Добро пожаловать

потолок…
Молчу. Надеяться глупо, но я молчу.
–Останься, – просит Рауль, оправдывая мои слабые надежды и являя мне отвратительное разочарование в нём как в творце.
Но я муза. Во мне все эфиры и все чувства. Я киваю и, конечно, остаюсь. Я верю, я обязана верить. Он соберётся, сейчас и здесь соберётся и снова примется за работу, и всё наладится, наладится!
Наладится же?
***
–Рауль, друг мой, – в тоне Тамаша нет ничего хорошего, в его визите, откровенно говоря, тоже. Но я не могу его предупредить. Он меня даже не увидит. Он не гений. Он не творец. Он даже не копировка под творца. Он агент и будет агентов.
Рауль ему тоже не рад.
–Ты мне обещал, что к концу прошлого месяца, я получу уже представление о будущей выставке, – Тамаш подбирается осторожно, словно змея. Я могу его понять – ему нужно анонсировать выставку, нужно начать рекламную кампанию, а вместо этого у него ничего. Только один упёртый гений, про которого и узнали-то, благодаря усилиям Тамаша.
Я это знаю. Рауль, быть может, забыл, а я знаю – я на своём долгом житье видела множество гениев, про которых узнали после их смерти или не узнали вовсе – не было у них агентов. Муза – кто-то из нас, бывал, а агента, который тебя выведет в мир, который тебя восславит, не было. Может быть, и их посылает небо. Может быть, их просто сложнее найти, чем музу?
Я не знаю.
–Не было такого, – спокойно отвечает Рауль. – Не было.
Тамаш, кажется, сейчас лопнет от бешенства. Каждый раз одно и то же! И каждый раз ему кажется, что это в последний раз он устраивает выставку или вообще продвигает этого самодовольного мерзавца! Но потом успокаивается – интервью, элегантно подписанные чеки, фото, слава…
Все они падки на славу!
–Друг мой, я же не прошу многого. Я понимаю, что у тебя ещё много времени, но дай мне, во имя всего благого, хоть что-то! – Тамаш держится из последних сил. Рауль его утомил не меньше чем меня, а может даже и больше, я-то муза, у меня этих гениев не перечесть.
Рауль делает вид, что не слышит и просто продолжает смотреть в холст. В пустой холст, бессмысленный, беспощадный в своей пустоте.
–Рауль! – Тамаш предпринимает ещё одну попытку, – слушай, я не возражаю, если ты…
–Уходи, – вдруг перебивает Рауль и его голос звучит странно и блекло.
Я касаюсь плеча Рауля. Я всё равно только ему и видна – так всегда происходит с музами:
–Послушай, он хороший человек  и просто пытается…
–Продать! – если мой голос звучит только для Рауля, то вот он говорит уже вслух, а учитывая, что кроме него из видимых людей тут только Тамаш – предположить, что он имеет в виду и к кому обращается, не составляет никакого труда.
–Рауль, – пока Тамаш морщится от удивления, я плотнее вцепляюсь в него, – я прошу тебя!
–Что значит «продать»? – Тамаш подаёт голос не к месту. – Дорогуша, я тебя сделал великим! Я что, не имею права…
–Убирайся! – Рауль отталкивает воздух. Не воздух, конечно, а меня, но всякому же этого объяснять не станешь?
–Ты что, обдолбан? – интересуется Тамаш, на всякий случай, отступая от Рауля. – Ну если ты, дерьма кусок, ещё и на это…
Рауль поворачивает голову и Тамаш осекается.
–Ну ладно, оставим! – соглашается он поспешно. Есть в лице Рауля то, что ему не нравится. И это точно знаю я. До меня доходит внезапно и остро, что имел в виду Рауль, когда говорил, что у него в душе красное что-то зреет. Я не мыслю цветами, я не мыслю так, как человек, поэтому мне невозможно было понять сразу.
Но теперь я чувствую и успеваю отвернуться до того, как Рауль, удобнее передвигается к Тамашу.
Я заставляю себя не смотреть, не оборачиваться всё то время, пока за моей спиной борьба, сдавленные крики и потом хрип. И страшный вздох облегчения – выдох победы.
–Всё, – докладывает Рауль и его голос подрагивает. Но не так, как должен бы подрагивать. В нём нет ужаса от сотворённого, в нём нет покаяния. В нём вдохновение.
Меня бы замутило, будь я человеком. Но поскольку я безвольная муза, я не могу пошевелиться и не могу призвать содержимое желудка на помощь, хотя бы потому что у меня и желудка нет.
–Уже всё, – повторяет Рауль, его шаги приближаются. Я хочу дёрнуться в сторону, но почему-то не могу и цепенею.
–Ты его убил! – я заставляю себя взглянуть всё же на тело несчастного Тамаша. Да, он был груб и резковат, но в некотором роде мы с ним коллеги – его обязанность такая же как и моя – ходить и пинать того или иного творца. Правда, Тамаш ещё и организовывает продажи этих творцов, а я просто докладываю небесам о том, кого и на что вдохновила…
Боже! Я вдохновила Рауля на убийство? Нет, и такое может быть, конечно, но это совсем дурное.
–Я решил оживить свою автобиографию, – Рауль говорит спокойно, не весело, не печально, а сухо и равнодушно. – Добавить, так сказать, красноты.
–Тебя посадят.
–Кто? – интересуется Рауль. – Его тут и не было. Я позабочусь. Чуть позже.
