В домике у озера Эрих поселился в начале весны, благо климат в тех краях мягкий. Снег, лежалый и пористый, притаившийся по ложбинкам, окончательно сошел к середине февраля, и лес запестрел полянками белых и голубых цветов. К маю он оделся нежной листвой, чтобы спустя всего полмесяца загустеть, как зеленый кисель. Все это время вода в озере оставалась холодной и темной. Она не прогревалась даже летом, потому что на дне, под черными корягами, из-под бурых слоев торфа, били ледяные ключи.
Эрих наблюдал за метаморфозами природы с добродушной ленцой. Он еще не оставил надежды написать роман и каждое утро после завтрака садился за компьютер, открывал файл с шутливым названием «Мой шедевр», печатал несколько строк, стирал и опять печатал... Шли дни, а текст не складывался. Бледнела идея, как отраженная луна в озерной воде. Распадался сюжет. Спустя месяц бесплодных мучений Эрих плюнул на писательский труд и просто жил, наслаждаясь тишиной, чистым воздухом и пением птиц.
Шале у лесного озера для него сняли родители, осторожно намекнув, что отдых и творчество — это прекрасно, но пора уже браться за ум.
- Мы старые, сынок, - говорила мать, - а ты наша единственная надежда, продолжатель отцовского дела. Вот отучился ты в университете — и завис. Не знаешь, что дальше. А надо вникать в семейный бизнес. Рано или поздно он достанется тебе... И девушку хорошую надо бы найти. Что ты, взрослый мальчик, а все один.
Опять же, внуки, продолжение рода — извечная песня.
- Уж не гей ли ты, парень? - хмурился отец.
Эрих отмахивался. Мол, все они, девицы, как силиконовые куклы, а ему нужна настоящая. Так, чтобы полюбить, а не просто переспать. С этим родители соглашались, но не проходило и пары дней — и все начиналось сначала. Упреки, догадки, сердитые телефонные звонки.
А потом в его жизни появилась Эмма. Невзрачная, вроде бы, девчушка, хрупкая, небольшого роста, с коротко остриженными волосами цвета мышиной шкурки и в длинном, бесформенном платье-балахоне. На мир она смотрела светло-серыми глазами, всегда широко распахнутыми, как бы по-детски удивленными. Но как ярко лучилась в них ее прозрачная и глубокая, как лесное озеро, душа! Какое необыкновенное сияние струилось из них, мягкой аурой окутывая тонкую фигурку и точно волшебным фонариком подсвечивая лицо.
С первого взгляда на нее Эрих понял: вот оно — то чувство, о котором пишут поэты. И ведь рифмоплеты не врут. Оно и в самом деле такое. Наполняет тебя до краев, так что шагу боишься ступить, да что там — дышать боишься, лишь бы не расплескать, не уронить ни капли. Любовь — самый сильный в мире наркотик. Меняет тебя и вселенную. Придает смысл всему, что в другой раз казалось бы глупым и бессмысленным. Эрих словно заново родился. Увидел озеро и лес, точно впервые сотворенные, юные и девственные, и улыбнулся миру, и признал, что тот хорош.
Эмма жила в получасе ходьбы от лесного шале, на территории секты — то ли христианской, то ли языческой. Эрих так до конца и не разобрался. Там поклонялись единому Богу, но не читали Библию, а вместо нее изучали методички с пасторальными картинками. В этой секте по какой-то необъяснимой причине подвергались стигматизации сироты, особенно девушки. Их не изгоняли и не отлучали от служения, но состригали им косы и объявляли «вольными птахами». Им разрешалось покидать поселок и бродить, где вздумается, а так же — искать себе мужа среди чужаков. Это даже поощрялось и считалось справедливым. Выйти замуж за единоверца они не могли все равно, потому что вести девицу под венец полагалось отцу и матери. И никому больше. Сирота, по сути, становилась «отрезанным ломтем». В секте ее терпели — и то до поры до времени.
