Добро пожаловать

Добро пожаловать!
–Ты снова в тоске? – я уже не удивляюсь. Рауль всегда в тоске. Я уже и не помню тех дней, когда он бывает хоть как-то весел. Ощущение такое, что всю радость из него забирает само пробуждение в этом мире, а яви остаётся давиться тем, что остаётся.
–Я не в тоске, – возражает Рауль, даже не делая попытки подняться мне навстречу. Он так и продолжает валяться бесцельно на диване, который, надо признать, видел не просто лучшие дни, но и лучшие годы. – Нет, не в тоске, просто если бы кто-то нарезал мою душу словно пирог, то получил бы серо-жёлтый кусок безысходности, который дрожит как желе.
Я делаю короткий вдох. Ещё один и ещё. Что меня всегда поражает в Рауле – так это его умение преподнести своё состояние так, что никому вокруг тоже не хочется жить. Именно в этом, думаю, причина его одиночества. Впрочем, он доволен – одиночество – это ещё один способ себя пожалеть.
–Да, это совсем не похоже на тоску, – я пытаюсь улыбнуться, в конце концов, кроме меня к Раулю, как к человеку, уже мало кто расположен. Вот к тому, что он иной раз способен выдать на своих холстах – это да, это признаётся, но он сам как личность – это кошмар и организаторов редких его выставок, и журналистов, и, чего уж греха таить – его же фанатов. Есть великая разница между творцом и тем, кто этот облик творца на себе носит.
Благо, Рауль не любит появляться на вечерах в свою честь, а то его картины бы точно продавались бы меньше. А так – таинственная личность, странный художник с мрачным творчеством. И никаких вопросов!
–Понимаете, Рауль – это гений, его мысли заточены совсем иначе, чем мысли наши, обывательские, – привычно плетёт Тамаш – верный агент Рауля, который держится, наверное, моими молитвами, редкими контактами с самим гением и ещё внушительной выручкой. – Откровенно говоря, и картины его не для всех…
В этом и есть крючок – его картины не для всех, слышите, обыватели? Руки прочь от полотнищ гения! Если вы его не понимаете, то и не смейте ругать, не смейте вообще обсуждать его!
Нагло? Нагло. Но почему-то работает. Благо, мне эти механизмы не прилетели ни разу. Мне плевать.  Меня это не волнует, меня волнует состояние Рауля.
–Не похоже, – соглашается Рауль. – Тоска для идиотов. А ещё тоска – это очень сложное состояние. Куда проще мрак. Когда ты точно знаешь, что твоя душа не вывернется и не окрасится никогда иными цветами кроме серо-жёлтых.
–Чёрт с тобой, – я держу себя в руках, – серо-жёлтые так серо-жёлтые. Над чем работаешь?
По виду Рауля очевидно, конечно, что он ни над чем не работает. Он просто лежит и смотрит в серый потолок с продавленного, заляпанного краской дивана. Я не понимаю его – у него много денег, но он предпочитает прежнюю убогую мастерскую, прежнюю одежду и прежнюю жизнь. Иной раз мне кажется, что Рауль не в курсе даже как богат. Хотя я видела его счета, видела небрежные выписки и даже спрашивала его о том, куда он хочет потратить деньги.
Но он пожимал плечами и отзывался одинаково:
–Какая мне разница? В моей душе нет ничего, что я хотел бы найти или отремонтировать.
–Но на деньги ты можешь позволить себе отдых или дом, или…
–У меня есть дом, – отвечал Рауль, – а отдохнуть от этого мира можно лишь в смерти. И вообще – будь добра и помолчи.
Приходилось молчать. Впрочем, считать чужие деньги – это дурной тон. Людской тон, от того, быть может, он Раулю и противен, Раулю не нравится быть рядом с людским родом.
–Я работаю над автобиографией, – но Рауль удивляет меня в этот раз, хотя я видела, кажется, уже всё.
–Автобиография? Что ж, это хорошо. Думаю, что Тамаш найдёт способ её презентации. Для поклонников и критиков это будет интересный ход, – я действительно рада, но радость моя проходит, когда я оглядываю мастерскую и вижу лишь краски, обрывки холстов, какие-то тряпки – словом, весь привычный бардак творца, – я думала, ты пишешь уже.
