Комната – просторная, почти гигантская. Такие до сих пор ещё есть в уцелевших в центрах больших городов коммуналках.
Стены почти мерцают тёмными какими-то муаровыми обоями. От того, наверное, что свет на них так падает из единственного, но огромного французского окна. Это знаете как? Дверь, двустворчатая, распашная, а за нею уже просто воздух, воздух города. И чтобы тот, кто живёт в этой комнате, не стал частью этого воздуха, не растворился в нём, в нескольких сантиметрах от двери этой снаружи – балконный парапет. Красиво это и всегда волнительно, когда смотришь на пейзаж за таким окном. На любой, а из этого окна видны зубчатые стены красного кирпича и позлащённые маковки храмов, блистающие над городом в любую погоду.
В самой же комнате в углу у окна за шёлковой старинной ширмой спряталась широкая удобная кровать, тоже, думаю, из далёкой жизни, когда фото назывались ещё дагерротипами, а кино только начиналось и было немым и смешно дёрганым.
Стены увешаны многочисленными фото людей, для которых сам процесс фотосъёмки был серьёзным событием в жизни, и они тщательно к нему готовились. Это видно по лицам тех, кто запечатлён на этих самых фото. Вперемешку с фотографиями – небольшие акварели. Это натюрморты (с фруктами и бабочками, конечно!), пейзажи (обязательно с речкой!!) и птицы (чаще всего городские вороны и воробьи!!!).
В центре одной из стен книжный шкаф, старину которого подчёркивают букинистические корешки книг, выглядывающие сквозь мутные уже стёкла. Симметрично книжному, у противоположной стены, композиционным центром стал шифоньер с зеркалом посередине и целомудренно тщательно закрытыми дверцами.
Центром же комнаты стало наистарейшее из самых старых вольтеровское кресло, цвет обивки которого давно уже невозможно определить. Рядом с креслом круглый небольшой стол, а потом – стул, уступающий старшинство в комнате только, пожалуй, креслу. И над всем этим великолепием парит абажур, тоже муарово-тёмный.
Ах, да! Сразу же слева от входной двери – высокий чопорный буфет на львиных лапах, кажется, сверху увенчанный толстозадыми алебастровыми, но выкрашенными под дерево купидонами. У одного из них отбит нос, у другого отсутствует лук, который когда-то он сжимал в пухлом кулачке.
Всё это мне хорошо знакомо, ибо в комнате Изольды Карловны, в этой самой, бываю я довольно часто, потому как мы с нею соседи по коммунальной квартире, и она частенько зовёт меня, чтобы «скоротать вечерок за покером».
Играем исключительно на деньги. Изольда Карловна тщательно записывает все суммы в блокнот, который всё время, как и карточная колода, лежит на столе.
- Ну-ка, посмотрим, милый Боренька, сколько вы уже мне задолжали, - начинает она вечерний ритуал. Надевает очки и долго изучает записи в блокноте. Выражение лица её при этом постепенно вздымается по лестнице от надменно холодного до почти панически удивлённого.
- Что за чёрт! – продолжает она. – Оказывается, это я вам должна! Если я назову сумму вашего выигрыша, Борис, то вы можете лишиться чувств, ибо выигранные вами деньги закроют все дыры и прорехи в вашем бюджете. Сказать вам, насколько вы богаты? Сказать?..
Она держит почти мхатовскую паузу и сообщает:
- Восемнадцать копеек! Я требую, чтобы вы не увиливали, а дали мне возможность отыграться сию же минуту, немедленно! Я взвинчиваю сумму ставок до… до пяти копеек за партию! Как вам такой поворот, юноша?
Я уже, кажется, говорил вам, что я ровесник сына Изольды Карловны Нестора и совсем недавно нам исполнилось по пятьдесят. Раньше мы отмечали дни рождения совместно, но несколько лет назад Нестор отбыл в землю обетованную, и традиция рухнула. Изольда же Карловна с сыном не поехала, сказав, что она не настолько нерусская, чтобы покидать Россию.
