кончилась для немцев крахом. Переводчик, понимавший по-русски, не многим лучше, чем Самидов, не мог ничего понять из истеричного бормотания пленника, перемежающегося слезами. Самидов без проволочек был повешен на рыночной площади в райцентре, словно бандит и разбойник. Теперь его фамилия выбита на бронзовой доске памятника Героям, павшим в Великой Отечественной войне, в райцентре, напротив райкома партии.
После столь неудачного начала партизанской войны, отряд товарища Когана не высовывался за пределы Чернева и окрестных лесных деревень и, по словам своего вождя, копил силы для решающего удара. Дисциплина среди партизан, и так не то что бы высокая, упала ниже некуда. Основной деятельностью народных мстителей стали рейды по окрестностям с целью добычи пропитания и выпивки. Местные, привыкшие к тому, что последние десятки лет их обирают то продотряды, то продразверстка, то колхозное начальство, относились к партизанам как к неизбежному злу. Время от времени партизаны задирали подол кому-то из баб, кто помоложе и посимпатичнее, но к этому так же относились как к необходимому в мире злу. Кое-кто из солдаток, да и молодых местных девок и вовсе были не против. Мужиков-то война из сел и деревень повычистила. К тому же, прокормить тридцать дармоедов было намного проще, чем Советскую власть в глобальном масштабе, даже с учетом того, что кое-что приходилось возить в район, немцам. В Чернево и окрестных деревнях жители выбрали старост, как правило, из серьезных хозяйственных мужиков в возрасте и такое самоуправление всех устраивало: и немцев, и партизан. Последним это давало формальное право обложить данью «фашистских прихвостней», и те были не против, лишь бы пореже, партизан видеть. Местные мальчишки из прежних пионеров играли роль гонцов и разведчиков, хотя разведывать ничего не нужно было, ибо все, что выходило за зону ответственности отряда товарища Когана, партизан не интересовало. Мальчишки, по глупости гордясь звучными словами «разведчик» и «связной» чаще всего таскали партизанам сало, яйца, хлеб и деревенский самогон. Среди них был и Васька Лопатин, которому в те годы шел тринадцатый год. Отца в первые же дни войны призвали, и ни слуху, ни духу о нем не было.
Каким-то до сих пор не ясным Лопатину образом удалось партизанам наладить связь с Большой землей, и к лету 1942 года, самолет сбросил им двоих радистов со всем нужным оборудованием. Радисты, парень и девушка, молоденькие комсомольцы, прошедшие ускоренную подготовку, немного не так представляли партизанский быт. Во вторую же ночь девушку-радистку, двое перебравших самогона «народных мстителей» изнасиловали. Она в ужасе от грядущих перспектив, открывшихся в жизни с тремя десятками вечно пьяных и охочих до женского пола мужиков, сбежала. Заливаясь слезами, добралась дурочка-комсомолка до Чернево, где ее пожалели, накормили обогрели, сердобольные селяне, а потом отвезли от греха подальше в райцентр, где она и растворилась бесследно. Комиссар вызверился как мог в адрес проспавшихся насильников, вволю наорался, даже пообещал расстрелять, но дальше воплей и матерщины дело не пошло. Перегибать палку в отношении «бойцов» товарищ Коган откровенно побаивался. Напарник сбежавшей радистки выдержал подольше, но и он через неделю навострил лыжи, хотя на его комсомольскую задницу, вроде никто не покушался. Его поймали и поступили как в стародавние времена с кузнецами. Дабы больше не пытался убежать, набили морду и сломали ногу. А радиообмен с Центром происходил исключительно под плотным контролем товарища Когана или кого-то из особо доверенных комиссару партизан.
