Спекшаяся на жаре милиция потеряла бдительность. Исправляя промах, ментовский офицерик толкнул ногой каталку чистильщика, торопясь убрать ее с глаз долой. Шляпа чистильщика упала и покатилась.
«Волга» резко притормозила. Из нее вышел генерал: лампасы в две моих руки, пуговицы в два ряда, погоны, то-сё-фрикасё. Генерал размял ноги с бордовыми лампасами и задал чистильщику один вопрос: где служил? Дядя Коля выдохнул запашок в сторону, одернул фартук, стал заметно выше и выпалил номер стрелкового полка и дивизии. Ну точно, как таблицу умножения.
Получается, дядя Коля пылил в пехоте. А мы-то с пацанами думали, что наш герой был летчиком-истребителем и обморозил ноги, как Маресьев. Но печалиться было некогда.
Потому что когда «волга» укатила, из следовавшего за нею «газика» выбежал бравый офицер, перепоясанный ремнями, талия, как у балерины, и передал испуганному чистильщику сверток и сиреневую четвертную купюру. Новыми деньгами! В свертке оказался пятизвездочный коньяк. Коньяк ошеломленный дядя Коля распить не дал, как его ни уламывали, зато на генеральские деньги артель инвалидов гуляла два дня, отмечая триумф собрата.
А гулять в артели умели. Умели, мама дорогая, скрипеть костылями и протезами в конце недели. Однажды Паша-Танкист спьяну решил, что пацаны украли у него протез правой ступни и, мелко перебирая костылями, гонялся за нами по двору. Потом упал и полз в пыли, что-то мыча, чем напрочь изгваздал выходной пиджак с орденской планкой… Массовый же выполз (не писать же: выход!) увечных сапожников из подземелья происходил по воскресеньям. Так, наверное, змеи и земноводные выходят на сушу греться на солнышке. Налицо была недодача нижних конечностей, зато руки, по крайней мере, правая из них, наличествовали в рабочем состоянии. И инвалиды работали. Но вне стен подвала в пьяном виде превращались в чудовищ. Некоторые росли, как большие грибы, прямо из земли. Другие обрубки напоминали пни – их корчевали в новом квартале города. Опухшие, темноликие, сапожники, как полагается, изрыгали маты. Больше в адрес пацанов, гонявших футбол. Ради такого зрелища команда брала тайм-аут. Нас они не любили (меня терпели из-за дяди Коли). Было за что. Пару раз разбивали окно подвала мячом (а мы виноваты, если окно на уровне ног?). И за то, что дразнили и подглядывали. Было что подглядывать.
Как-то проныра Толик Ссальник, мигая подбитым глазом, поманил меня пальчиком к окну мастерской. Занавесок не было – они мешали сапожному делу. Но и свет в подвале не стоило зажигать: видно было, как инвалид, сдвинув фартук набок и глядя перед собой в одну точку, энергично копается правой рукой у себя в штанах… Возвратно-поступательно, как станок в школьных мастерских. Губы плотно сжаты, будто в поте лица продолжал трудиться над заказом - с гвоздиками во рту. К спинке стула прислонен костыль. Когда страдалец раскрыл рот, застыв с жуткой гримасой, костыль упал… Потом я понял, зачем он включил свет – видеть вырезку из журнала мод. Эту девушку в купальнике и соломенной шляпе он прятал в выдвижном ящичке – я на нее наткнулся, когда дядя Коля попросил найти отвертку.
Это было открытием. Бездушным и опустошительным, как после презренного акта, о котором втихаря знали все. К тому же на внеклассном уроке школьная медсестра раздала памятку о вреде онанизма. И пацаны враз, как один, покраснели… «Кто займется онанизмом, будет плохо с организмом» - грозно завершалась памятка, напечатанная в типографии гороно тиражом 3000 экз. Во дворе выражались более доходчиво: «Кто дрочит – у того не вскочит». Только новичок мог повестись на побитую молью шутку: «У онаниста рука нечиста». Горе тому, кто тут же, не отходя от кассы, проверял свою ладошку!..
