Исповедь перед Концом Света. 1970. Учебка. Река жизни. Арест. Петя. Ленин

Исповедь перед Концом Света

1970

Учебка. Река жизни. Арест. Петя. Ленин


Учебная рота

По некоторым моим записям, присяга состоялась не перед Новым годом, а 1 января. Присяга принималась при родственниках молодых солдат, и на ней была моя мать. Фильм про Ленина молодые солдаты также смотрели вместе с родственниками, в кинозале клуба нашей части…

В памяти сохранилось, что 1 января ко всем приезжали родственники, и ко мне приехала мать, привезла очень много вкусной еды, и я впервые за эти 40 дней службы наелся досыта…

Мать я тоже увидел за это время впервые. Перед самой армией, ещё когда мы вместе работали на «Красной Заре», у нас с ней сложились довольно хорошие отношения, я видел в ней представительницу рабочего класса и надеялся, что в ней ещё проснётся революционная пролетарская сознательность. А в армии, в отрыве от дома и семьи, я стал особо чувствовать и ценить отношения с матерью…

В дальнейшем, после присяги, родственники могли приезжать к новобранцам каждые выходные. И мать приезжала ко мне почти каждую неделю, обязательно привозила что-нибудь поесть, чаще какую-нибудь разную выпечку, это поддерживало меня и физически, и морально…

Ещё, время от времени, ко мне приезжали: сестра, Юра Андреев и Игорь Загрядский. С ними же я и переписывался все два года службы. Раз или два приезжала Люся…

Тоска по «гражданке», по дому, у всех ребят была огромной. И с первых же дней все завели себе календари, в которых каждый день отмечалось, сколько ещё дней осталось до «дембеля»…

Ребята почти все были из Питера и как-то связанные, по своей прежней работе или учёбе, со сферой связи. Некоторые разбирались во всех этих приёмниках и передатчиках гораздо лучше, чем я…

…

В «учебке» нас дрессировали очень жёстко…

Даже полвека спустя в голове звучит эта громогласная команда дневального:

«Рота, подъём!»

И надо моментально вскакивать со своей койки 2-го яруса (все «молодые» спали на 2-ом ярусе), а спали в белье, натягивать штаны, обматывать ноги портянками, надевать сапоги, гимнастёрку… И — бежать на улицу, на зарядку…

Зима, снег, мороз, ветер, темно — но на зарядку выбегали, в любую погоду, без пилоток и без ремней, быстро строились. И — сержант гнал нас, бегом, по дороге, на плац…

Бежать тесным строем по тёмной, совершено обледенелой и неровной, ещё ночной, дороге — это требовало особого искусства. Многие спотыкались и поскальзывались, едва не падали; но — их тут же поддерживали товарищи. И строй не нарушался… Это чувство товарищеского плеча — оно очень дорогого стоит, и это может понять только тот, кто отслужил в своё время в армии или в подобных структурах…

Во время быстрой зарядки делали и некоторые упражнения, о которых я раньше не знал и которые не практиковал, и я их себе на будущее усвоил…

…

Старшина разговаривал с нами на красочном языке 3-4-этажного мата, сочетаемого с богохульствами. И на языке сплошного, густого мата говорила вся армия… Там я усвоил себе, что на языке русского мата можно объяснить что угодно, выразить самую глубокую философскую мысль. Сам я старался не материться там очень долго, но под конец, и уже готовясь к революционной деятельности на «гражданке», из соображений «конспирационной мимикрии», и тренируя свои артистические способности, стал вести себя «как все»…

Когда после армии я прочёл знаменитый рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича», то я был поражён, насколько язык ГУЛАГа, «зоны», тюрьмы — совпадал с нынешним языком нашей армии! Русская армия — говорит на языке русской тюрьмы! Все силовые, все правоохранительные структуры — говорят на языке преступного мира!..

Роль криминального субстрата в обществе — и криминального субстрата в самой психике человека — вообще огромна. И иногда, в определённые кризисные моменты, она может стать вообще решающей. Это до сих пор очень плохо изучено и оценено…

И армия (или иная силовая структура) — может легко превратиться в банду…

…

За полгода учёбы в «учебке» я не только изучил «морзянку» и научился стучать на ключе, но и усвоил себе чёткий профессиональный почерк радиотелеграфиста, которым записывались зашифрованные радиограммы… После армии на этот мой навык чёткого письма наложился ещё и «библиотечный почерк», который я усвоил себе во время работы в Публичке (ГПБ). В результате позднее мой почерк не раз хвалили самые разные люди и называли «искросыпительным». И мои многочисленные рукописные дневники из до-компьютерной эры, если они сохранятся, будут вполне читабельны в своём натуральном виде…

Моё знание «морзянки» и после армии сохранялось очень долго, даже не один десяток лет. Когда я ловил по радио, обычно с трудом, разные «голоса», то часто натыкался на «морзянку», иногда на переговоры двух радистов короткими кодами, и вполне это понимал. Были и короткие коды различных матерных выражений, но ими редко злоупотребляли, в общем, было принято вести себя в эфире корректно и уважительно. Я даже чувствовал, что разбуди меня среди ночи каким-нибудь кодовым вопросом на «морзянке» — и кисть моей руки тут же, автоматически, выстучит ответный код…

…

Читать в «учебке» можно было, поначалу, только изредка и очень короткими урывками. В казармах был только Ленин, обязательно 5-е издание, новейшее, были и его избранные работы, также и отдельными брошюрами, и различная политическая литература самого общего характера, чаще всего — последние официальные документы КПСС… Были и немногие газеты… Были технические учебники — чисто по специальности… Никакой художественной или иной литературы не было…