Ну да, конечно. А полиция у нас состоит из людей, которые не догадаются опросить соседей, глянуть камеры…
Но ничего из этого я не говорю. Хватит, я уже и без того довольно много сказала. Нужно идти. Нужно. Подняться к начальству, покаяться. Тут нет моей вины, наверное, но проверка всё равно будет назначена. А то что же это получается? Что я тут проповедаю такого, что человек душить другого человека начинает?
Я осекаюсь в мыслях, я вздрагиваю от отвращения. Рука Рауля берёт кисть, набирает на неё цвет. Но не красный, как мне казалось, а серый. Рисует плавную, непонятную мне линию.
Я не знаю куда податься. То ли бежать, то ли оставаться тут. Единственное, что я знаю – на Тамаша мне лучше не смотреть. Я испытываю отвращение к смерти, к её покою, к её мукам. Кто-то из моих подопечных говорил, что это – красиво. Я никогда не понимала и никогда не была согласна. Смерть – это не искусство, искусство не может быть дано всем.
А рука Рауля выводит и выводит линии. Поверх серости проступают бледно-жёлтые мерзкие пятна. Безысходность! Так он описывал её и такой она представляется теперь в уродливом лике холста. Или в прекрасном?
Я не знаю. Я остаюсь смотреть. Рауль не возражает, хотя обычно он начинает ворчать на моё присутствие. Но сегодня он необычно покладист. В мастерской царит тишина, нарушаемая шелестом кисти и его дыханием – неспешным, размеренным, жутким.
–Это я, – объясняет Рауль, нарушая зловещее молчание. Он берёт уже другую кисть и красный тюбик. Кроваво-красный. Весело брызжет краска, попадает на его пальцы, но ему всё равно – кисть знает своё дело и неважно насколько мерзка рука, что ведёт её.
Я молчу, пока на серо-жёлтом холсте проступают кроваво-красные глаза. Взгляд, которого не было. Взгляд, которого, надеюсь, скоро не станет.
Глаза смотрят страшно и живо. Мне кажется, что сейчас они моргнут. За окнами где-то продолжается жизнь, если прислушаться, то можно услышать и дорогу, и машины, и голоса людей. Но я не могу слушать. Я могу только смотреть на то, что проявляется яснее и яснее – на кроваво-красное лицо, живущее само собой среди серо-жёлтой отвратительной безысходности цвета.
–Думаю, что до завтра закончу, – говорит Рауль, – ты будешь ждать?
Обычно его это не интересует. Его обычно никто и ничто не интересует. Сегодня он добр ко мне, хотя и убил несколько часов назад человека. Тот уже окоченел, знаю, превратился в кусок каменной плоти. Немного погодя, плоть будет отходить и растекаться по его полу, если, конечно, ничего не предпринять.
–Что ты будешь делать? – спрашиваю я, но не узнаю своего голоса. Я работала с гениями, я работала с безумцами, я работала много и упорно. Но никогда я не наблюдала смеси отвращения и красноты в чьей-то душе. Мне попадались мерзавцы, мне попадались добродетель, мне попадались и те, по кому плакал эшафот. Но даже последние были не такие жуткие как Рауль и не вызывали во мне столько дрожи и ужаса. А всё потому что он был хуже многих отпетых негодяев. Он не нуждался в деньгах или пище, не был подвергнут обману или лжи. Не был он схвачен в сети оскорбления или гнева.
Ему просто захотелось сменить краску. Ему просто захотелось взять красный цвет, но не рукой, а потянуться к нему щупальцами души.
–Покрою лаком, потом…– Рауль ловит мой взгляд, что-то находит и в нём, – а, ты об этом? Но ничего, это не твоя забота. Сейчас, стемнеет и займусь.
–Так стемнело, – напоминаю я.
–Да? – Рауль удивлён. – Надо же! Ну хорошо, значит позже. Я занят. Видишь?
Я вижу, и от того, что я ясно вижу, я не могу смотреть на его уродливое полотнище. Самое дорогое, наверное. А может и не самое, если Раулю каким-то чудом удастся скрыть смерть Тамаша.
Но это меня не волнует. Я к нему больше не приду. Я вижу в нём то, что выцветало уже давно. Можно быть разным гением, но нельзя вызывать столько отвращения у безвольной музы! Даже мне мутно и тошно от его сути, в которой нет ничего хорошего.
–Пойду я, Рауль, – я выцветаю сама. У муз тоже есть муза. И моя в ужасе. Моя ко мне нескоро ещё придёт, так почему я должна оставаться дальше?
–Да…– Рауль разочарован, но он пока в картине, в своём детище, его не интересует иное. – Хорошо, иди.
Словно мне нужно разрешение!
–Ну и заходи…всегда рад, добро пожаловать в мою мастерскую! – Рауль даже изображает что-то вроде кривого поклона, и я вижу, как грязны его волосы и как измята и заляпана его одежда.
Я не приду, Рауль. И никакое твое «добро пожаловать» не призовёт меня. Я не появляюсь, а ты вертись как хочешь со своей поганой краснотой!
Мне следовало бы это сказать ему, но я тоже умею мстить. Я иду к дверям, улыбаюсь, обещаю прийти и лгу в этом обещании. Я никогда не приду к тебе, Рауль, мы никогда больше не встретимся, и когда до тебя дойдёт значение слова «никогда», когда резанёт сталью по твоей безобразной душе, ты сам добавишь красноты. Уже своей. И уже не на холст.