Мучительно долго и чудовищно медленно умираю на ортопедической кровати в терапевтическом отделении лучшей частной клиники города.
Карета скорой увезла меня в обычную больницу. После небольшого консилиума и постановки предварительного диагноза поместили в общую палату, где пятеро таких же, как и я счастливчиков дожидались естественного или принудительного свидания с Создателем.
Три бесконечно нудных дня, то приходя в сознание, то снова уплывая в бессрочное бессознательное плавание, надо мной колдовали врачи и медсестры, советовались, назначали процедуры, делали инъекции, ставили капельницы.
Счастливое пребывание между двух взаимопроникающих миров с ознакомительным погружением в нирвану прекратилось в момент моего спонтанного прихода в себя, когда на вопрос медсестры, есть ли родственники, кивком подтвердил – да.
О! видели бы вы этих коршунов, истосковавшихся по мертвечине! Видели бы вы этих ястребов, готовящихся кинуться на пока живую жертву, чтобы вонзить в её тело острые когти и сильные клювы! Видели бы вы их страшные глаза, полные лживого сочувствия и обманчивой жалости! Как были полны они эмоций, непередаваемым простым языком, чувств сострадания и в то же время, в глубине своей они оставались стервятниками, охочими полакомиться дармовой едой и полакомиться угощением с чужого пиршественного стола! Они ждали чего угодно, они трепетно дожидались моей кончины, но никак не могли предугадать, такого вот конца…
Полные высоких моральных принципов, они налетели изголодавшими по общению со мной и сразу кинулись винить медицину за то, что так долго не извещали о моём состоянии и нахождении в медучреждении. Вопли и стенания длились недолго. Изобразив на лицах сострадание, поинтересовался каждый на свой манер, а что же с наследством. А так как я говорить не мог, бросились обзванивать близких и знакомых, чтобы перевести меня в более солидную больницу с уходом.
Это не первое их щебетание и имитация борьбы за моё здоровье.
В первый раз они навострили носы лет пятнадцать назад, когда летом на автобусной остановке потерял сознание. Вот тогда-то и началась возня. Шуршание мышиное под полом. Ёрзанье под ковром. Щекотание пяток и ладоней. Собственно, не моё здоровье интересовало мою родню, сколько наследство.
В нашем солнечном и подлунном мире все несчастья, равнозначно горести и беды происходят не от женщин, их коварства и жажды мужской крови. Постигающие человечество напасти и бедствия берут истоки от богатства, неважно, выражаются они количеством денег, злата-серебра, отарами овец или количеством мягких ковров на глиняном полу.
Так вот, моя многочисленная как оказалось родня, все, от мала до велика, от колыбели до нахождения одной ногой в могиле, считали меня везунчиком, которому на голову внезапно свалилось богатство.
Отыскавшаяся в Германии старая, выжившая из ума tante Louise2 вдруг вспомнила о покинутой в далёкие годы на родине родне. На мою беду, она вспомнила только меня, так как нянчилась со мной с пелёнок. Призвала к смертному одру нотариуса и переписала на меня имущество по причине отсутствия своих детей. Радости от свалившегося счастья не описать. Вместе с имуществом, квартирой в заштатном немецком городке и земельным участком, мне достались налоги и долги. Их скопилось столько, что впору было отказаться от всего, но дёрнул меня черт взвалить на себя непосильную ношу. Если говорить кратко, всё мои накопления ушли на погашение налогов и долгов, но зато я остался с недвижимостью на родине Шиллера и Ремарка.
Безусловно, это не принесло мне суперспособностей жителей древних цивилизаций, я не научился тучи разводить руками, царапать небо ногтями, подобно сфинксу за спиной, не реализовал идею жить в маленьком домике на берегу очень быстрой реки, в трансцедентальном состоянии не начал совершать полётов между космическими телами и не общался на ментальном уровне с инопланетянами. Я остался обычным человеком с присущими мне, как и прочим, достоинствами и недостатками.
Обретение заграничного наследства поставило меня перед выбором, где осуществлять дальнейшее своё существование, так как с некоторых пор понятие жизнь определённо приняло иное от первоначального значение. Копилось всё понемногу: тяготы и радости, печаль и веселье. Держать язык за зубами оказалось легче управления автомобилем. Для окружающих я оставался прежним среднестатистическим обывателем. Им же жаждал всей душой оставаться впредь и для своих родных. Хранителем моей тайны оказался не один я, нотариус в далёкой Германии, работники налоговой инспекции, поверенный на родине. Если тайна известна троим, она известна всему миру, так гласит пословица. В мою тайну оказалось посвящено больше, чем требовалось. Поэтому не удивился утреннему визиту очень дальнего родственника, троюродного дяди внучатого племянника моей двоюродной бабушки. Прямо с порога он произнёс любимую всеми рэкетирами мира поговорку: «Добром надо делиться». И тут же у порога произнёс пламенную речь о том, как положительно скажется на моей карме добровольный раздел. «Каждому в равной доле, можно кое-кому немного больше, но не выходя за рамки благоразумия».