–Я обдумываю, – отвечает Рауль, – лежу и пишу в уме. Это не так-то просто как ты думаешь. Надо написать о себе так, словно мне о себе интересно.
–А почему ты вдруг решил перейти на автобиографию?
Рауль колеблется. Мне уже даже кажется, что он мне не ответит, но он вдруг отвечает:
–Надо что-то делать. Хочу добавить немного красного в свою жизнь. Понимаешь?
Не понимаю. Каждый из этих гениев, что встречается на моём пути, ведёт себя как книга на чужом, вымершем тысячу лет назад языке. Кто-то, впрочем, лишь прикидывается, но у Рауля в самом деле беда – он видит мир и ощущает себя по цветам. В первые месяцы нашего знакомства, когда он походил ещё на живого человека, а не на заживо гниющего гения, он мне объяснял:
–Зависть во мне цветёт как свежая зелень, а ненависть – холодным морем. Мигрень цвета сирени, – и показывал мне тюбики с красками. – Я чувствую цветом. Понимаешь?
Тогда я его понимала.
–Красного так красного, – соглашаюсь я, – но Тамаш планирует на конец года твою выставку. Конец года уже не за горами. А у тебя из нового…
Осекаюсь. Раулю, похоже, плевать, что у него репутация, выставка на кону. Всё это мы уже проходили не раз, не два и даже не десять раз. Его постоянно приходится подпинывать. Причём, в последние годы всё чаще. Исписался? Кто его знает. Но на этом и держится мой долг.
–Ты как вообще вошла? Я тебя не звал! – вдруг спохватывается Рауль, но спохватывается о другом. – В последний раз я вообще велел тебе уйти и не приходить без приглашения! Так какого чёрта ты здесь?
Ха-ха-ха. Рауль, а ведь я была готова!
Я вытаскиваю из-за спины предусмотрительно прихваченный мною же коврик у его входной двери. Коврик засален и грязен, но на нём ещё можно прочесть: «Добро пожаловать!».
–Вот, – я протягиваю коврик ему, чтобы он мог рассмотреть получше.
–Ненавижу! – стонет Рауль и отворачивается к стене. – Что вам всем от меня, а?
–Выставка! – напоминаю я. – Садись и работай!
–Ты моя муза, а не тюремщик, – Рауль пытается давить на жалость.
–Во-первых, я не твоя муза. Я просто муза. И я  работаю не первое столетие с такими как ты и даже хуже! – хамить, конечно, мне не полагается, в конце концов, музы вроде бы должны быть высшими существами. Но я вас умоляю – поработайте пару столетий хотя бы со всеми этими гениями всех мастей, бесконечно вдохновляя и дисциплинируя их работу, и от вашего благожелательного милосердия ничего не останется в принципе! Чудо, что я вообще ещё хоть иногда могу без брани разговаривать! – Во-вторых, я могу и совмещать, Рауль!
Я и правда могу. Спросите Данте, спросите Вергилия, спросите всех, кто когда-то пытался увернуться от работы и прошёл через мои руки. Ну или руки моих братьев и сестёр – нас, многоликих, таких разных, но одинаково усердно тянущих всех этих самопровозглашённых и истинных гениев к завершению их дел. Мы приходим к художникам, к писателям, поэтам, музыкантам, актёрам – да чего уж, много к кому мы приходим! Нам ничего – люди смертны, мы, музы, нет.
Работа будет всегда покуда живо людское общество. Творчество и искусство появилось с самим человеком, с ним и умрёт, как и мы.
–Совмещай, – Рауль равнодушен. – Мне что с того?
–Ну давай начнём хотя бы? – я уже умоляю. К каждому гению свой подход. Кому-то достаточно увидеть мою тень и вдохновиться, кому-то нужно приходить во снах, на кого-то нужно орать самыми бранными словами, с кем-то надо говорить о детстве…
Вдохновлял бы кто муз на то, чтобы они держались! У Рауля вдохновение обычно приходит во время работы. Нет его, нет его, но вот он берёт кисть, перехватывает её как-то по-особенному, набирает краски, смотрит на полотно, точно примеривается как бы точнее ударить, взмах…
И понесло. И рука уже сама, не ведая усталости, скользит, летит, ранит. А я сижу рядом и горжусь.
