средствами”, — отдал приказ начальник политбюро ГПУ тов. Осмолов, — повествовал Таланов в письме ко мне. — Посоветовавшись с товарищами, Дорохов послал в лес, в логово кулачья, парламентёров. Старшим назначили Половинина. Безотказный Сергей Зиновеевич (вот голова!) выдвинул условие: обязательно вызвать на переговоры Григория Федосеева, который скрывался в банде с зелёными. Но для этого нужно было установить с ним связь».
К письму Фёдор Алексеевич приложил переписанные его рукой воспоминания сестры Дорохова, Ксении Васильевны, которой и поручено было встретиться с Федосеевым.
«Осенью 1920 г. я прибыла из станицы Баталпашинской в Кардоник в гости к маме, — писала Ксения Васильевна. — Мой брат Сергей просит меня: “Аксюта, помоги нам разведать в лесах гнёзда банды, ты ведь хорошо знаешь балки и горы. Постарайся встретиться там с нашим соседом Гришкой Федосеевым-Гузанкиным. Он может крепко помочь нам”. Я была беременна, но согласилась. Вместе с хромым дедушкой Ольховым поехала на быках ночью вдоль реки Кардоник в сторону леса. От местечка Шумка, где водопад, вправо отлегала балка Ольховая, там стояла хата Ольхова. К утру я была в этой балке, спряталась в сложенных крестцами коноплях. Вижу: к хате подъезжает верховой — сосед моей мамы Иван Прохорович Волгов, видный из себя казак, при Керенском он был комиссаром нашего Совета.
— Ну как там Дорохов поживает? — интересуется Волгов у дедушки.
— Дорохов просит, чтобы вы вернулись домой, к мирной жизни.
— Мы бы давно вернулись, да боимся верёвки.
— А вы не бойтесь. Всем будет прощение.
В конце разговора дедушка Ольхов передал просьбу моего брата, чтобы Федосеев прибыл к условленному месту — стогу сена в районе Тёмных чинарей. Волгов пообещал это устроить.
На другой день, примерно часов в десять, подошла я к стогу, и через минут пятнадцать показался хорунжий Федосеев в кубанке, без ружья. Идёт, плетью сбивает засохшие головки татарника. Сердце у меня так и ёкнуло.
Для меня Григорий оставался загадкой. Он пользовался доверием у красных и у белых. Чем-то притягивал к себе людей. Дружил с моим братом, и я терялась: за кого он — за советскую власть или за бандитов? Умудряется поддерживать отношения с Нагубным, Нигробовым и Половининым. Однажды я спросила брата, почему у Гришки такая привилегия, никто его не трогает. Сергей ответил: “Это, Аксюта, не твоего ума дело. Гришка философ, мечтатель, умно сочиняет документы. Он зелёный, хочет примирить враждующие стороны. Сосёт, как смирный теля, двух маток... Один у него недостаток: не понимает существа классовой борьбы”.
До моего замужества Григорий мне нравился: симпатичен, вежлив, много читает. С ним интересно было разговаривать на разные темы. Но мать мне сказала: “Не вяжись с волчонком. Всё равно у него свое на уме. Офицерский сынок”. И я стала бояться его ума и задумчивых глаз. Правда, он какой-то весь в себе.
Шагает навстречу Григорий, а у меня душа в пятках. Дрожу как осиновый листок... Набралась духу и говорю ему: “Ты же видишь, Гриша: сопротивление обречено. Не дурите. Ревком передает: вылазьте из нор и возвращайтесь в станицу”. — “Аксюта, а какая гарантия, что нас не повесят? — спрашивает Григорий и загадочно усмехается. — Кто из вас уполномочен поручиться за жизнь станичников? Ты?” — “Не я, Гриша, а справедливая советская власть. Жизнь вам гарантируют лично Пётр Исидорович и мой брат. Тебе этого достаточно?” Федосеев заволновался, долго о чём-то думал и, наконец, заверил меня, что он передаст просьбу Сергея Васильевича жителям станицы.
После нашего свидания я отправилась ночевать не к старику Ольхову, а к Троцкому Ивану, жившему в глухой Ивановой балке. Продиралась напрямки через кусты сизого тёрна, все ноги ободрала. Когда шла, по мне издалека был кем-то открыт ружейный огонь. Троцкий испужался за меня и посоветовал быстрее убираться отсюда. В это время, на мое счастье, проезжал мимо на подводе с дровами Горшков, с ним я и добралась домой.
После в переговорах участвовали Половинин, Дорохов, Орлов, Волгов и Федосеев. И главари банды добровольно сложили оружие», — завершила свои воспоминания К. В. Дорохова.
XVII.
Прежний уговор и реабилитационные справки не помогли вышедшим из леса. Одного за другим «бандитов» спровадили в тюрьму, в неизвестные места, и казаки бесследно сгинули. Будто зверей, отлавливали их в балках и ущельях, в заросших бурьяном проулках. Арестовали Якова Марченко, Фёдора Колесникова, Василя Шаталова, брата Нагубного — Игната... Дольше других гулял на воле Павло Титаренко. По ночам, когда его не ждали, он приходил домой — помыться, сменить бельё, набрать в торока пороху и харчей. Спать в хате не ложился, укладывался в сарае, на потолке. Сотрудники чека его выследили и на утренней зорьке обложили двор. Павло продрал дырку в потемнелой соломенной крыше, вылез наружу и спрыгнул вниз. Как журавля, его подстрелили на лету...
Желая соблюсти беспристрастность летописца, Фёдор Алексеевич не преминул заметить, что «бандитам сочувствовало почти всё население» и обратил внимание потомков на столь многозначительный факт: «После успешной операции по вылавливанию банды руководителя станичного ревкома Дорохова назначили председателем Зеленчукского ревкома, повысили и других смелых товарищей».