Теперь с днями рождения она поздравляет нас с Нестором по отдельности и желает каждому из нас чего-то личного.
Я обожаю Изольду Карловну за её почти чопорный аристократизм, причудливо сплетающийся с почти вульгарностью. Она может, например, рассказывать об экзистенциализме в балете, который страстно любит, и в середине рассказа перебить самою себя восклицанием:
- А не хряпнуть ли нам водочки, Боренька? Пожалуй, давайте дыцнем и продолжим.
Лихо опрокидывает в себя стопку, которую не закусывает, а закуривает (курит она исключительно папиросы! Я, признаться, был уверен, что их уже давно не выпускают, но Изольда Карловна где-то же их достаёт!) После нескольких затяжек она продолжает:
- Да-а-а… хреновая нынче водка… На чём мы с вами бишь остановились? Ах, да! На гран-па экс-це-дур у Майи Михайловны в «Кармен»…
Но сегодня я жду от Изольды Карловны другого.
Недавно она рассказала мне о своём странном первом браке, не продержавшемся даже года. Сегодня обещала говорить о втором муже (всего их было трое) – отце единственного отпрыска Изольды Карловны Нестора.
Она гасит окурок в тяжёлой хрустальной пепельнице и начинает повествовать, ибо, назвав другим словом монолог Изольды Карловны, можно опошлить всю эту сцену:
- Мы познакомились с Иннокентием Павловичем при весьма неожиданных обстоятельствах в общественном транспорте. В трамвае, короче говоря. Я долго не могла найти полагающиеся для оплаты проезда деньги, и тогда он, галантно приподняв шляпу, произнёс: «Позвольте мне заплатить за столь очаровательную женщину». Я ответила, что у меня просто решительно нет сегодня мелочи, но через остановку мне выходить. И прямо рядом с нею стоит мой дом, куда мы с ним, если он не торопится и будет столь любезен, войдём, поднимемся на шестой этаж, и там я рассчитаюсь с ним сполна, а заодно и напою чаем.
Иннокентий Павлович вновь приподнял шляпу и сказал вначале, что его зовут Иннокентием Павловичем Званцевым, а потом согласился на моё предложение.
И так уж получилось, Боренька, что пили мы с ним чай пять, знаете ли, лет. В процессе этого затянувшегося чаепития у нас родился Нестор, а меня Иннокентий Павлович приохотил к этим вот самым картам, ибо сам был профессиональным картёжником.
Скажу вам честно, Боренька, что все эти пять лет я была влюблена в него круглыми сутками напролёт. И будь он хоть серийным убийцей, моя любовь к нему не стала бы меньше…
Изольда Карловна замолчала и закурила новую папиросу (на старинный манер она называла папиросы «пахитосками»). По тому, как она смотрел сквозь дым на пейзаж за окном, я понял, что мысленно она сейчас с Иннокентием Палычем. Когда долгая пауза грозила уже стать концом повествования, я кашлянул и спросил, почему же при столь страстной любви у неё в жизни был и ещё один мужчина.
По глазам её я видел, как возвращается красивая зрелая женщина из воспоминаний о прошлом в день (вообще-то, был уже вечер) нынешний.
- А? Что вы спросили? Где Иннокентий Павлович ныне? Его убили. Да, убили в поезде «Москва – Владивосток», где он «работал», иными словами,- играл на деньги в карты с уставшими от однообразия дороги пассажирами. Кто-то каким-то образом заметил, что денег у него ну уж очень много, а потому лишил его их (денег, в смысле), а заодно и жизни. Его засунули в невесть откуда взявшуюся в поезде деревянную тумбочку и выбросили из мчавшегося на полном ходу поезда где-то под Хабаровском, кажется… или в другом месте. Я, признаться, уже запамятовала…
Забыв, что меж пальцами левой руки она держит недокуренную «пахитоску», Изольда Карловна потянулась за следующей… Или не забыла, а просто хотела предложить покурить с нею вместе Иннокентию Павловичу, кто знает…
