дежурный катафалк два мрачных типа занесли в мешке окоченевшее тельце, - хотя Лори мог, как ребенка, утащить любой; не проронил ни слезинки в морге, в зале для кремации.
- Ты па-чешь, да? – спросила Варежка заинтересованно. Она пялилась на меня во все свои глазища – серые, как у матери, что пепел таежного костра. Плакать в доме дозволялось только ей. И повернулась к няньке: – Папа па-ачет…
Маша засыпала в кастрюльку крупу, смущенно отворачиваясь, - жутковатое, должно быть, зрелище, когда плачет мужик средних лет, - унесла дочку в ванную менять колготки.
Я рухнул на диван.
Кеша мягко вскочил на колени, хвостом пролистнул шелестящую страничку тетрадки. В нее Лори вклеивала вырезки из журналов – кулинарные рецепты. Она просто хотела быть женой и матерью, хотела жить… Я поневоле вспомнил ее последние часы на Земле.
Покидая эту планету, Лори просила, чтобы о нашей странной любви узнало как можно больше людей.
Она лежала на высоких подушках с черным лицом, более, чем наполовину сокрытым марлей, но чернота терминальной стадии все равно проступала через нее. Лори прошептала. Пришлось приспустить марлю. Описание открывшегося лика опускаю. Из темного проема рта, со дна чумового ущелья, вылетела бабочка-однодневка, узорчатая в последней прихоти: пусть все знают, как мы любили. У постели было двое – годовалую дочку пришлось унести няньке, но, несомненно, «все» в первую очередь относилось к Варе, когда та подрастет для чтения книг для взрослых. На русском и английском языках.
Взгляд упал на фотографию в рамке. На ней мы вдвоем. Снимок сделан в узком фойе кафешки «мыльницей». У нас в глазах красные точки, как у кота Кеши в темноте. Неудачное фото, другого нет. Но на нем Лори смеется! Эти точки прожигают лазером мою память...
Я едва успел вытереть позорные слезы кухонным полотенцем, как из ванной, с голопопой Варенькой наперевес, вышла Маша. Опустила дочку на ковер, присела рядом на диван. Помолчала.
- Надо жить, дядь Борь, - она несмело тронула меня за рукав. – Я вот, дура конченная, хотела кончить все разом, вот дура чумовая! Жить это… это кайф. И не надо мне никаких тортов, я готова пахать тут у вас за просто так. Вы мне жизнь подарили реально. А Варька подрастет, буду помогать копеечкой, пусть понемногу. Полы буду мыть, хотите? Все эти пирсинги на фиг сниму… Это же круто – жить… Дочка у вас – золото! Умница такая… Хотите, буду учить ее читать, я в школе хорошисткой была…
Варежка, ползая по ковру, с победным криком вцепилась в Кешину густую шерсть – только от ребенка мудрый кот мог потерпеть такую вольность, не пуская в ход когти. Наконец Кеша фыркнул и юркнул за диван. Варенька, зажав в потной ладошке клок рыжей шерсти, подняла недовольный крик.
Маша взяла дочку на руки и принялась споро надевать сухие колготки.
- Надо жить, - твердо повторила Маша.
Надо.
«Оставить дверь приоткрытой».
Уходя в черный квадрат вечности, Моя Бабочка оставила светлую полоску приоткрытой двери… Я поймал себя на мысли, что после ухода Лори в Верхний мир перестало являться по ночам привидение обожженной девочки и сидеть на краю постели.
И все-таки я верю, что однажды мы с дочкой по тропинке – по светлой полоске, падающей из приоткрытой двери, поднимемся к верховьям заповедной реки, к родовому истоку. Рыбы не помнят своих детей. Но дети помнят материнскую купель. Мы коснемся нежных иголочек молодой и стройной, как девушка, сосны. И изумрудные иголки в ответ скользнут по нашим плечам и волосам, как скупая ласка…
Это будет непросто, знаю, когда Варежка крепко встанет на ноги. Но это случится.
Надо только жить. Расти. Деревья живут долго.
_______________