Первые месяцы я чувствовал — что тупею… Как-то раз, кажется, в кухонном наряде, у меня случайно зашёл разговор с одним неглупым парнем на какую-то отвлечённую, полу-философскую тему. И я с ужасом обнаружил, что мои мозги — работают буквально с каким-то жутким скрипом, как совершенно заржавевшие, едва-едва, что-то там в себе, прокручивая…

Но держать в руках Ленина — это, в общем, и разрешалось, и поощрялось. Хотя никто кроме меня этого, сколько помню, за все два года моей службы, не делал. Искреннего и самостоятельного интереса к политическим вопросам я не видел почти ни у кого…

…

В «учебке» я вступил в комсомол (ВЛКСМ). В армии это было не трудно, и там это очень поощрялось и приветствовалось… А я здесь следовал троцкистской тактике энтризма — внедрения в различные официальные и разрешённые политические и общественные организации, с целью проведения там своей — в меру осторожной — пропагандистской, агитационной и организационной работы…

Но развернулся я в этом плане — больше уже после окончания «учебки»…

…

И полгода в «учебке», и следующие полгода в армии я переживал очень тяжело. И дело было не в тяжести службы самой по себе. У меня было сильнейшее чувство — что я напрасно теряю здесь время, что на «гражданке» я бы в это время — мог сделать гораздо, гораздо больше!..

Угнетала тупость разной муштры, типа строевой подготовки и разных дурацких проверок состояния ремней и пилоток, разных заправок своей койки, чтобы было «со стрелочкой»…

Как громогласно требовал наш старшина — с ударением на последнем слове:

«Все койки должны быть заправлены единоообразно!»

Как хотелось вырваться из всего этого!..

Во мне был слишком жив «дикий индеец» — а его заключили в эту казарму!..


Я — дневальный. Герман Лопатин. Река жизни…

Где-то в моих старых рукописных дневниках, ещё 90-х годов, я описал свой интереснейший духовный опыт — подлинно экзистенциальный опыт — который мне довелось пережить там, в «учебке», ночью, на посту дневального…

Кажется, сколько могу вспомнить, это был мой самый первый наряд в качестве дневального. И моё самое первое ночное дежурство на «тумбочке» — когда меня разбудил, среди ночи, мой сменщик, чтобы я сменил его, в положенное время…

И вот, я, как дурак, тупо стою, у входа/выхода из казармы, на этой квадратной «тумбочке», высотой в 15-20 см, и на которой едва помещаются подошвы моих солдатских сапог. Рядом — нормальная тумбочка, на которой стоит телефон. На боку у меня, на моём ремне — штык-нож, который только оттягивает мне ремень и заставляет чесаться и болеть мою поясницу…

Вся огромная казарма спит. И мне — страшно хочется спать… Не помню, сколько часов должен был стоять на «тумбочке» дневальный. Я тогда ещё очень боялся проверки в любой момент, и не позволял себе никаких «вольностей», чтобы хоть ненадолго сойти с этой «тумбочки». Это позже — я уже мог немного пройтись по коридору, куда-нибудь присесть, даже осторожно что-нибудь почитать, чтобы в случае опасности — тут же спрятать книгу в ту же нормальную тумбочку…

Так я и стоял столбом, на этой нелепой подставке… Передо мной — огромный коридор казармы, дощатый пол которого мы натирали до блеска тёмно-красной мастикой… Дальше — в полной темноте — огромное спальное помещение, откуда не доносится ни единого звука, кроме очень редкого, и очень тихого, случайного поскрипывания какой-нибудь 2-этажной койки…

И такая вдруг на меня напала тоска!.. Зачем я здесь? Какой в этом смысл? Какая в этом польза?.. Я только зря растрачиваю здесь своё время, свою жизнь!.. А впереди ещё — почти целых два года этой совершенно тупой бессмыслицы!.. И ведь я — реально тупею здесь!..

И такой вдруг повеяло на меня безысходностью! Почти — до отчаяния!..

И тут произошло нечто — что тоже можно назвать некой транс-когнитивной и транс-ментальной инверсией… Или — откровением самой экзистенции…

Мне вдруг вспомнился мой любимый тогда герой-народоволец Герман Лопатин. Как он неудачно пытался освободить из якутской ссылки Чернышевского, сам был арестован, несколько раз пытался бежать, тоже не всегда удачно…

И вот, я вдруг вижу — как он плывёт, в своей попытке очередного побега, в утлой лодке, по пустынной и порожистой Ангаре, среди тайги и диких скал… И впереди у него — ещё столько разных арестов, приключений и злоключений, и заточение, на долгие годы, в Шлиссельбургской крепости… Но, при этом, он столько успел сделать — за свою жизнь революционера!..

И тут, будто сам тёмный коридор моей казармы — превратился в эту Ангару, по которой я плыву — в своё ещё неведомое мне революционное будущее…

Это можно назвать эффектом синестезии — чувством другого, как своего собственного. Будто я сам — был Германом Лопатиным, и его жизнь и судьба — была моей жизнью и моей судьбою… И будто он — реально был здесь, и помогал мне!..

И застывший и мёртвый пол моей казармы — уже был динамичным потоком самой экзистенции, самой живой жизни…

Да, впереди и у меня — будут ещё, на моём пути, самые разные приключения, наверное, и аресты, и побеги, и тюрьмы… И неволя, и свобода… И — огромного смысла жизнь!..

И я — должен через всё это пройти, и я — непременно пройду!..

И я — ещё раз принял свою судьбу, и ещё раз — поверил в неё…


Мой 1-й арест

Ближе к концу «учебки» было у меня ещё одно приключение, и тоже — «почти экзистенциальное»…

Был я в караульном наряде. И поручено мне было сторожить троих арестованных ребят с нашей гауптвахты. Все трое — были старше меня по сроку службы; и кто в чём из них провинился — абсолютно не