Неделю длится моё непонятное существование. Семь дней подряд непонятные сущности из сопредельных измерений часами или, может быть, годами, всё зависит от течения времени в их измерении, стоят возле моей кровати. Одни застывают в позе античных статуй с задумчивостью на мраморном челе. Другим нравится повиснуть в воздухе и парить над кафельным полом, касаясь лохмотьями ветхих одежд грязной плитки, не боящейся швабры с вымоченной до приятной белизны тряпкой и лица их скорее глумливы, чем сочувственны, и очи их полны мутной серости зимнего рассвета, и уста искривлены саркастической ухмылкой. Третьих вообще трудно отнести к чему-либо материальному или эфемерному, их тела прозрачны, иногда удаётся через них сосчитать прилипших к свежей краске стен в соседней палате глупых мух, ведущихся на запах масляной краски, и не менее сообразительных всяких жучков-паучков, метящих афродизиаками своих выделений любую ароматическую поверхность. Каждый день в настоящей жизни был почти что испытанием на прочность. Выпить лишнюю чашку утреннего кофе или ограничиться одной. Сила воли не в излишестве, она в ограничении. Днём наесться жирной солянки с каперсами и сметаной или добавить для полноты раскрытия вкуса любимого майонеза от одной корейской фирмы. Всякий раз стоять перед выбором развлечение не для слабонервных и слабосильных. Вечером устоять перед соблазном искушения, отказаться от пивной вечеринки или, опять-таки, наклюкаться так, что брови сами выпадут у противной злой соседки по этажу, ставшей настоящей сукой и мужененавистницей после четвёртого неудачного брака. И так постоянно, то одно, то другое, то уже непонятно какое по счёту соблазнение продегустировать крепкий алкогольный напиток, рецепт которого, составленный древними горцами зелёных склонов и снежных вершин, до сих передаётся из поколения в поколения исключительно от мужчины к мужчине и обязательно в устной форме при всех закрытых дверях в доме и вытяжной трубе при условии, что женщины в строгом соответствии с традицией будут всю ночь кружиться на месте в немом молчании, исполняя сакральный ритуальный танец, и нагие тела их будут прикрыты просторным рваным старым рубищем. Удавалось устоять хоть раз? Вопрос на засыпку для первоклашки. Умудрённый опытом мужчина отказываясь соглашается всегда. Левой рукой отстраняя серебряный кубок с вином, правой привлекает его к себе вместе с очаровательной соблазнительной младой девой в одежде матери всех женщин. Двойственность поведения присущи многим. Исключением не был никогда. Сим не гордился. И не выпячивал напоказ. Помня справедливые слова из одной религиозной книги, продающейся многомилионными тиражами не одну сотню лет, что нужно желаниям потакать вовремя, не забывая о возможности. Стоит один раз испытать судьбу, отойдя от полученных знаний на малейший шаг, крушится всё подряд в маленьком мире твоего космоса, а затем идёт в разнос огромнейший космический механизм. Слетают с валов шестерни и в полёте свободном сокрушают всё, попадающееся на пути, заставляя сокрушаться истинно верующих, присоединившихся адептов и закоренелых атеистов.
В отличие от предыдущего раза, сейчас родня раскошелилась и расщедрилась. Ого! Ведь им выпал шанс вытрясти из меня, пусть и не вполне владеющего собой, все секреты, мелочи, тайные коды и секретные слова, доступы и пароли к документам.
Стоя в новом эфирном теле рядом с собой, вытянувшимся на просторной ортопедической кровати по стойке «смирно», любуясь собой со стороны, помаете, надеюсь, что в прежнем состоянии этого делать не мог, зеркало, каково бы оно ни было идеально сработано, всегда искажает отражаемый предмет, слушал многочисленных двоюродных и троюродных братьев и сестёр, о наличии коих в счастливом здравом состоянии и не подозревал, чем и как каждый распорядится своей долей. О том, что дни мои сочтены, никто не сомневался. Ну конечно! Зачем думать о плохом, если вполне себе приятно думать о хорошем, так рассуждают бедные овечки, идя на убой, видя подслеповатыми от нахлынувшего счастья глазами отточенный до атомарной остроты искривлённый нож мясника.
Какие можно испытывать положительные эмоции, когда я сам на себя производил удручающее впечатление.
Однажды вернувшись с прогулки предстал пред строгие очи бабушки перепачканный грязью после дождя и мокрый с головы до ног, виноватый от взъерошенной макушки до потрескавшихся пяток, глядя в пол совсем не виноватым взором, думая, чтобы правдоподобное придумать, ведь уходя, заверял, клялся всеми детскими придуманными богами, что ни краем сандалии ни ступлю в лужу, что я, в самом-то деле, дурак какой-то. Бабушка окинула меня нисколько не осудительным взором, мол, какой же ты дурак, ты умнее умных и произнесла, вздохнув: «Внучок, в гроб и то краше кладут».
Сказала и я с нею вполне согласился, кладут краше, но остерёгся произнести вслух, уже в том наивно-фантастическом возрасте и тем местом, на котором принято сидеть во время просмотра фильма, познал всю короткую вводную часть философии под названием порка кожаным ремнём для брюк, чтобы некоторые простые вещи доходили быстрее и в полном объёме.
Сказала тогда, в моё сопливое размытое солнцем детство, сказала бы и сейчас. И была бы стопроцентно права: глубокие морщины, похожие на узкие дефиле в непролазных горах над пропастью во ржи; сиренево-черные круги, провалившиеся глаза, остановившийся взгляд, мерцающий на дне их бокалов жалкими огрызками жизни; серые губы в трагическом изломе, полные желания крикнуть: «О-хо-хо! Ополосните нас ромом!»; дряблая кожа лица. И почему-то, без щетины. Кто сподобился побрить? Нянечка сердобольная? Медсестра, преисполненная милосердия? Кто-нибудь из родственников? Это гипербола. Тысяча чертей, они не способны на высокие подвиги смирения духа.
Скакнув с улицы в форточку, качнул штору
