собою явную противоположность подобным «борцам за народное счастье». Он имел другой менталитет и, не претендуя на льготы, был, если всё принимать на веру, очень доволен «восстановлением справедливости»: «Так бы и остался Агей Швыдько проклятый своим народом за измену, да, слава богу, Центральный Комитет вспомнил про нас: живых с неволи вызволил, а мёртвым восстановил добрую память».
И выживший, осчастливленный старик мечтает: «Теперь подамся на Кубань до старушки, до сынов. Двое их ещё у меня... Руки до земли просятся. Может, и внучата там у бабушки. — Агей Спиридонович ещё что-то хотел сказать, но губы у него задрожали, и он смолк...» Бывший зек ездил на Кубань, но и там в его хате обосновались чужие люди. Сыновья погибли на фронте, старуха померла — «и никого не осталось от Швыдьков, только я один, как обгорелый пень на пустом месте». Вернулся он в тайгу свободным гражданином. Пришлось бездомному и «обгорелому» Агею Спиридоновичу просить Федосеева принять его в экспедицию, хоть подметальщиком. «Он не жалуется, никого не упрекает. О прошлом не говорит, а когда растревожится какими-то воспоминаниями, уходит от стоянки в лес, вроде за ягодами или за диким луком...»
Закрадывается сомнение: вряд ли штурмовал Агей Спиридонович Зимний. Да и штурм-то (сегодня это известно всем) был «киношный». Никакого грандиозного штурма не было. Был миф, породивший множество других мифов, — и в кино, и в литературе. И не «беляки» исполосовали Агею спину, выселили из хаты и квартиры его родственников, бесследно пропавших...
Вся эта довольно правдивая, но странная картина — как перевёрнутое, несколько уродливое отражение в зеркале. Если многое поставить с головы на ноги и на своё место, история с Агеем Спиридоновичем обретёт историческую подлинность: это обвинение преступлений советской власти, страшная судьба казака, получившего от неё только сибирский воздух, которым ему позволили дышать, и саянскую воду, которую он даром пил из родников. На остальное он не имел права. Репрессированные «революционеры» имели право, их побеждённые противники, несмотря на давность лет, не имели. Агей Спиридонович должен был превратиться в козявку, в «пыль». Но он выстоял, не потерял веры в добро, в человечность. И Федосеев, как это ни парадоксально, сказал публично о величайшей народной трагедии. Загубленный человек благодарит ЦК (!). Но искренне ли благодарит? — в этом надо ещё разобраться, ибо ситуация находится за пределами здравого человеческого разума и психики.
Есть ещё один персонаж в романе, правда, безличный, — голод. И Никифор Филиппович Шведов, и Макар Яковлевич Могильный в беседах со мной, и в своих произведениях Федосеев, пережившие в 20—30-е годы голод, постоянно о нём упоминали. Отсутствие пищи порождало злобу, вражду, безумие и людоедство. Давний ужас тревожил память. В природе Федосеев не единожды наблюдал ту же борьбу за существование, что и среди людей.
Состояние голода передано писателем в следующем эпизоде. Охваченные наступающим безумием, два живых, некогда дружелюбных существа — человек и собака — неожиданно сплетаются в яростный клубок. Кто-то из двоих должен быть съеденным. Верный пёс Кучум, взбешенный, впивается в грудь автора клыками. «Полезла злоба на злобу, сила на силу... мы оба звереем. Кучум неукротим. Вырывается из рук, бьёт меня грудью, и мы разом падаем, катимся по россыпи куда-то вниз, в пропасть. Я чувствую, как больно бьётся моя голова об острые камни, вижу осатанелые глаза собаки и зубастую пасть, распахнувшуюся рядом с моим лицом...
Я вскакиваю. Не могу отдышаться и не понимаю, был ли это сон или все случилось наяву... Во рту клочок собачьей шерсти, рубаха на мне изорвана, на груди свежие раны, руки в синих прокусах. А Кучум стоит в стороне, следит за мною безумными глазами, озверелый, чужой, готовый защищаться».
Иным эта сцена может показаться вымыслом, игрой воображения. Я же думаю, что схватка за выживание происходила в действительности. Причем между людьми. У Федосеева она всплыла в подсознании, скорее всего, из видения-сна, из пережитого ужаса. Она обратилась в метафорическую картину голода, когда люди теряли человеческое естество и достоинство. Писатель запечатлел действительность своего былого, намеренно сместив время и место событий и затушевав их социальное содержание реальными приключениями путешественника.
XXII.
Любая тайна когда-нибудь перестает быть тайной. Как ни укрывали в сейфах, за семью печатями, документы о казачьем восстании в Чёрных горах, которое возглавили генерал М. А. Фостиков и войсковой старшина П. М. Маслов, что ни делали, чтобы принизить значение отчаянного сполоха, начавшегося в Кардоникской и мгновенно перекинувшегося на всю Кубань и Терек, — стереть, уничтожить о нём память не удалось. О народном сопротивлении говорили между собою на завалинках седоусые казаки, а любители старины и героических сказаний, подобно мне и Таланову, выслушивая их рассказы, тайком делали кое-какие записи.
