которую дядя Коля пообещал зашить.
Когда вошла девушка из песни, спросив ангельским голосом: «Можно? Есть кто?», то дядя Коля сильно смутился и покраснел – даже в подвальной серятине это было заметно.
- Закрыто!.. – слабо выкрикнул хозяин, пытаясь уползти за занавеску.
- Коля, ну что ты как маленький, - приглядевшись, сказала вместо приветствия прекрасная незнакомка. Впрочем, какая незнакомка? Туфли-лодочки, сумочка, капрон со швом, перманент, то-сё-фрикасё. В ней я с удивлением узнал клиентку, что уронила табурет на перекрестке улиц Ленина и Каландаришвили и обозвала чистильщика летчиком-налетчиком. Она появилась в нашем городе недавно, явно заплутав, - словно птица отстала от стаи по пути в теплые края; туда, туда, туда! - где павлины, баобабы, туда, где люди и обезьяны кушают бананы прямо с веток, и все мужчины в черно-белых «нариманах» ходят, будто танцуют, под стук кастаньет, на ходу поддевая острыми носами засохшие шкурки мандаринов и с лету забивая голы под восторженные крики мулаток.
- Ну? Долго будешь бегать от меня? Поездом трое суток… тут еще концерт…
- Люба, ты…- выдохнул дядя Коля и зачем-то надел шляпу для вытяжки греховных мыслей.
Меня они не замечали в упор. Но я никак не мог уйти без покрышки – дюжина пацанов ждала во дворе, а Батон приволок велосипедный насос. Я слинял в темный угол.
- Устала я, Коля, - присела на табурет Люба.
Поморщившись, сняла туфлю, размяла ступню.
Нежданно и стремительно, как орангутанг на длинных лапах, шурша кожаными заплатами на обрубках, дядя Коля подлетел к ножкам в капроне, но не стал их гладить, а принялся целовать ступни, как заведенный. Шляпа его свалилась и покатилась.
Люба переломилась в тонкой талии, коснулась губами макушки, – так кочевники нюхают голову ребенка, - тоненько завыла и стекла вниз, струясь, что капрон. Оказавшись на одном уровне, они начали ощупывать друг дружку, словно проверяя, на месте ли, не исчез? Странно, они целовались не в губы, как полагается взрослым, а в лоб, глаза, нос, ухо, куда ни попадя… Как дети, ей богу.
Под эту суматоху я выскользнул наружу. И вернулся через час: мы решили гонять в футбол – черт с ним! - рваной покрышкой.
- А? Чё тебе, Гендос? Покрышка? Ага, щас… - рассеянно переспросил дядя Коля, взял в руки покрышку. И тут же о ней забыл.
Успокоенные, они сидели уже за столом, где пускал зайчики китайский термос с драконом и ополовиненная бутылка коньяка – та, генеральская. Он на табурете, она на крутящемся железном стуле.
- Ну? Едем, Коленька, - сказала женщина, игриво крутнувшись на стуле, щелкнула сумочкой и вынула зеркальце. – Домой, домой! Какие вопросы, Коля?
Глядя, как пудрится Люба, с кашлем вытолкнул из груди дядя Коля:
- Красивая ты, вот и весь вопрос… Это была разведка боем, фрау, и разведка донесла, что мы не пара. И точка. Конец связи.
- Что значит не пара, Коля? – встала во весь рост, шурша перьями и капроном, залетная птица.
- Сложная пара. Черно-белая...
- За тридцать копеек? Дешево ты себя ценишь!
- Люба, да найдешь ты себе получше, с ногами, шнурками… Давай-ка, Любовь, выпьем на разлуку…- ухватил бутылку хозяин.
- Я буду пить за встречу, - гостья накрыла ладонью граненый стаканчик. Ого, у нее и ноготки лакированные! – Помнишь там, в парке?
- Тогда, может, станцуем, мадам? Щас, токо брюки поглажу…- хлебнув коньяку, слез с табурета дядя Коля. – Токо, боюсь, для танго больно разного мы роста. Больно, Люба…
- Ты опять за свое, капитан?