Оказывается, рукоблудием балуются не только мы, грешные, но и взрослые. Инвалиды – тоже взрослые. Помню, шибко презирал себя в первую минуту после извержения вулкана. У меня будет плохо с организмом, усохнет мозг до размера грецкого ореха, выскочат прыщи, девушки не полюбят, детей не будет, и вообще не вскочит, скособочит, так что лучше сразу отрезать лобзиком правую руку и идти подмастерьем в подвал… Этот мир несовершенен, зуб даю.
Ежу понятно, инвалиды обделены женской лаской. Нам-то, пацанам, легче, можно отвлечься футболом или там «зажимболом». Так во дворе назывались суматошные ощупывания девчонок, пойманных врасплох за сараями, после чего в штанах становилось мокро и горячо… Пестики-тычинки! - и охота было щупать эти куриные косточки?
Хотя и увечным кое-чего перепадало. Когда в подвале обмывали удачный заказ, на шум стекались особы когда-то женского пола, окрестные пьянчужки, и с визгом обнимались с сапожниками меж верстаков, полок с поношенной обувью, обрезков кожи и мятых алюминиевых банок с клеем. Воняло классно – скипидаром и еще чем-то запретным.
Мама называли таких женщин нехорошими. И песни из подвала доносились нехорошие:
Пряжкой от ремня,
Апперкотом валящим
Будут бить меня
По лицу товарищи.
Спляшут на костях,
Бабу изнасилуют,
А потом простят.
А потом помилуют.
Мы их потом во дворе разучили - гнусавили, подражая, с блатным подвывом. Лучше всех получалось у Толика Ссальника:
Скажут: срок ваш весь.
Волю мне подарят.
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.
Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность,
Что у нас за чем.
Что за чем, я и сам с течением лет забыл, но в конце неизменно звучало со слезой в пропитых голосах:
Мне могилу выроют.
А потом меня реабилитируют.
Кончались гулянки одним и тем же. Выяснялось, кого-то из хозяев обворовали. И тогда воровку, которую еще полчаса назад миловали по очереди, били деревянной колодкой ступни. Тоже по очереди.
Однако работа над ошибками была поставлена в артели на «двойку». Бывало, обкраденный сапожник целовал одутловатое, с нежным золотистым отливом, личико дамы, с которого не сошли следы предыдущей бурной встречи.
Гулянки, да еще с женщинами, случались редко - дядя Коля не позволял. Он у них был за бригадира - иногда за занавеской стучал костяшками счетов и посылал меня за чернилами. Артельные всерьез называли его командиром. А в шутку – капитаном. Только дядя Коля мог ночевать в мастерской. Хотя жить в подвале он стал с недавних пор. А до того, говорили мужики, у него была семья. Ясно море, кому безногий инвалид нужен?
В те дни у меня резко осложнилась личная жизнь. Мама с папой продолжали выяснять отношения из-за какого-то пальто типа «реглан», ну, не только из-за пальто, и я чаще, и по вечерам, стал бывать у дяди Коли. Иногда мы варили супчик на примусе, я чистил картошку и бегал за керосином на базар, с ведром к колонке, там вода вкуснее, чем из-под крана, утверждал хозяин.
Но и дядя Коля любил погулять. Только без фокусов. Недаром артельные величали его «артистом». Не зря под кроватью у него пылился футляр с баяном. Он извлекался по праздникам. Подарок генерала был приравнен к празднику. И песни у дяди Коли были культурнее, что ли.
«Командир, давай про любовь», - просили товарищи. И дядя Коля выдавал:
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девушку с глазами дикой серны
И с лицом, как утренний туман.
Полюбил за пепельные косы,
Алых губ нетронутый коралл,
В честь которых пьяные матросы
Поднимали не один бокал.
