– А нового дворника как зовут? – спросил издатель.
– Абдулбашир, – ответил писарь.
– Вот видишь, – обратился к автору Годунова издатель. – Человек делом занят, улицы подметает, листья жёлтые в чёрный мешок складывает, а тут ты со своими листочками. Оставь их, если не жалко, он их тоже в мусор выбросит.
– Вы что тут с ума сошли! – снова возмутился Пушкин. – Яйца, сальце, Ельцин, Абдулбашкир!
– Абдулбашир, – поправил его писарь.
– Тем более! Вы можете мне объяснить, почему отказываете печатать Годунова?
– Повторяю, – сказал издатель. – Ни драмы, ни трагедии, ни стихи, прости господи, никому сейчас не нужны. Интернет, дело другое, блогеры там разные, ютубы, подкасты. Понял?
– Я русский человек! – гордо заявил Пушкин. – Я народный язык понимаю. И даже предпочитаю его литературному. А объединение их считаю своей заслугой.
– Ты мне голову не морочь, – перебил его издатель. – Какой ты русский, разобраться ещё надо. Чернявый шибко и кучерявый. А у таких денежки водятся. Если заплатишь, мы тебе не только Годунова твоего напечатаем, но и чёрта лысого.
– Я же автор! – в который уже раз возмутился Пушкин. – Это вы мне должны заплатить за мой труд, а не я вам.
– Ага, раскатал губы. – вставая из-за стола, произнёс издатель. – Я вижу, мужик, с тобой бесполезно иметь дело. Ты же ничего не соображаешь. Убирайся-ка ты подобру-поздорову.
– Позвольте, любезный, – засопротивлялся, было, поэт.
– А я говорю, проваливай отсюда, – повторил свой приказ издатель. – А то охрану позову.
Последнее, что услышал Александр Сергеевич, закрывая за собой дверь, это как издатель сказал писарю раздражённо о посетителе: «Привязался же, сукин сын!»
«Так вот, оказывается, кто я, – подумал Пушкин. – Надо Вяземскому сообщить».
* * *
Стихоплёт
Лето в разгаре, субботнее утро. Выходим из подъезда погулять в лесочке. Таких лесочков на окраинах Москвы почти не осталось. Навстречу соседка с чумазой болонкой.
– Здравствуй, Маша! – приветствуем её, не собаку, конечно. А жена ещё и спрашивает. – Чего-то вы сегодня рано?
– А у меня часы остановились в полночь, – отвечает Маша.
– Часы у неё одни, что ли? – с удивлением произнесла жена, когда дверь в подъезд плотно захлопнулась.
– Действительно, – согласился я с законным недоумением жены. Хотя точно знал, сколько часов у соседки. И правильно воспринял её зашифрованное сообщение о том, что она очень ждёт меня сегодня в двадцать четыре ноль-ноль. Будто в одной разведшколе учились. Но я и о жене не забыл.
– Ты помнишь, что у нас сегодня день любви? – строго спросил я. – Раз в неделю вынь да положь.
– Помню, – ответила жена. – Куда от тебя денешься. Только ты мне частушки свои пошлые в этот день не читай по дороге, пожалуйста. Ненавижу поэзию низкого уровня.
– Постараюсь, – пообещал я и тут же гордо продекламировал:
Может, я и стихоплёт
Никому не нужный,
Но частушка так и прёт
Вырваться наружу.
– Пусть прёт, я не против, – согласилась жена. – Лишь бы не пошлая. Ну и бюст у Машки! Везёт же дурочкам. Пока молодая красиво, конечно. А в старости как выглядеть будет?
Комментировать вслух умственные способности соседки и размер её груди я не стал. Особенно умственные способности, которые меня никак не волновали. А по поводу размера не удержался и выдал всё-таки:
В голове у Маньки муть,
Тина, глина и песок,
Но зато такая грудь,
Что как блин один сосок.
– Опять ты за своё! – недовольно воскликнула жена. – И собаку стричь надо, заросла совсем. Где нос, где хвост? И мыть надо, шерсть грязная.