- Ага, я капитан, вот мое судно!.. – длинной рукой капитан вытащил из-под кровати эмалированную емкость с ручкой и с грохотом бросил к ногам Любы. – В рот фокстрот! А ну покажи ей сортир, Гендос!
Дядя Коля оседлал свою тележку и теперь бешено крутился на ней, колеса от детского велосипеда визжали.
- А ну пшла!.. Ты для кого вырядилась? Каблучки, чулочки со швом, духи «Кармен»! Шлюха! Хочешь хахаля, так и скажи! Только свистни – шнурки сбегутся!..
Чистильщик шмякнул о стену футбольную покрышку, подвернувшуюся под горячую руку.
Женщина пошла к выходу. Цоканья каблучков не было: она шла на цыпочках.
Я подхватил покрышку – черт с ней, с дыркой! – и обогнал даму на лестнице, ведущую из подвала вверх. К свету.
И заплутавшая гостья исчезла из города так же внезапно, как появилась. Испарилась, будто взмыла. Сделала прощальный круг над городком, зажатым выгоревшими сопками, пролетела вдоль реки с безлюдной черной баржей, снизилась над нашим двором, выкликая часто и звонко: «коля-коля-коля-коля!» - и устало, с благодарностью расправила крылья, инстинктивно делая поправку на вращение Земли.
А безногий чистильщик, не видя неба, продолжал трудиться на перекрестке улиц Ленина и Каландаришвили. Но уже не проделывал фокус с щетками. Наверное, поэтому клиентов на пятачке у аптеки резко убавилось. И наверное, поэтому дядя Коля стал чаще выпивать на рабочем месте – не только в обед, но и с утра. Шляпу он потерял, и вообще стал дурно пахнуть. И милиция вежливо вытурила инвалида с центральной улицы.
…Мы гоняли футбол, когда пыль, поднятая нами (проигрывали с позорным счетом), смешалась с пылью от «шкоды» с красным крестом. Кто-то из заказчиков вызвал «скорую» в подвальную сапожную мастерскую.
Гроб для дяди Коли был похож на детский.
Артельные не знали, что делать со скудным имуществом бригадира. Родственников не нашлось. Баян отдали попрошайке, который умел на нем играть. Тот страшно обрадовался и грозился поставить свечку за упокой хозяина баяна с первого же подаяния. Фотографию, ту, где дядя Коля с ногами, и награды отдали в военкомат. А вот пачку писем в обувной коробке в присутствии всей футбольной команды почему-то всучили мне.
Кто-то из пацанов выхватил письмо и громко зачитал. Но с первых строк стало ясно, что читать это надо или одному, или уж никому… И я решился письма сжечь. Дворовые разделились на две команды: за и против костра, чуть не подрались между собой. На этот раз наша команда победила.
Но когда пепел за сараями развеялся, на земле остался прибитый дождем обуглившийся уголок письма с буквами «овь». Нет, не кровь, не свекровь, не вновь морковь, а, скорее, любовь. И, похоже, с большой буквы.
ВВЕРХ ПО МИССИСИПИ
Адвоката мне назначили. Дали самого никудышного.
Во время первой нашей встречи она очень смущалась, позже призналась, что это ее первое дело. А раньше была учительницей. Поступила заочно на юридический. Мне было все равно. Я никогда не играл в защите – только в нападении. Очно. Заочно в футбол не сыграешь. На суде, был уверен, правда восторжествует. Я не хотел никого убивать – они первые начали. Но Оксана Федоровна тоном учительницы заявила, что поражается моей беспечности. У нее были красивые серые глаза. А больше ничего красивого. Адвокат сказала, что свидетелей в нашу пользу практически нет. Да еще прислали плохую характеристику с места работы. Написали, что я отлынивал от поручений и норовил уйти в отпуск вне очереди. Плюс дело о разводе – личная жизнь, конечно, но все-таки. Присяжным заседателям это может не понравиться. Из обвинительного заключения стало известно, что я средь бела дня схватил железный прут и нанес им несколько ударов гражданам, дожидавшимся поезда. Отчего один из них до сих пор находится в больнице. Так утверждали водитель такси, еще один мужчина и женщина. Я заметил, что в деле отсутствует мотив. С чего это вдруг, спрашивается, ни с того, ни с сего я схватил железяку и набросился на людей? Мотив есть, усмехнулась адвокат и сообщила, что мне назначили судебно-психиатрическую экспертизу.