Голос у дяди Коли несильный, но чистый и ломкий в этой своей чистоте. И сам он был похож в такую минуту на сурового капитана – жилка на виске набухала, морщины на лбу разглаживались, взор туманился.
Стены подвала раздвигались - в таверне инвалиды вставали на ноги, чокаясь не гранеными стаканами, а бокалами на длинных ножках. Улица Каландаришвили разливалась и утекала к Селенге - на ней нетерпеливо, что птица крыльями, хлопала парусами каравелла… Там били склянки, и уже дважды горнист подавал сигналы, похожие на автомобильные, созывая команду в дальний поход к берегам Миссисипи…
С учетом низкой посадки артиста баян при полном развороте доставал до полу. Тогда баянист одним движением могучих рук взлетал на табурет, ему подавали баян. Баян – громко сказано. Потертая гармошка-трехрядка, не раз облитая вином и, как гулящая девка, сидевшая на коленях у разных хозяев. Она досталась дяде Коле от загулявшего клиента. Ногти с черной каемкой от въевшегося сапожного крема ловко бегали по кнопкам – одна западала, но никто не обращал внимания. Наверно, когда дядя Коля был с ногами (или при ногах?), то носил сложную пару - туфли «нариман». Ну и шляпу, само собой. Он пел и притоптывал в такт черно-белыми «нариманами», покачивая пером на «инпортной» шляпе, и его шибко любили женщины.
Гиря до полу доходила в финале. Мужчины плакали. Лишь артист прояснившимся взором смотрел вдаль сквозь табачный туман, как и полагается капитану. И становился выше ростом. Скорее всего, то был обман зрения, потому что я тоже плакал.
Эту вещь можно было назвать гимном артели, никто из разнокалиберного братства при этом не глядел друг на друга. Все трезвели.
Нас извлекут из-под обломков,
Поднимут на руки каркас
И залпы башенных орудий
В последний путь проводят нас!
Дядя Коля запевал, а товарищи, боясь испортить мотив пропитыми прокуренными голосами, лишь беззвучно шептали под нос:
И полетят тут телеграммы
Родных и близких известить,
Что сын ваш больше не вернется
И не приедет погостить.
И будет карточка пылиться
На полке пожелтевших книг.
В военной форме, при погонах,
А ей он больше не жених.
Повторялся куплет про «обломки» и наступало молчание. Выпив по последней, сапожники, эти обломки людей, еще не отойдя от торжественного момента, начинали прибираться в мастерской. Кто брал в руки тряпку, кто веник, кто совок. Уборка шла на всех уровнях – сообразно физическим возможностям. Паша-Танкист шваброй тянулся к окну и распахивал раму, проветривая подвал от табачного тумана и водочных паров. Над ведром переворачивались жестяные банки для окурков. В раковину в углу с грохотом сгружали грязную посуду, а также бутылки, их потом сдавали и покупали хлеб. Под взглядом сурового капитана команда на корабле понимала, что праздник кончился, пора на вахту…
Однако песня – та, про любовь - имела продолжение. И мы поверили, что дядя Коля был в прошлой жизни если не Маресьевым, то капитаном дальнего плавания и отморозил ноги, когда его шхуну зажало, как «Челюскина», льдами, аж челюсти шкипера свело, и дядя Коля, спасая экипаж, таки отморозил ноги. Поверишь тут, если мрак артельного подвала на твоих глазах разгоняет девушка с глазами дикой серны и лицом, как утренний туман, а туман сапожного клея съеживается от духов «Жизель». Или «Кармен». Пепельных кос, правда, не было, зато алых губ коралл явно коснулась помада производства ВТО.
Был конец дня, артельные разошлись по домам, дядя Коля вернулся с перекрестка и хлебал вчерашний супчик прямо из кастрюльки, громко шмыгая носом. Я сидел и ждал рваную покрышку от мяча,