Так бы и пропартизанили бойцы отряда товарища Когана до самого освобождения Смоленщины Красной Армией, но в декабре 1943 года все изменилось. На дороге недалеко от Чернево сломался немецкий грузовик, перевозивший раненых солдат. Водитель с фельдшером дошли до села и решили временно разместить там двенадцать раненых солдат в Чернево, вняв уверениям старосты о том, что партизан в окрестностях нет. Обещали через два дня приехать и забрать своих. Староста поместил раненых в здании сельской школы. С начала войны уроков практически не было, так как все учителя, кроме старенького, еще земского, учителя математики, ушли с отступающей Краской Армией. Васька вместе с другими ребятами во все глаза смотрел на немцев, которых до этого и видел-то пару раз, когда ездил с матерью на рынок в район. Все почти были лежачие, в бинтах, двое только передвигались сами, да и те были все перевязаны. Уложили раненых немцев на полу на матрацы. С ними остался фельдшер, средних лет бледный немец со смертельно уставшим лицом, и красными от постоянного недосыпа глазами, с ним — молоденькая медсестра, лет двадцати, в серой двубортной шинели Германского Красного Креста. Медсестра в ореоле белокурых вьющихся волос остановилась рядом с ним и, улыбнувшись красивыми ямочками на щеках, погладила его по светлым вихрам со словами: «Du bist so ähnlich mein Bruder!» (Ты так похож на моего братишку!). В этот момент фашистка показалась Ваське настоящим ангелом. Такой он и запомнил ее на всю оставшуюся жизнь, с ямочками на щеках, улыбающуюся.
На беду, именно в этот день у бойцов товарища Когана кончился самогон, и двое партизан пришли в Чернево. Обратно они вернулись уже с новостями. Максимов, как всегда, хотел отговориться необходимостью скопить силы, но комиссара Когана, тревожевшегося об отсутствие результатов, о которых надо бы сообщать на Большую Землю, просто прорвало. Он, собрав партизан, произнес пламенную речь, основой которой был мат и призывы убивать. Слова упали на благодатную почву, алкоголь подогрел пыл, а знание того, что представляет из себя потенциальный противник придало сил. На следующую ночь, весь отряд выступил в Чернево вершить святую месть. Что было дальше Васька узнал через день, когда принес с пасеки мед и яйца в Овражки. Партизаны шумно пили, праздную первую хоть и запоздалую победу. Победа была полная, авторитет товарища Когана в своих глазах и в глазах его бойцов поднялся до небес. Немца-фельдшера застрелили сразу, как только он, защищая своих раненых, встал, раскинув руки перед партизанами. Раненых убивали смачно и с фантазией, не тратя патроны. Разбивая им головы, дробя ребра прикладами винтовок и пиная ногами. Только у одного немецкого унтера оказался пистолет, и он успел прострелить плечо одному из партизан, Кольке Мальцеву, по слухам, отсидевшему до войны пять лет за драку с поножовщиной.
Старосту Прокопыча, старичка-старовера, пытавшегося с наперстным крестом увещевать партизан смилостивиться и прекратить зверство, тоже пристрелили. Порешил его лично товарищ Коган, со словами: «Долго мы тебя терпели фашистский прихвостень! Получи мракобес!» Хуже всего пришлось медсестре... Ее насиловали скопом до утра, рассказы о том, что с ней творили, партизаны смаковали при Ваське с такими сладострастными подробностями, что он не выдержал, выбежал на улицу, не закрыв дверь, и долго блевал в сугроб под истеричный смех партизан. А перед его глазами стоял ангел с ямочками на щеках и гладил по голове...
Итог был предсказуем. Пока партизаны пили, чувствуя себя непобедимыми, а на Большую Землю летела радиограмма, о том, что отряд товарища Когана разгромил на селе большой, до зубов вооруженный немецкий гарнизон, в Чернево забрать раненых приехали немцы. То, что они увидели, даже на третий год войны повергло их в настоящий ступор, сменившейся яростью. Как знать, может, именно староста Прокопыч, умерший защищая безоружных раненых, смертью своей спас Чернево от участи Овражек. Местные, сами бывшие в шоке от «подвига» партизан, без зазрения совести сдали немцам, где стоят лагерем партизаны товарища Когана. На следующий день, на рассвете Овражки окружили каратели. Немцев в отряде было не больше дюжины, остальные сорок солдат были белорусы с «Погоней» на кокардах и хохлы. Более всего повезло товарищу Когану, который, пьяно шатаясь, как раз вышел из дома отлить на сугроб. Он умер первым и быстро. Остальных после страшных побоев заперли в избе, подперли дверь оглоблей, заколотили ставни и сожгли заживо. Сожгли и все дома в деревне.