Проблема в том, что Рауля всё сложнее уговорить на то, чтобы он просто взял эту самую кисть, набрал чёртову краску и принялся хлестать несчастный холст безо всякой пощады. Упрямится! Отбивается, спорит! Ненавижу гениев! Мне по душе, честно скажу, упорные, точно знающие своё место в жизни тихие творцы. Такие точно по графику работают, сами стремятся, сами что-то планируют и не надо их хлестать и подгонять – всё сами знают, да подкрепляют мыслями про то, что под лежачий камень вода не течёт да про то, что вода камень точит.
Иной раз и задумаешься даже невольно – почему про воду и камень всегда у них? Но кто разберёт людской дух? Любоваться на таких – прекрасно! Но нам с ними не дают работать, нас посылают на гениев, как чуму на дома.
–Пошла вон! – лениво отбивается Рауль, – я не хочу тебя видеть.
Можно подумать, я от его потрёпанной морды в восторге!
–Ну ты же точно знаешь, Рауль, что можешь! Ты же столько нарисовал. Помнишь «пожар в саду»? а помнишь – «вечер в янтаре»? ты это сделал. Самые твои дорогие картины, самые…
–Претенциозные и лживые! – Рауль лукавит. Он падок на лесть как я на отдых.
–Они понравились людям!
–Люди что колбаса – начиняй чем хочешь, хоть опилками, на которых мясо отправилось в небытие!
Это он так про своих поклонников! Чёртовы гении никогда не считаются с людьми.
–Рауль, подбери сопли и начни…
Я не успеваю договорить – Рауль вытаскивает из-под головы свою засаленную подушку и швыряет её в мою сторону. Я уворачиваюсь с трудом, но вскрикиваю для порядка и от возмущения: пока одни молят о моём приходе, о поступи хотя бы, этот, видите ли, упрямится и бросается грязными серыми подушками! Ну не мерзавец?
–Рауль Фонсо, ты – последний слабак и слюнтяй! Всё, чего ты добился, не твоя заслуга, а заслуга небес, давших тебе великий дар! Будь добр, отплати за этот дар, оторви свой зад от проклятого дивана и примись за работу! Радуй людей, заставляй их думать, как должен поступать творец! Поступай как велит тебе высший замысел, эгоиста кусок!
Рауль приподнимается на руке, оценивающе оглядывает меня, затем выносит вердикт:
–Какая же ты уродина!
Я даже задыхаюсь от бешенства и ужаса. От возмущений перехватывает дыхание мыслей и чувств, чужих мыслей и, конечно же, чувств, из которых я сплетена высшей воле. Прозрачная суть моя, заменяющая жалкую людскую плоть, даже вздрагивает от оскорбления.
Не ценишь? Ну так пошёл ты, верблюд самодовольный!
Разворачиваюсь, иду к дверям.
–И куда ты пошла? – интересуется Рауль. – Обиделась что ли?
Интересное наблюдение! С чего он взял? Я хоть и муза, хоть я и бесплотная, но я слуга искусства, и, в конце концов, я женщина! А он меня уродиной. А он меня гонит. Да пожалуйста, я  сама не хочу здесь находиться! Я пойду к тому, кто оценит меня, а с начальством как-нибудь объяснюсь. Гении не вечны, они уходят – если повезёт, то уходят в смерть.
–Не твоё дело! – огрызаюсь, – больше не буду тебе мешать.
Он колеблется недолго, пока я ломлюсь в запертую дверь. Ну как ломлюсь – делаю вид. Я всё-таки очень добра к нему и недобра к себе. Меня оскорбили, унизили, а я жду, жду и надеюсь на то, что он сейчас одумается, и если не извинится, то хотя бы за работу возьмётся! Глупая я, но мне ума и не положено много. Мне положено чувство. Мне положены эмоции и эфиры всех состояний.
–Мне не о чем писать. У меня нет вдохновения. Ничего нет, – признаётся Рауль и тяжело валится на диван обратно. Я возвращаюсь к нему. Плохо дело!
–Совсем-совсем?
–Совсем, – глухо отзывается Рауль, – у меня в душе красное что-то. Я жду, когда оно созреет, ищу ответ, смотрю в