Мотив городского сумасшедшего мне мало импонировал. Хватит одной. Кстати, эта дурочка, из-за которой разгорелся сыр-бор, и есть самый ценный свидетель. Вот где она? Оксана Федоровна лишь вздохнула.
В тот же день меня перевели в следственный изолятор: тюрьма, когда вывели из фургона-автозака, показалась огромным, в полнеба, свинцовым дирижаблем. На другой половине купола будто застыл на месте белоголовый орлан – уж не меня ли выглядывал в смрадном городе повелитель прерий, прилетев из дельты Миссисипи?
В то лето мне сказали, что у дедушки в деревне есть речка, лошадь и со¬бака. Ах, что за счастье!.. Речка, лошадь и собака, несомненно, обещали насто¬ящее приключение. Я уже воображал себя то ковбоем, то охотником-индей¬цем, то золотоискателем, то в хижине на берегу Миссисипи...
С собой в деревню я взял карту мира, компас без стрелок, пистолет с пис¬тонами, школьный ранец для золотых самородков, два сухаря и - тайком от родителей - коробок спичек.
Лошадь оказалась старой, речка - ручьем, собака - кривоногой дворняж¬кой с несерьезным именем Шарик. У нее даже ошейника не было. Зато и ру¬чей, и лошадь, и собака Шарик были настоящими, понимаете? Вдобавок, от дедушки пахло дымом дальних костров и странствий. Правда, дедушка сказал, что всю жизнь пас коров за ближней сопкой, но я ему не очень-то верил.
Мы переходили ручей вброд вслед за коровьим стадом. Ручей был чис¬тый и холодный, и я до ломоты в ступнях вглядывался в каменистое дно, на¬деясь отыскать золотой самородок. Иногда солнечный луч указывал на него в торопливой воде - у меня часто колотилось сердце. Долго, не веря, держал я в руке речной голыш, мгновенно сохнувший на солнце до последней прожил¬ки... Дедушка окликал меня, и я спешил, стараясь не угодить в теплые коровьи лепешки.
Меня усаживали в седло. Конь фыркал, подергивая гладкой кожей, ше¬велил ушами, но, как я ни бил пятками, не скакал рысью. Шарик, тот вооб¬ще не лаял и беспрестанно зевал. Шерсть у него свалялась катышками, глаза - черные пуговки - слезились. Дедушка говорил, что лошадь и собака тоже на пенсии.
Возвращались в сумерках. Коня теребили за гриву, меня - за чуб. Шарику кидали кость - он молча вилял хвостом. Струйки кизячного дыма утекали в вечернее небо под перезвон ведер. Призывное "ир, ир, ир" неслось над кры¬шами. Коровы мычали в ответ и разбредались по дворам. Шли домой и мы.
Вечером или в плохую погоду сидели вокруг печки. Я, дедушка и собака Шарик. Сердито шипели мокрые поленья, за окном скулил ветер. Дедушка сидел на низкой скамеечке и курил трубку. Булькало в чайнике, гудело в трубе, под полом пищали мыши. Розовые отсветы гуляли по темным стенам, лизали дедушкины морщины. Где-то далеко кричала неведомая птица. Было ничуть не хуже, чем в хижине на берегу Миссисипи.
- Какое смешное слово, - дедушка выпустил из-под усов колечко дыма. Оно сразу же убежало в приоткрытую дверь печи. - Ми-си-си... как?
- Миссисипи! - повторил я и бросил взор на компас. - На языке индейцев - Большая река.
Собака навострила уши и внимательно посмотрела мне в глаза.
- Ишь ты! - поцокал языком дедушка. - Совсем не по-бурятски!
На огонек заходил сосед - горбатый старик Агван и тоже цокал языком, обнажая беззубый рот. Дедушка говорил, что Агван знает все. Поздний гость перебирал четки, будто считал кедровые орешки, кланял¬ся загадочно улыбающимся бурханам. Я засыпал под тихий стариковский го¬вор.
Однажды в степи, когда коровы забрели в сосновый лесок, я сорвал