Такая была правда. Товарища Когана чем-то посмертно наградили. Еще правдой было и то, что никто из местных, жителей Овражек, не пострадал. Чуйка у русского мужика всегда была развита отменно, узнав про партизанские подвиги в Чернево, местные сразу поняли, чем эти подвиги закончатся и, собрав, что могли, пока партизаны пили, разбежались кто по окрестным родственникам, кто просто в лес. Переждали карательную экспедицию, и все остались целы. На следующую весну несколько семей вернулись в Овражки. Хотели отстроиться на старом месте, благо лес вокруг, хату срубить не проблема, были бы руки. Но недели через две все уехали кто куда, невнятно говоря, что там теперь плохое место. Что они увидели и почувствовали никто не знал, но поверили, и никто больше в Овражках поселиться не пытался. Что еще интересно, командир Максимов тоже уцелел, был он трус, но совсем не дурак. Даже выпитый самогон не сделал его храбрым и безрассудным. Его чуйка оказалась не хуже, чем у местных мужиков, и он сбежал буквально за полчаса до окружения деревни карателями. С тех пор никто его из Черневских не видел, кто-то сказывал, что встретил его в Рославле на рынке, торговавшего каким-то барахлом, но, наверное, врали. За воспоминаниями дорога вилась незаметно.
К полудню Андреич тяжело сошел с лошади у нового кирпичного здания правления колхоза «Борец». Председатель стоял на крыльце, прикуривая Беломор, завидев Лопатина, приветливо махнул ему рукой со словами: «Ну наконец-то приехал!»
— Вась, давно хотел поговорить, Маша-то у тебя в этом году институт заканчивает? К нам в амбулаторию работать пойдет? — сразу спросил прямо с крыльца Бойцов подошедшего пасечника.
— Хрен ли ей тут делать в твоей амбулатории, она и в Смоленске работу найдет! — дыхнул перегаром Андреич.
Председатель недовольно поморщился.
— Все пьешь, Васька! Что-то ты последнее время никак не остановишься! Стыдно, партизан-орденоносец, сын покойный — герой, а ты вот бухаешь без остановки! Перед дочкой не стыдно?
— Ты мне, Степка, морали не читай! Без тебя тошно! На собрании колхозном пар свой выпусти, а мне мозги не еби! Пошли к тебе, у меня еще бутылка для тебя, да и разговор есть.
В большом председательском кабинете все окна были открыты. Небольшой ветерок приносил, хоть и малую, но прохладу. Лопатин, не спросясь, сел на первый попавшийся стул у стола, и молча вытащил из сумки поллитру, поставил в центр.
Председатель осуждающе покачал головой, но промолчал.
— Дай что ли папиросу, Степ! — Андреич потянулся к Бойцову. Тот молча достал папиросу, дал Лопатину, потом, достав из кармана спички, прикурил ему.
— Ты вот что, Степан, честно мне скажи, много ты в райцентре меда пообещал сдать по осени? — спросил Лопатин, глубоко затянувшись папироской.
— Ну поболе, чем в прошлом году, ты ж знаешь, как твой мед колхоз выручает! А что такое? — ответил председатель, доставая из ящика стола два стакана грамм по сто пятьдесят.
— А то, что не будет меда как в прошлом году! Видишь, жара какая! Пчелы
Схватит её за оба конца и руками опирается о мою парту, кисти красные, а костяшки пальцев белые...