Я покумекал слегка, поэтически о прозаическом, и ещё через полчаса опять отчеканил:
Заявила вдруг блоха,
Что у Маньки шерсть плоха,
Я ж с ней не согласен,
Внешний вид прекрасен.
– А это о чём! – пуще прежнего рассердилась жена. – Ты же обещал.
– А зачем ты о шерсти заговорила, – упрекнул я её в оправдание. – И про то, что мыться надо. Вот мне и пришло на ум.
– А ещё что на твой пошлый ум пришло?
– Извини, конечно, но ты снова сама напросилась:
Не растёт морошка
На полях Кубани,
Не домыл немножко
Ванька Маньку в бане.
– Мужик называется, – ехидно заметила жена. – Зачем тогда жену в баню приглашать!
– А у тебя приличный ум, да? – уличил я супругу.
– С кем поведёшься, – обречённо вздохнула она и повернула обратно домой.
На другой день, и тоже рано утром, жена заходит на кухню, видит меня с ручкой, с листочком бумаги и спрашивает:
– Что пишешь?
– Настоящее лирическое стихотворение, почти как у Пушкина, и даже созвучно с ним! – похвалил я себя. – Пришлось записать, потому что больше четырёх строчек не запоминается. Это не пошлая частушка, а поэзия высочайшего уровня. Будешь слушать?
– Давай.
– Даю:
Дерутся лоси на опушке,
Рогами тычут прямо в лоб.
А я лежу на раскладушке,
Передохнуть немного чтоб.
Жена храпит на мятом ложе,
Соседка-дура в гости ждёт.
Зачем мне получать по роже,
Я ж не сохатый идиот!
* * *
Чёрная зависть
Очень многие знают песню на стихи Булата Окуджавы «Счастливый жребий». Песня замечательная! Особенно сразу запоминаются и будто сами напеваются такие вот слова:
С нами женщины, все они красивы,
И черемуха – вся она в цвету.
Может, жребий нам выпадет счастливый,
Снова встретимся в городском саду.
Однако вот дальше, в конце:
Но из прошлого, из былой печали,
Как не сетую, как там не молю,
Проливается черными ручьями
Эта музыка прямо в кровь мою.
У меня классическое представление о величии. Великое в искусстве и литературе – это такая высота, достичь которую мало кому удаётся. Называть ныне здравствующих или недавно ушедших от нас артистов, поэтов, певцов великими – это кощунственно по отношению к самому определению величия. Так же, как называть кого-то из них легендами на основании того лишь, что они бесстыдно выпендривались и скандалили. Выдающиеся – да, великие – время покажет.
Тяну, тяну свои я вирши
К высоким образцам вершин.
А Пушкин всё равно повыше:
Конечно, он же сукин сын!
Наверно, это какая-то неведомая космическая сука. Не очень плодовитая, к сожалению. А, может, к счастью.
Отталкиваясь вот от такого своего представления, позволю себе последние две строчки из приведённого текста покритиковать немного. Типа нашёл, к чему привязаться. Все знают, что метафора – это оборот речи, состоящий в употреблении слов и выражений в переносном смысле на основе какой-нибудь аналогии, сходства или сравнения. К примеру, «сладкий сон», «горькие слёзы», «серебряные волосы», «золотые руки» и тому подобное. Но вот чёрные ручьи, по-моему – это вовсе не метафора. Они есть в натуре, сколько угодно – что выльешь, то и потечёт. Потом, сколько же крови должно быть в человеке, чтобы в неё текли не струйки, а целые ручьи. Даже, если эти строчки все вместе по общему смыслу принять за метафору. Понятно, что автор имел в виду войну и всё трагическое, что с ней связано. Сама память о войне чёрная, спору нет. Но он же говорит о музыке, изображая её как бы чёрными ручьями. Хотя музыка и по тексту, и сама по себе – явление тоже реальное. Для меня она ни в какой связи и ни в каком сравнении не может казаться чёрными ручьями. Ручьями – пожалуйста, но чёрными – нет. Тем более, что в начале песни звучит мягкое слово – мелодия.
Короче, музыку, проливаемую в кровь чёрными ручьями, даже если она из этих самых кровавых военных лет, я не воспринимаю. Возможно, потому же исполнители этой песни часто заканчивают её «встречей в городском саду».