Но Эриху это было только на руку. Ведь если бы не странный обычай, он никогда не узнал бы Эмму. Девушка лишилась родителей полгода назад и после пары месяцев обязательного траура начала понемногу — буквально по шажочку — выбираться на свободу. Сперва она просто гуляла у границ сектантского поселения, с каждым разом все дальше углубляясь в лес. Топтала в снегу тропинки. Удивлялась птицам и первым цветам. Не бежала от людей, но и не тянулась к ним. Из смиренной затворницы она в одночасье превратилась в отважную бродяжку, в лесную душу, жадную до красоты и невинных приключений.
У природы столько чудес. Столько изысканных картин. Их можно всю жизнь перебирать, как четки, и никогда не наскучит. Вот, заря рисует в синеве акварелью — воздушный город из облаков, янтарные башни и серебряные кресты, сотканные из тончайших блистающих нитей. Небесный Иерусалим. А весна пишет нежной зеленью по голубому. Расплывчатые, туманные наброски, пропитанные светом, пахнущие талой водой и счастьем.
Вот, куница — Божья тварь — выслеживает белку у дупла, схоронившись в густой шапке молодой листвы. То острая мордочка выглянет, то мелькнет темно-рыжий хвост.
И ветер играет на струнах травы-сухостоя, извлекая из нее глухую, тоскливую мелодию, так похожую на человеческий шепот. Морщит темную гладь воды. Словно влажной ладонью проводит по волосам. Эмма стоит, запрокинув лицо, отдавшись ласке ветра, озерной свежести, древесных запахов и тишины. Ей грустно, оттого, что рядом нет родителей, и ей хорошо, потому что она знает — ее строгий, но любящий отец и добрая мама сейчас в раю, с Богом.
Такой Эмма явилась Эриху, вышедшему ранним утром из своего шале. Наверное, в городской толпе он и не обратил бы внимания на неприметную девчушку, но сейчас, подсвеченная алыми красками горизонта, она показалась ему озерной нимфой. А когда он, приблизившись, заглянул ей в глаза, то увидел все эти картины — облачный город, ручьи и деревья, и куницу в засаде, и еще тысячи других. Услышал песню ветра и вдохнул аромат сухой травы. А стоило девушке улыбнуться — приветливо и без тени страха — и для него словно взошла заря.
- Почему вы так смотрите? - спросила Эмма, смущенно поправляя волосы и скользнув тонкими пальцами по застежке платья. - Что-нибудь не так?
- Ты прекрасна, - честно ответил Эрих.
- Правда? - по-детски удивилась она. - А как? Как я выгляжу?
«Слепая», - мелькнула неприятная мысль. Но нет, еще ни у кого не встречал он такого живого взгляда. Ее зрачки ловили небесный свет и отражали его стократ. Они едва заметно пульсировали, сокращаясь и расширяясь — точно дышали в такт неуловимому дыханию солнца.
И все-таки ее вопрос не был кокетством. Слишком робко он прозвучал.
- Хочешь, я тебя сфотографирую? - предложил Эрих, извлекая из кармана смартфон и подкидывая его на ладони.
- Не знаю, - неуверенно протянула Эмма, но тут же спохватилась. - Нет! Нет! Не надо!Это, наверное, то же самое, что посмотреться в зеркало.
- Да, пожалуй. А что тут плохого? - изумился Эрих.
Но девушка закусила губу и мотнула головой.
- Нельзя этого делать. Не спрашивай.
В тот момент он еще не знал о нелепом предрассудке сектантов.
- Зеркала похищают душу, - обронила Эмма пару дней спустя, когда они оба сидели на теплом от солнца крыльце лесного шале. От терпкого смоляного запаха у Эриха слегка кружилась голова.
- Что? Ты серьезно?
Мог бы и промолчать. Конечно, она говорила серьезно. В секте адептам, кажется, ампутировали чувство юмора, причем в младенческом возрасте.