19 сентября 1937 года Дорохова сильно напугали свои же: он был посажен в одиночку, поучительно избит и лишь после войны реабилитирован. В 1951 году отважного чекиста снова бросили за решётку. Вышел на свободу Сергей Васильевич философски-задумчивым. Он утратил былую самоуверенность и прыткость, отчётливость классовых позиций и неприметно доживал свои дни в посёлке Свобода под Пятигорском. Удалившись от дел, выращивал на своём участке яркие пунцовые и жёлтые тюльпаны, молоденькие, с пупырышками огурцы, разводил красную смородину и особого сорта крыжовник. В июле 1971 года, выпив рюмку коньяка с неугомонным Талановым, затворник согласился продиктовать ему свои воспоминания. Наверное, старику захотелось кое в чём оправдаться.
Вот что рассказал он Фёдору Алексеевичу:
«С уходом генерала Хвостикова (так в тексте) появился в станице 306-й пехотный полк. После непродолжительного боя с бандой Нагубного красногвардейцы подожгли 150 домов. Был приказ — уничтожить станицу, но я обратился с просьбой к командованию о прекращении поджогов бедняцко-середняцких хат, крытых соломой, так как дома богачей под железом и цинком плохо поддавались огню. Командование отдало распоряжение прекратить подпаливание. Так я спас Кардоникскую... В это время по станицам Баталпашинского отдела проезжал К. Е. Ворошилов. Он поинтересовался у меня, нет ли жалоб у населения на красноармейцев. “Нет ни одной жалобы, мёртвая тишина”, — ответил я. Ворошилов пожал мне руку и сказал: “Это первая образцовая станица на моём пути, где нет никаких жалоб”.
...Примерно в декабре 1920 года в Кардоникскую прибыл 304-й карательный пехотный полк и остановился в ней надолго, — продолжал свой рассказ Дорохов. — Из этого полка в село Хасаут-Греческое было направлено одно подразделение. Ночью на него из засады напала банда офицера Попова из Баталпашинской. Красноармейцев захватили врасплох, выводили поодиночке к реке, раздевали догола и заставляли танцевать на льду лезгинку и гопака. Во время танца головы несчастных срубали шашками... Один красноармеец вырвался из рук бандитов и голяком, изрубленным прибежал прямо ко мне на квартиру. Я жил тогда у дороги на Хасаут-Греческое и сразу же выехал с командой самообороны в село. Тела погибших мы собрали и похоронили на станичной площади в братской могиле.
Затем у нас расквартировали ещё один пехотный полк, и наступило окончательное замирение. Маслов исчез, я не помню, куда делась его семья» [3].
В 1921 году я получил донесение об убийстве белобандитами председателя ревкома станицы Сторожевой Белоусова. Инкогнито я выехал на расследование, и там мне подали отравленную кашу. Едва отходили меня врачи и привезли в Кардоник. Ничего я не ел, помню только, как мать и Федосеев отпаивали меня калмыцким чаем.»
XVIII.
До конца держался в Чёрных горах любимец Императора, полковник Николай Васильев. В 1922 году с остатком своего отряда, залечивая физические и душевные раны на Урупе, залег он в пещере на лесистой горе Баранихе. Красные поручили «народным вождям зелёных» — начальнику гарнизона станицы Преградной, георгиевскому кавалеру Михаилу Мироненко и его сподвижнику Ивану Купченко лично передать в руки Васильеву ультиматум штаба 9-й армии: немедленно сложить оружие в обмен на сохранение жизни.
«Ультиматум начинался с обращения: “Товарищи!” — рассказывал мне Михаил Дмитриевич, и в его голосе сквозила неизбывная печаль. — Николай Иванович, чисто выбритый, в парадной черкеске, с царским кинжалом, усыпанным бриллиантами, и в белой папахе, вышел из укрытия. Поприветствовал нас с подобающими церемониями. Я сказал ему, что воевал на германском фронте с его братом и однажды спас Савелия, за что получил второго Георгия. Теперь я назначен большевиками начальником гарнизона. Мы вам, говорю, от имени зелёных уже посылали воззвание: “Даём вам помилование и отпускаем на все четыре стороны, только перестаньте булгачить население”. — “А-а, помню. читал! — сказал Васильев и протянул мне руку. — Урядник Мироненко?” — “Так точно, господин полковник! Старший урядник”. — “Ну да, да. старший. Вы были храбрый воин”. Николай Иванович пробежал глазами ультиматум, отошёл в сторону, промолвил: “Как же вы дошли до жизни такой? Потомственный казак, георгиевский кавалер. Не понимаю!” — “А вы?” — “Что я?.. Я присягал и умру, не изменив присяге.” — Николай Иванович медленно в клочья разорвал бумагу с печатями и сказал: “Передайте вашему начальству: мы им не товарищи, а господа офицеры, защитники Отечества. А они — подлые холуи, предатели. Пусть знают: русские офицеры не сдаются!”
На том и кончились наши переговоры. Я хотел спасти Васильева, но он выбрал смерть вместо плена. Такой был кремень-человек».
Спустя два часа, как вернулись парламентеры, гром орудий сотряс скалы. Обломки каменьев похоронили не сдавшихся казаков...
(Воспоминание об этом тяготило Михаила Дмитриевича. В марте 1930 года из Преградной отправили его в ссылку с семьей «на перевоспитание». В арзгирской неприютной степи осужденные выращивали хлопок. Жена и четверо детей Мироненко померли, двое ребятишек выжили. Через
семнадцать лет Михаила Дмитриевича выпустили из спецпоселения, но он не вернулся домой — пришел в Зеленчукскую с другой женщиной, Марией Павловной. Она потеряла на хлопке весь свой род — мужа, детей, родственников, всего