Скорее всего, я не прав. Просто завидую. Памятник в Москве впечатляет. Но всё равно предлагаю свою песню под названием «Романс» на ту же мелодию. А можно и другую мелодию сочинить.
Ты прости меня, если не забыла.
Если та же всё под окном сирень.
Если к прошлому сердце не остыло
И любимой быть всё ещё не лень.
Небо белое, небо голубое.
Облака плывут в сторону твою.
Где бы ни был я, ты всегда со мною,
Я по-прежнему лишь тебя люблю.
Не заметил я, что любовь земная
Протекает в нас тихою рекой.
Ты прости меня, милая, родная,
Что мечталось мне о любви другой.
Пусть потеряны старые открытки
И не надо нам думать о былом.
Может, встретимся у твоей калитки.
Может, счастье вновь посетит твой дом.
* * *
Толстой и Анна
Приехал Толстой умирать на станцию Астапово. Присел на скамейку и стал о жизни своей великой думать. Смотрит, по перрону Анна Каренина слоняется, на рельсы как-то странно поглядывает.
– Ты чего это удумала, паршивка? – строго спросил её Толстой.
– Да вот, – ответила она дрожащим голосом. – Порешить с собой хочу.
– Из-за Вронского, что ли?
– Из-за него, – со слезами на глазах подтвердила Анна.
– Подумаешь, хлыщ какой! – сердито проворчал Толстой. – Да я его просто вычеркну из романа, и дело с концом.
– Действительно, – обрадовалась Анна. – Вычеркните вы этого кобеля, пожалуйста, Лев Николаевич. И этого ещё, прыща старого.
– Каренина, что ли?
– Его самого, тоже козёл тот ещё. Сколько раз говорила ему, купи виагру. А он, разрешение у государя надо получить. Вот и получил рога на рога.
– Нет, – отказался Толстой. – Тогда название всего романа менять придётся, фамилия-то у тебя от мужа. Хотя ты права, конечно, оба они хороши. Хлыщ да прыщ, ну какие это герои.
– Главное, читать про них противно, – взмолилась Анна. – Нафиг они вообще нужны, чтобы из-за них под поезд бросаться.
– Ладно, – сжалился Толстой. – Название поменяю, а их вычеркну и анафеме предам. И тебя анафеме предам. Слаба ты оказалась по женской части и тоже на героиню не тянешь.
– А это возможно? – удивилась Анна. – Вы же не член Священного синода.
– Возможно! – воскликнул Толстой, вставая со скамейки. – Раз я отлучён от церкви, значит, я всё могу. Ленин вон почти всю страну анафеме предал, и ничего. Кстати, я слышал, что он статью про меня написал. Будто зарос я, как простой русский мужик, потому что в зеркало на себя не смотрю. А я же знаю, что в зеркале революция. Давай уедем отсюда. Что-то не по себе мне тут.
И они уехали. Купили домик на окраине Москвы и стали жить вместе. Но не как муж с женой, а как автор с придуманным образом в виде красивой молодой женщины. Сыночка Анны, Серёжу, Толстой не вычеркнул, и он стал жить вместе с ними. После революции Анна Каренина вышла замуж за начальника Московской уездной ЧК, который по блату устроил её на работу в локомотивное депо диспетчером. Лев Николаевич вначале Серёжу воспитал, а затем и других детишек Анны. Все они живы до сих пор. Лев Николаевич каждое лето наведывается инкогнито в Ясную Поляну. Снимет толстовку, натянет джинсы, очками тёмными прикроется и вперёд с группой туристов. Походит, посмотрит, порадуется тому, как содержит Россия его усадьбу, осенит крестом потомков, пару яблочек сорвёт украдкой и обратно.
* * *
[center]Прощание Графоманов
Мы не бездарные мужи,
Мы разные и интересные,
Нам силы ведомы небесные
В борьбе за правду против лжи.
Мы за любовь на всей земле,
За песни мира величавые,
За строчки главные, начальные,
И те, что спрятаны в столе.
Мы можем многое сказать,
Взлететь по мысли до величия.
Мы