Но Эмма не обиделась. С безграничным терпением она принялась рассказывать, как опасен даже мимолетный взгляд в зеркало. Оно же пустое, объясняла Эмма, в нем целый мир — но безлюдный, ищет, кем бы себя наполнить. Только посмотришь — и словно глаза прилипнут, так и будешь таращиться в него, пока не вытянет из тебя все до последней капли. И будет по зеркальной стране скитаться твой двойник, похожий на тебя прежнего. А ты станешь, как луковая шелуха, легкий и полый изнутри. И это уже навсегда, потому что второго себя не отрастишь. Будь осторожен, Эрих.
Он только головой покачал.
Большие мальчики не верят в сказки, тем более, такие нелепые. Обычный человек вырастает и живет в окружении зеркал. Каждое утро чистит перед ними зубы, причесывается, бреется, повязывает галстук. Отрабатывает дежурные улыбки. Разглядывает морщины и синяки под глазами. А женщины! Зеркала — их лучшие друзья. И ни с кем ничего плохого не происходит. Ведь нет?
Так откуда у этих сектантов такой странный запрет? Эрих спрашивал себя, не является ли «Алиса в Зазеркалье» их главной священной книгой. Кто знает? Иногда люди молятся на такие странные вещи.
Но чувствовался в словах Эммы какой-то особый вес, как и во всем, что она говорила или делала. А тщательность, с которой девушка соблюдала свой антизеркальный ритуал, внушала уважение. Она даже озерную гладь тревожила камешком, чтобы не отразиться ненароком в спокойной воде. И приближалась к берегу опасливо, щурясь на яркие блики, готовая каждую секунду зажмуриться и убежать.
Она и целовалась — с закрытыми глазами.
- Боишься, что я высосу из тебе душу? - усмехался Эрих.
- А ты можешь?
- Могу. Но не буду.
И все же... гуляя каждый день рука об руку вдоль озера, завтракая вместе на траве, расстелив под старой березой шерстяной плед, а в дождливые дни — на террассе, собирая в лесу грибы и цветы, наблюдая, как резвятся крохотные рыбки в торфяной воде, разговаривая или бегая наперегонки.... делая все это вместе, возможно ли не отразиться друг в друге? Хотя бы уголком, краешком, потайной гранью? Эрих ощущал, как от Эммы к нему перетекает ее свет, ее лучезарная сущность и скапливается в груди, как бы формируя второе сердце. Днем почти неслышимое, в ночной тишине оно билось отчетливо и громко. В эти минуты Эрих понимал: он уже не тот человек, каким был раньше, и больше никогда им не будет. Его реальность словно обрела дополнительное измерение, в котором смешивались звук и цвет, страх и восторг, философские глубины и радостное безмыслие.
Даже роман стал неожиданно получаться. Эрих больше не вымучивал из себя строчки, не обдумывал текст, а просто садился и писал — урывками, без какого-либо плана, все, что приходило в голову. Он точно выплескивал из себя на бумагу излишки своего — Эмминого — света. И, о чудо, обыкновенные слова складывались в живые образы, а изысканные нити красоты переплетались, образуя волшебную ткань.
Кончалось лето, и берега торфяного озера подернулись печальным золотом. По ночам по крыше лесного шале все чаще стучали желуди, а днем она сверкала на солнце опавшей листвой. Как бы невзначай Эрих спросил подругу, поедет ли она с ним в город. Эмма подняла на него счастливые глаза.
- Мы поженимся?
- Ну, конечно!
Вот так, без всяких театральных эффектов, как принято у отпрысков богатых семей. Он успел полюбить эту простоту и бесхитростность, простую одежду и пищу, молчание вдвоем вместо светской беседы и даже суеверия его любимой — древние и безыскусные, восходящие к каким-то мифическим временам.
Получив согласие Эммы, он стал готовиться к возвращению домой. Оставалось только одно — и самое сложное — видеозвонок родителям. О происхождении своей невесты и всего, связанного с сектой, Эрих рассказывать не стал. Вскользь упомянул, что она сирота и «бесприданница», зато долго и красочно расписывал ее душевные сокровища, искренность и честность, интуитивную гармонию с природой, свежий и смелый, незатупленный цивилизацией ум.
Отец только крякнул.
- Какой-то ты, парень, неправильный.