В книгах Федосеева я пытался обнаружить хотя бы прямой, нет, робкий намёк, отзвук намёка на нашу кардоникскую драму — увы, Григорий Анисимович, непосредственный её участник и свидетель, глубоко залёг на дно и не проронил о ней ни слова. Впрочем, у него есть рассказ, действие которого происходит на юге, но без конкретных географических примет, в необозначенном пространстве. Угадывается только время Гражданской войны, где родные братья воюют на противоположных сторонах. Историческая правота в рассказе остаётся за победителем — красным генералом. Очень уж предсказуемый финал. Это не упрек Федосееву — такие сюжеты в произведениях советских писателей типичны. Не избежал предвзятости, уступок господствующей идеологии и Алексей Толстой. В «Хождении по мукам» он показал художественно броско, но исторически неверно образ атамана Шкуро и дерзкий налёт его конницы через кубанский мост у Баталпашинской. В беседах со мной старики выражали недовольство искаженной картиной боя и обижались, что Толстой даже не упомянул о Маслове, главном участнике этой операции. А какая же, возмущались они, правда без Маслова?
Трудно было растолковать им, что художник волен выбирать события и героев по собственному усмотрению и не писать о том, что не волновало его, казалось ненужным в романе. Старики же настаивали на своём: портрет Шкуро написан неверно, а без Маслова события неправдивы... Наивность их суждений не помешала им, однако, разглядеть в этом романе досадную тенденциозность.
Сознавая безнравственность разрешённой свыше «правды» и не имея возможности высказаться откровенно, Федосеев хранил молчание о крестном пути Фостикова и «Армии возрождения России». И всё же он ошибся: надо было писать об этом! Выжидание непоправимо затянулось.
XXIII.
В 1963 году Григорий Анисимович получил печальное известие: на берегу Зеи, у непогашенного костра, погиб его друг эвенк Улукиткан. Он не смог выехать на похороны, но в 1964 году отправился в эвенкийский поселок Бомнак и на могиле Улукиткана вместе с соратниками установил памятник, какие обычно сооружают геодезисты на горных вершинах. На лицевой стороне четырехгранного тура в металле отлиты слова: «Тебе, Улукиткан, были доступны тайны природы, ты был великим следопытом, учителем, другом». На чугунной плите могильного холма изречение самого Улукиткана: «Мать дает жизнь, годы — мудрость».
Григорий Анисимович в смерти друга увидел тайный знак. Надо было спешить, как можно скорее завершать намеченное. Переехав из Новосибирска в Краснодар, он начинает обдумывать сюжет нового произведения. На одном дыхании, в 1967 году, заканчивает лучшую свою повесть «Последний костёр», посвящённую памяти Улукиткана.
В послесловии к повести Федосеев напишет: «Когда я вспоминаю Улукиткана, передо мной встаёт человек большой души, завидного мужества, совершивший не один подвиг во имя долга. Шесть лет он был проводником нашей экспедиции, когда мы работали над созданием карты районов, прилегающих к Охотскому морю. Для меня прожитые вместе с ним годы были академией. Старик открыл мне огромный мир природы, которую он очень любил, научил меня понимать её. Но главное достоинство Улукиткана была человечность, которую он целомудренно пронёс через девяностолетнюю жизнь».
Эти слова вполне можно отнести и к Григорию Анисимовичу. В повести поэтически воспроизведена жизнь человека тайги, одновременно счастливая и трагическая. Судьба Улукиткана — это и судьба Федосеева. По сути, автор — духовный двойник мудрого эвенка, и порою трудно различить, где Федосеев рассказывает об Улукиткане, а где — о себе. Писатель несколько отступает от привычной для него документалистики и обращается к иносказанию, к метафорическим средствам повествования. Создаётся обобщенная метафора-символ: история, рок и застигнутый неотвратимыми событиями человек (и в целом человечество) в период грозных потрясений — революции, Гражданской войны, коллективизации, других народных бедствий. Вопрос о том, как уцелеть в обезумевшем мире и при этом не потерять достоинства, не превратиться в хищного зверя, в жалкую улитку, становится для героев Федосеева мерой жизни и смерти, доминантой их поведения.
В существенных чертах образ Улукиткана перекликается с «туземцем» Дерсу Узала из одноимённой книги исследователя Сибири, путешественника и писателя В. К. Арсеньева. Та же органическая слитность с природой, естественность поведения и мудрость, та же освобождённость от эгоизма, чёрствости и своекорыстия, постоянная готовность творить добро, помогать ближним своим. «Этот дикарь был гораздо человечнее, чем я, — отзывался о Дерсу Узале Владимир Арсеньев. — Отчего же у людей, живущих в городах, это хорошее чувство, это внимание к чужим интересам заглохло, а оно, несомненно, было ранее». Трагическая нота об утрате человечности звучит и в «Последнем костре». Однако различием городских обитателей и «дикарей» не исчерпывается тема повести. Образ эвенка отнюдь не повторение его знаменитого предшественника Дерсу. Как и многих героев Федосеева, Улукиткана постоянно преследуют злые духи — гор и тайги, гранитного гольца Ямбуя у края Алданского нагорья. И всё же сильнее их — духи человеческой ненависти и злобы, выпущенные из подземных недр на волю с приходом нарушителей древних устоев. Яростных инотаёжных пришельцев, будто посланных в мир природы враждебной цивилизацией.
«Последний костёр» — философско-лирическая исповедь, раздумья о социальных преобразованиях, о былом и настоящем, наконец — прощание с горами, с земным существованием человека, с миром животных и растений. Там, где шёл Федосеев (Улукиткан), вставали посёлки, города, открывались месторождения, к ним прокладывались дороги. И вот настал срок прощания со всем, что дорого...
Опечаленный Улукиткан в беседе с повествователем роняет фразу: «Может быть, беда караулит меня за то, что я не вернулся на Альгому». Далёкая, за туманными вершинами, Альгома — потерянная родина старика-эвенка. Там могилы его предков. Схожая мысль о покинутой родине преследует и повествователя. Бегство из станицы отделило его от привычного мира, и он вынужден был всю жизнь скитаться. В
